«бесогон», ни ангел, который «кричит в огромный рупор», не в состоянии были бы образумить исполнителей. Автор может довольствоваться лишь ролью стримера. Он не всегда успевает осмыслить происходящее – только транслирует его. По мере возможности вклинивается с отстранёнными комментариями или ретроспективными отступлениями. Но даже когда темп действия спадает, сознание продолжает «стримить». От планшета нельзя требовать совершенного изображения и оптимальной картинки. Его обладатель далеко не всегда волен в выборе ракурса. У стрима – другая «оптика». Но она позволяет охватить то, что не попадает в кадр к профессиональному телерепортёру. Планшет фиксирует и голоса улиц, и прямую речь стримера, которые могут обернуться и против персонажей, и против автора… Уязвимой позицией, саморазоблачительными проговорками стримеру приходится платить за эффект присутствия. Как эти голоса неотделимы от стрима, так уязвимая прямая речь персонажей «Девяти дней» неотделима от ткани повествования.
Стилистика стрима важна для «Девяти дней в мае». На то, чтобы скрыть правду об Одессе и снять ответственность за случившееся с киевской власти, в поте лица работали украинская пропагандистская машина, её журналистская обслуга. Но уличный стример – головная боль «пропагандонистов»… Ведь что такое пропаганда? Она сродни цыганскому гипнозу. Она облапошит того, кто даст ей приблизиться вплотную. Герой Непогодина не подпускает её к себе. Иногда сам слишком близко подносит к ней свой планшет. Идеологические тирады Вени – «отговорки», которыми он заглушает «цыганский заговор».
3 мая герой садится писать репортаж для российского издания: «Бывает состояние, когда необходимо срочно выговориться, потому что невозможно держать боль в себе. Хочется поскорее расстаться с багажом тяжёлых слов, придавливающим человеческое сердце...» Речь идёт не только о журналистском репортаже, но и о написании романа. Скорее всего, автор дорожит некоторыми непридуманными впечатлениями об увиденном – и не может предпочесть им литературную правду. А жизненная правда оказывается недостаточно убедительна… Например, типажи, выхваченные в толпе антимайдановцев, готовящихся к столкновениям: мужик с топором, условный «мясоруб с Привоза», «колоритная дама с сигареткой в зубах… со скалкой и деревянной доской для резки овощей». Вероятно, это тот случай, когда жизнь подкупает автора литературностью, подсовывает готовый кадр… Но предполагается, что оператор качественно поработает над этими портретами, над крупными планами этой уходящей натуры…
Автору «необходимо срочно выговориться», потому что Одесса «ушла» скоропостижно. После 2 мая её общественно-политический, культурный пейзаж изменился и оскудел молниеносно. Уходящая натура исчезает из поля зрения – остаётся непреходящая одесская пошлость: Медушевская, Херсонский, Казанжи… Поле (базарной) брани остаётся за ними. Их список вариативен. Все персонажи карикатурны. Просятся в карикатуру. Попадают в неё. Журналист Александр Роджерс сказал об одесской чиновнице и писательнице Зое Казанжи: «Казан лжи». И это, пожалуй, самая точная и ёмкая рецензия на её прозу, самая исчерпывающая характеристика её общественной деятельности (особенно той, что связана с оценкой и расследованием событий 2 мая). У Бориса Херсонского карикатурен даже ник в ЖЖ – претенциозный borkhers. Поисковик услужливо вываливает Адольфа Борхерса, немецкого аса люфтваффе, и его брата, танкиста-эсэсовца Германа… Непогодин остановил свой выбор именно на Херсонском (в романе — Берл Херснимский), как на представителе той одесской интеллигенции, которая вызвалась «долго и нудно рассказывать, почему жертва была виновата сама».
Веня негодует: «Одесса – это город предателей, готовых продаться кому угодно при первом удобном случае. Одесса – это город спекулянтов собственной совестью и честью. Торгашеская ментальность – это бомба замедленного действия». Эта Одесса уже не заслуживает орнаментальной прозы, овчинка не стоит выделки. Автор готов превратить роман в памфлет. Непогодинская проза лапидарна. Внутренние и публичные монологи Вени обходятся без длинных периодов. Любой из девяти дней романа может распасться на публицистические колонки.
Веня охотно представительствует за коллективное бессознательное своей части Одессы. Суждения героя легковесны. Он словно готовится к выходу на какое-нибудь телевизионное ток-шоу, оперируя идеологическими клише, столкновения с которыми не выдерживает «новая правда» одесской интеллигенции. О чём это говорит? Только о невысокой ценовой категории той «новой правды», которую можно без труда посрамить таким способом. С чего бы герою выбирать благородное оружие для поединка с публикой, которую можно (и нужно) гнать поганой метлой? Не станет же Веня беседовать со жлобом на Привозе о своём любимом Шпаликове. Так с какого праздника ему вступать в полемику с вырождающейся интеллигенцией и самопровозглашёнными интеллектуалами Одессы, да ещё по их правилам? Нет, только безжалостная дымовуха под дверь – туда, где курится фимиам поэту Херснимскому: «Они наивно верили в то, что новая независимая Украина непременно одарит их всеми благами цивилизации за неумелый пересказ баек Утёсова и знание рецепта приготовления фаршированной рыбы. Чуда не случилось, и ленивые болтуны оказались на обочине жизни. Им постоянно приходилось унижаться. Каждые выходные либеральные тугодумы ходили утром по Привозу и с важным видом пробовали балык, творог и брынзу. Они имитировали дегустацию с целью последующего приобретения продуктов, а на самом деле пытались досыта наесться бесплатными кусочками. Продавщицы вскоре раскусили трюк никогда ничего не покупавших снобов и стали гнать их половыми тряпками от своих прилавков».
В романе нет никакого психологизма. Но психологический портрет героя проступает чётко, достигается это средствами простыми и бесхитростными, скорее всего, непроизвольными.
Веня со своим планшетом может бесцеремонно заявиться в мастерскую к скульптору Салмановскому, чтоб сфотографировать памятник Хрущёву, переделываемый в Ойстраха... Поэт Херснимский и его друг Салмановский организовали сбор средств на памятник скрипачу Ойстраху. А памятник уже готов: Салмановский-старший когда-то изваял Хрущёва. «После смерти отца и Ойстраха младший Салмановский чуть видоизменил лицо Никите и присобачил ему скрипку». Эпизод с аферой, придуманной Херснимским и его другом Салмановским, – разумеется, выдумка. Но прототип персонажа Херснимского действительно специалист по подменам: рядить себя в тогу Бродского – всё равно что Хрущёву «присобачивать» скрипку Ойстраха. Прототип Херснимского умеет сделать гешефт на просодии Бродского. А потом «долго и нудно рассказывать», почему
Иосиф Александрович сам виноват… Ну а фейсбучная «публицистика» Херсонского об одесской трагедии – вообще образец подмены понятий. Веня отравлен той Одессой, где торжествуют Салмановские и Херснимские. Но другой интеллигенции у неё для него нет…
ХАРЬКОВ