Пушкинский Дом живёт по уставу 1905 года, но смотрит в цифровое будущее
В современном литературном процессе существует соответствующая эстетике времени состязательность, которую нужно воспринимать с интересом, а не только критиковать – считает директор ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН Валентин Головин.
– Валентин Вадимович, какие планы у Пушкинского Дома на 2018 год?
– Планы всегда были одинаковые. И в 1905 году, когда основался Пушкинский Дом, и сейчас. Во-первых, продолжение академической деятельности – издание академических собраний сочинений, «эталонных» изданий, которые выходят с 30-х годов ХХ века и без которых невозможно развитие современной филологической науки. Во-вторых, представление фондов и коллекций Пушкинского Дома миру. На современном этапе это и программа «Pushkin Digital», и сайт russianliterature.org, и сайт Рукописного отдела, тем более что наши архивные и музейные коллекции постоянно пополняются. И, в-третьих, популяризация филологических и филолого-исторических знаний. Ведь адресат деятельности нашей организации – это и российская и мировая наука, то есть профессиональная читательская аудитория, и простой налогоплательщик, которому мы должны представить результаты своей работы. Эти задачи были прописаны ещё в уставе 1905 года: в феврале, в дни памяти поэта, учёные Пушкинского Дома должны были отчитываться перед интеллигенцией Российской империи о проделанной за год работе. Так что планы похожие. Но они имеют свою специфику. В 1905 году никому не пришло бы в голову делать проект «Pushkin Digital», или russianliterature.org, или издавать журнал на английском языке. Сейчас мы разрабатываем концепцию нового журнала филологического направления с уклоном в междисциплинарность. Есть и новые направления исследований, например, изучение детской литературы. В Пушкинском доме выходит единственный в стране периодический научный журнал, посвященный детской литературе.
– Журнал на английском языке? Как это коррелирует с русской литературой?
– Абсолютно нормально. Потому что, во-первых, это очень позитивная деятельность, когда мы в наших филологических журналах, таких как «Русская литература» и «Детские чтения», даём аннотации на английском языке. Мы включаем в изучение русистики ещё большее количество учёных. Существует серьёзная проблема возрождения европейских филологических школ, занимающихся русской литературой. Скажем, тургеневских. Они были совершенно замечательны в 1930-х, 50-х и 60-х годах, но сейчас, к сожалению, представлены только старшим поколением. И возбуждение интереса к русской литературе у молодого поколения выпускников Сорбонны или Оксфорда – одна из задач англоязычного журнала. Во всяком случае, он даст представление о наших теоретических изысканиях в области филологической науки.
– Известно, что за рубежом наиболее русским писателем считают Достоевского. И даже в меньшей степени знают Пушкина, не говоря уже про других наших классиков. Как вы думаете, с чем это связано?
– Да, вы правы. Пушкин, Достоевский, Чехов и, Толстой – четвёрка, которая сразу возникает в европейской интеллектуальной памяти. Это связано с учебным каноном: в западных университетах акцент делается на Толстом, Чехове, Достоевском, хотя упоминаются и другие авторы. Это такой тип учебных программ, такой тип популяризации. Есть определённый учебный канон, который сложился на Западе. Например, Тургенева еще при жизни воспринимали совершенно иначе, чем Пушкина, Достоевского: для Европы того времени он был абсолютно европейским автором, таким же, как, например, Золя. В 1878 году роман Тургенева «Новь» в Германии перевели четыре раза. Самая неправильная фраза, которую мы говорим: «Тургенев – великий русский писатель». Он, как и Пушкин, Достоевский, Чехов, – мировой писатель, но у Тургенева была своя специфика. Его при жизни воспринимали как европейского писателя. Более того, каждый его роман вызывал интереснейшие критические журнальные столкновения, становился литературно-общественным событием. Это был параллельный процесс и в Европе, и в России. В современной литературной ситуации, кстати, тоже есть моменты, которые меня весьма радуют. Мы очень много знакомимся с переводами европейской (и не только) литературы – особенно это касается произведений для детей. Моментально переводятся европейские сочинения, и они входят в круг чтения наших соотечественников. Таким образом, мы возвращаемся к тому, что наш читатель – одновременно и русский, и европейский. И круг его чтения включает не только национальную литературу. Это очень позитивный процесс.
– А кого из классиков выделяете Вы и кого из современных российских писателей могли бы выделить?
– Сложно отвечать на этот вопрос, потому что это вопрос вкуса. И по идее, мой ответ должен заключаться в двух фамилиях. Первая – Пушкин. А второй, скажем, наш коллега, ведущий научный сотрудник Института Евгений Водолазкин. Это, разумеется, шутливый ответ. Дело в том, что я вполне могу выступить и критиком Евгения Водолазкина. Хотя у литературного критика совершенно другое перо, чем у учёного-филолога. Это немного разные дискурсы. Я могу зачитываться Короленко, могу с наслаждением читать Ореста Сомова. Не могу сказать, что у меня есть устойчивые литературные предпочтения. Я, например, являюсь поклонником произведения «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова, я считаю, что это возрождение русского романа. Но, ещё раз говорю: у меня голос исследователя, а не критика.
Не могу назвать себя приверженцем какой-то иерархической школы. В литературе так не может быть, на мой взгляд. Чтение – это вообще процесс индивидуальный. Иногда ты просто отставляешь книгу и думаешь. И совсем другое дело – литературный эффект, когда ты в качестве читателя осознаёшь свои эмоции. Ведь очень важно изучать и эмоциональный ряд. Нам не дано погрузиться в лабораторию творчества: очень немногие писатели объясняли, как к ним приходит литературное вдохновение. Это совершенно непостижимый процесс. А я не являюсь автором и литературным критиком, и свои читательские процессы только наблюдаю… И, конечно, любование фразой! Когда автор выдаёт совершенно потрясающе построенную фразу, это производит невероятный эффект. А ещё я учусь «считывать». Дело в том, что мы в какой-то степени перестали «считывать»: все читают «Записки охотника» и восторгаются лирическими пейзажными картинами. А то, что этот цикл рассказов вызывал бурную общественно-политическую дискуссию, связанную с крепостным правом, – это сейчас уже совсем не определяется. Это совершенно нормально в литературе, когда произведение читается по-другому, скажем, через 100 лет, но когда читатели полностью отходят от авторского взгляда, это, пожалуй, уже чтение отчасти другого произведения.
– Может ли, на ваш взгляд, премиальный процесс правильно расставить приоритеты среди авторов?
– Конечно, Гонкуровская премия или премии, которые даются национальными ПЕН-клубами, – это определённый критерий. У нас достаточно много премий, к которым я отношусь с большим уважением. И много премий, на которые я не обращаю внимания. Премия, как и список личных предпочтений, – это дело субъективное. Литературный процесс очень сложно оценить, тем более сейчас. Есть литературная критика, но она, скажем так, не в ходу: у нас мало профессиональных критиков и специализирующихся на критике журналов. С другой стороны, на тысяче сайтов в интернете люди рассуждают о той или иной прочитанной книге – это «наивная» критика. И к ней надо относиться с большим интересом, потому что там иногда встречаются очень интересные рассуждения. Поэтому я отношусь к премиям спокойно, как и вообще к литературному процессу. Надо всегда дать книге время, и только время ответит на вопрос, что есть классика, а что – беллетристика. Меня радует, что в современном литературном процессе происходит то, что должно быть в эстетике Нового времени: состязательность. На уровне этой состязательности иногда выходят и достаточно эпатирующие вещи, иногда – произведения, которые актуализируют стиль русского романа, русской классической литературы. Иногда возникает совершенно фантастический авангард. Очень важно понимать, что наше сознание устроено так, что мы всегда думаем, что живём в постфигуративном обществе. Наши деды, наши отцы и мы читали один репертуар. А сейчас он изменился. Надо относиться к этому с любопытством, а не с критикой.
– Вы много занимались фольклором, в Пушкинском Доме есть отдел фольклора, который ведет активную научную работу от издания «Свода русского фольклора» до исследовательских экспедиций. Насколько народное творчество интересно и необходимо современному человеку?
– Исследователь, который не знает фольклорную традицию, не всегда может оценить само произведение. В пушкинской «Барышне-крестьянке» Лиза вышла ранним весенним утром, встретила Алексея, который охотился, то есть встретила она его летом, а вообще шла за грибами… Оценить это можно, только будучи человеком, который знает, что такое календарное сознание. А уже потом вы выйдете на достаточно смешную историю о том, как в «Барышне-крестьянке» Александр Сергеевич издевался над Белкиным. Вообще толковать произведение во многих случаях можно, только имея знания в области фольклористики. Но Вы сами знаете, что творится в высшей школе. Идёт сокращение курсов по фольклористике, вообще литературных курсов. По-моему, нет ни одного вуза, который бы готовил диалектологов. Это большая беда, и мы должны её преодолевать. Нам нужны специалисты-текстологи. Сейчас в Пушкинском Доме (и только в Пушкинском Доме) работают 5 человек, которые умеют читать пушкинские рукописи. Это очень важная программа, мы должны всё время поддерживать текстологическую школу.
Когда говорят о возвращении или возрождении «фольклорных традиций» – это полнейшая глупость и чушь. А вот изучение разных срезов фольклора и его традиций мне представляется невероятно интересным, потому что есть фольклор субкультур, есть антропологическая подход. Это всё безумно интересные вещи, и экспедиции Пушкинского Дома продолжаются, и будут продолжаться. Да, мы издаём «Свод русского фольклора», но при этом мы занимаемся и изучением современных традиций и фольклором разных субкультур. Поэтому фольклористическая школа будет продолжаться в Пушкинском Доме всегда. Что касается популяризации фольклорных знаний мы сами допускаем непростительные ошибки. Почему у нас не знают русский эпос и читатель лучше ориентируется в сагах или «Песне о Роланде»? Потому что мы всё сделали для того, чтобы его не любили. Во-первых, мы не представили его в области детского чтения, как это сделали наши английские коллеги. Мы допустили большую глупость – представили русский эпос не как миф, а как историческое прошлое нашей Родины. Мы сами сделали так, что эпос никто не услышал. Школьник начинает читать, и у него не возникает никакого интереса, потому что произведение воспринимается не с мифологической точки зрения, как, скажем, скандинавский эпос, а с реалистической.
– Вы заговорили о детском чтении. Есть мнение, что дети сегодня совсем перестали читать, и причиной нередко называют активно развивающуюся гаджетизацию. Считаете ли вы это проблемой или это лишь переходный этап развития, за которым последует что-то другое?
– Есть два ответа на этот вопрос. Первый: поживём – увидим, а второй – куда нам деться? Вообще очень не хочу, чтобы влезали в детское читательское сознание. Можно натворить кучу глупостей. То, что дети не читают – это полная ерунда. Дети читают и читают очень интересно, но по-другому. Дети любопытны, они хорошие европейские читатели, то есть читают современную европейскую детскую литературу. Что будет с гаджетами? Мне кажется, когда мы говорим о гаджетах, мы скорее представляем свой консервативный взгляд, чем говорим от лица ребёнка. Должен вам сказать, что почему-то иногда так называемое экспертное сообщество, очень часто консервативное, берёт на себя ответственность решать, что детям нравится, а что нет. Во-первых, говорят об этом взрослые люди, а во-вторых, они дают ответ из своего детства, которое имело постфигуративную, а не кофигуративную традицию. Ну и ещё вопрос цензуры: есть какая-то необъяснимая страсть у всех сообществ выступать с легкоцензурными идеями в области детской литературы. А в ней может быть только шесть цензоров: папа, мама, два дедушки и две бабушки. Больше никаких цензоров там быть не должно.
– Сегодня много говорят о загрязнении русского языка большим количеством ненужных заимствований, об искажении норм литературного языка… Как вы считаете, нужно ли бороться с этим или язык справится сам?
– Что касается литературного языка, единственное, за что я переживаю – это то, что он перестал подпитываться региональной культурой. У нас исчезают диалекты. Язык везде становится похожим, прекращается подпитка его разнообразия. Ещё меня беспокоит вот какая проблема: в XIX веке каждый писатель добавлял в язык своё слово, и это слово оставалось в культуре. А сейчас? Может быть, я не заметил этих новых слов.
Язык всегда развивается по своим законам, он ищет обозначения для слов, которые постоянно появляются в обиходе. Меня беспокоит скорее другое. В Пушкинском Доме есть Фонограммархив, там хранятся первые записи, ещё на восковых валиках, образцов фольклорных традиций на языках, уже практически вышедших из употребления. И сейчас, думаю, мы будем организовывать экспедиции: наши коллеги поедут с цифровыми копиями этих валиков, чтобы оставшиеся носители языка и люди, у которых сохранилась память о нём, помогли нам расшифровать всё то, что мы имеем в этом наследии. Вот эта проблема волнует меня больше, чем наблюдение за современным языком, потому что этим занимаются другие замечательные специалисты. Во-первых, нужно представить эту аудиоколлекцию миру: в ближайшее время мы будем выкладывать записи на сайте.
Последний вопрос. Как вы для себя лично формулируете завет хранителя Пушкинского Дома?
– Мы все – люди временные. Вечен только Пушкинский Дом. Я очень хочу, чтобы все без исключения знали, что здесь хранится, и какая деятельность ведётся. И что в Пушкинском доме не только рукописи Пушкина, но и один из крупнейших в стране архив рукописей. От Аввакума до Довлатова. И Древлехранилище. И Литературный музей. И Фонограммархив. И хочу сказать, что Пушкинский Дом представляет собой одновременно определённый филологический консерватизм и совершенно потрясающую филологическую инновацию. Я понимаю, какое имя от меня ждут, когда я говорю о традициях Пушкинского Дома. Но я сейчас я вспомню имя, которое сейчас иногда забывают, – академика Михаила Павловича Алексеева – блестящего специалиста в области взаимосвязей русской литературы, блестящего теоретика русской литературы. И эта разнонаправленная деятельность Михаила Павловича Алексеева для меня является самым ярким примером учёного Пушкинского Дома.
Беседу вёл
Алексей Лузин