Итак, народный фронт, воссоздание которого с месяц назад обсуждали политологи и политики.

Ни поддержать кого-либо конкретно, ни опровергнуть не берусь. По причине малой компетентности в перипетиях нынешней идейной борьбы, а также за отсутствием должного темперамента. За что отвечаю, так это за круг ассоциаций, неизбежный для всякого более или менее начитанного моего ровесника.

Народный фронт изначально – это, конечно, Франция середины тридцатых. Пролетарские толпы, захлестнувшие великие площади, красные знамёна не в противовес национальным трёхцветным, а как бы для выявления их республиканской сути...

Сейчас об этом не принято вспоминать. Левая идея считается скомпрометированной. С лёгкой руки некоторых популярных историков любая декларация в пользу социальной справедливости, где бы и когда бы она ни прозвучала, чохом записывается по ведомству сталинизма, со всеми его эксцессами.

Между тем как раз в эксцессах такого рода самый первый народный фронт замечен не был. Частной собственности не отменял, коллективизации не проводил, на гражданские права не покушался. Наоборот, значительно их расширил. Женщины получили право голоса, заводской люд добился восьмичасового рабочего дня и ежегодного оплаченного отпуска, школьное образование было признано всеобщим и бесплатным.

Известный писатель Стефан Цвейг, приехав в Париж из буржуазно благовоспитанной Вены, был несколько удивлён тому, как свободно, без малейшего трепета держал себя здешний простой народ на Больших бульварах и в так называемых прекрасных кварталах. Да и сам я, впервые оказавшись в Париже в середине шестидесятых, не без зависти ощущал, насколько непочтительно насмешливы местные трудящиеся (официальный советский термин) по отношению к любому социальному превосходству – административному или материальному.

Понятно, воспринималось это с затаённым вздохом как следствие давно обретённой политической свободы. Ныне, когда при всех издержках данная свобода не чужда и нам, склоняюсь к мысли, что немалую роль играли в этом мироощущении и завоёванная социальная справедливость, и незабвенные равенство и братство, над которыми теперь принято язвительно иронизировать.

Скажу больше, попривыкнув к рыночному изобилию, я, конечно, не пожелал бы заменить его дефицитом и распределением, но, пожалуй, был бы не против, если бы оно знало своё место. То есть не навязывало бы моим современникам свою алчную идеологию, не подавляло бы меня психологически и, простите за тавтологию, не указывало бы мне цинично на моё место, то есть положение в обществе.

Оно никогда не было завидным. Но прежде я не придавал данному факту особого значения. По той простой причине, что нехватка демократии политической уравновешивалось демократией повседневной, будничной, прямой, так сказать, демократией на каждый день.

В сотый, должно быть, раз вспоминаю о том, что сын бедной вдовы учился в одном классе с сыновьями министров, генералов, народных артистов и ни на мгновение не испытывал по этому поводу социального либо эмоционального ущемления. Надо ли пояснять, что и при поступлении на престижный факультет МГУ моя, так скажем, сословная неприметность не помешала мне успешно конкурировать с детьми советской элиты. А когда после двух лет упорной стажировки речь зашла о моём зачислении в штат чрезвычайно популярного еженедельника, то и тут, при всех всегда и всюду свойственных людям попытках использовать привилегии и преимущества, прямая демократия не подвела. Перед редактором упомянутого еженедельника ходатайствовали за своих сыновей (способных ребят, моих однокашников) известные всей стране замечательные люди. По слухам, он ответил им примерно так: ваши дети так или иначе не пропадут, а парню в китайских штанах за шесть рублей я обязан дать шанс.

Сегодня на страницах модных изданий, в эфире популярных каналов и радиостанций без стеснения фигурируют громкие династические имена.

«Сыновья бедняков воюют в пехоте», – писал Хемингуэй. Тех, кому ни в пехоте, ни даже в авиации не то что воевать, служить не придётся, к этой великолепной непричастности заботам отечества готовят с младых ногтей.

Однажды по привычке «московского муравья» я шёл по милому сердцу переулку тихого центра. Он был по-прежнему мил и даже патриархален, только уж чрезмерно, избыточно заставлен, точнее, заполонён или оккупирован огромными современными джипами, роскошными, как императорские кареты и агрессивными, будто танки.

Грешным делом я было подумал, что в переулке открыто какое-нибудь чрезвычайно важное государственное учреждение или посольство великой державы, в котором сегодня приём по случаю национального праздника. Однако вылезали из джипов не дипломаты и не отцы отечества, а школьники. Чуть было не написал обыкновенные, но то-то и оно, что не обыкновенные, демонстративно англизированные, не то чтобы особо одарённые, но явно особо обеспеченные. И потому особо охраняемые. И само собой особо обучаемые. Подозреваю, что не по заветам демократии, а скорее, по законам родовой избранности и банковского престолонаследия.

А теперь самое время вернуться к теме нашего народного фронта. Надежд на то, что он уравняет школьников, выпрыгивающих из джипов, с теми учениками, что по старинке бредут в класс по буеракам какого-нибудь Братеева, у меня нет. Но хотелось бы верить, что ни скромное происхождение, ни ученье без репетиторов, ни ЕГЭ, преодолённый без взяток, ни приезд в столицу из какой-нибудь архангельской глубинки в бесплацкартном вагоне не станут основанием для комплекса неполноценности в собственной стране. Хотелось бы вновь почувствовать, как незыблемая конституционная демократия естественно сочетается в обыденной жизни с незаносчивой и скромной демократией на каждый день.

Анатолий МАКАРОВ