Открыта главная тайна биографии выдающегося русского композитора Локшина
В этом году исполнилось 30 лет, как с нами нет Александра Лазаревича Локшина, русского музыканта, чей гений был оценён во всём мире, чьими произведениями восхищались Дмитрий Шостакович и Мария Юдина. Его судьба сложилась трагически. Вся его зрелая жизнь прошла под гнётом лживых обвинений в доносительстве. Страшный ярлык сталинского стукача определял изоляцию Локшина, влиял на отношение к его прекрасной музыке. После смерти Локшина его сын Александр Александрович провёл своё расследование и доказал полную несправедливость десятилетиями выдвигаемых против отца обвинений. С Локшиным-младшим побеседовал главный редактор «ЛГ» Максим Замшев.
– Вы многие годы посвятили тому, чтобы реабилитировать имя вашего отца, которое было замарано тяжкими, и, как теперь подтверждено, клеветническими обвинениями? С чего началось ваше расследование?
– Расследование начала моя мать. Она написала письмо в КГБ (1989) с просьбой сообщить ей, играл ли отец какую-то роль в аресте Веры Ивановны Прохоровой и Александра Сергеевича Есенина-Вольпина. Пришли два следователя и сказали ей, что мой отец не имеет к этим арестам ни малейшего отношения. Однако никакой бумаги получить из КГБ по её запросу не удалось. Таким образом, мы с матерью получили подтверждение тому, что мы и так знали. Прочую публику, опираясь на это устное сообщение, убедить было невозможно. Ну, кроме тех людей, кто всё слышал через музыку…
– Но вот Геннадий Рождественский, великий дирижёр. Понимал, наверное, музыку вашего отца не хуже Рудольфа Баршая. Как объяснить тогда его отношение к Локшину?
– После смерти моего отца Геннадий Рождественский сказал моей матери по телефону:
– Я дирижировать Локшина не буду до тех пор, пока вы мне не докажете, что Локшин невиновен, и не назовёте имя настоящего стукача.
Потом моя мать звонила ему ещё раз, но он бросил трубку.
Что я могу сказать по этому поводу? Во-первых, по моему мнению, виновником арестов был вовсе не стукач, а влиятельный сотрудник органов, которому было разрешено провести спецоперацию довольно широкого масштаба.
Цель спецоперации – спасение собственной репутации этого сотрудника, а дискредитация моего отца – всего лишь средство.
А во-вторых, давайте посмотрим, в каком положении был Рождественский в те годы. Предоставлю слово самому Геннадию Николаевичу (см. интервью, данное им «Общей газете», 2001, 8–14 марта):
«Я действительно очень рано стал ездить по миру. Первая моя поездка – в Швецию – состоялась в 1972 году, когда я был приглашён на обычные гастроли через Госконцерт. Я дал два концерта и получил предложение занять место главного дирижёра филармонии. Что я мог ответить? Даже «спасибо» не сказал, ведь его можно было счесть полусогласием. Я сказал только: свяжитесь с Министерством культуры и с Госконцертом. На меня посмотрели как на ненормального, но связываться начали. Естественно, «безнадёга». Тогдашний министр культуры г-жа Фурцева сказала: я не позволю каким-то шведам загребать жар чужими руками. Жаром был я. Но шведы – они настырные. Одним из патронов Королевского филармонического оркестра был Улоф Пальме, он обратился к Алексею Николаевичу Косыгину, когда тот приехал в Стокгольм с официальным визитом. Косыгин ответил, что препятствий не видит. Я в это время отдыхал в Пярну. И вот плыву я в море и вижу, что по пляжу бегает человек в чёрном костюме и при галстуке. Такой боязливый, аж весь трясётся. Вылезаю я на берег и узнаю, что мне надо немедленно связаться с Фурцевой. Я позвонил, она говорит: хочу вас поздравить с назначением на пост главного дирижёра Стокгольмского оркестра. Так я стал работать в Стокгольме: сначала четыре года, потом ещё четыре. До меня прецедентов не было. А тогда люди стали спрашивать: почему ему можно, а мне нельзя? И справедливо спрашивать. Прецедент – страшная вещь. Неудивительно, что довольно быстро распространился слух, что я давний сотрудник КГБ…»
– Какие факты, обнаруженные вами в процессе изучения материалов, особенно потрясли вас?
– Да, действительно было несколько фактов, потрясших меня. Во-первых, Святослав Рихтер, «предвидевший» арест Прохоровой. Утверждать как факт, что Рихтер был тесно связан с «органами», я не могу. Но думать так мне никто не запретит – особенно после всего, что автоматически выясняется после сопоставления его дневников с мемуарами Прохоровой. Все подробности – в моей книге «Музыкант в Зазеркалье» (2013). Есть такое понятие «субъективная вероятность». Вот, по моему субъективному ощущению, вероятность того, что Рихтер – агент влияния Лубянки, равна 99%.
Ещё меня поразило, что мать Веры Прохоровой служила в «органах», но сама Прохорова этого не понимала. Вообще это, наверное, не такой уж редкий случай. Немыслимо подозревать близкого человека. Как жить после этого? Моя книга «Музыкант в Зазеркалье», где всё это было впервые сказано и доказано, вышла из печати за две недели до смерти Прохоровой.
Потрясла также фальсификация мемуаров генерала Григоренко, сделанная замечательными и уважаемыми людьми после его смерти. То, что фальсификацию удалось обнаружить и потом доказать с математической точностью, что это именно фальсификация – большая удача. Представьте себе: человек только что скончался, у его смертного одра сидят люди и говорят:
– А давайте мы напишем, что он перед самой смертью пересмотрел свои взгляды на то, на что нам надо. Как мы скажем, так и будет.
Вообще, на мой взгляд, замечательным и уважаемым людям не стоит пользоваться такими неуважаемыми и незамечательными методами.
Ещё поразила мистификация в книжке «Тьма в конце туннеля» Юрия Нагибина.
Нагибин там малость промахнулся, но этого никто не заметил, даже Солженицын. А из-за этого промаха рушится вся концепция «Тьмы…». Почему я занимался этими вещами – мемуарами Григоренко и «Тьмой…»? Отвечу в двух словах: некие уважаемые люди, которым Григоренко выражал своё недоверие, распускали слухи о моём отце. Вот такая связь. Нагибин тоже был причастен к дискредитации моего отца. Впрочем, лучше Солженицына сказать что-либо о Нагибине трудно (см. Солженицын А.И. «Двоенье Юрия Нагибина»).
Ещё сильно удивило, что лишь недавно интеллигентная публика стала догадываться, что Вольпина использовали «органы» (разумеется, втёмную) в качестве подсадной утки.
Приведу в этой связи фразу из статьи математика С.П. Новикова, где говорится буквально следующее: «Сейчас более-менее ясно опытным людям, что письмо в защиту Алика Есенина-Вольпина, которое мы все подписали, было провокацией».
– Почему, на ваш взгляд, обвинениям в адрес вашего отца поверило так много людей?
– Понимаете, вначале никто не хотел всему этому верить. Но после возвращения Вольпина из ссылки (1953) – и особенно после того как вернулась Прохорова (1956) – устоять против их мнения, мнения людей, прошедших тюрьму и психушку (Вольпин), тюрьму и лагерь (Прохорова), было невозможно.
– Чувствовали ли вы, что вашему расследованию оказывается сопротивление?
– Да, чувствовал. Причём иногда сопротивление оказывалось из самых лучших побуждений людьми, которых я глубоко уважаю.
– Какое произведение вашего отца вы считаете самым значительным?
– Мне кажется, что самое главное его сочинение – это Реквием (Первая симфония).
– Ваш отец, как вы неоднократно писали, знал имя подлинного доносчика. Не настала ли пора предать его широкой огласке?
– Тут нужно уточнить, что я излагаю как факт, а что является моим мнением и что являлось мнением моих родителей. Так вот, от своих родителей я знаю, что человек, которого мой отец обвинил в работе на «органы», человек, сказавший о себе в ответ: «Я не человек, я труп», – это Надежда Ивановна Катаева-Лыткина, впоследствии (1990) основатель и директор Дома-музея Цветаевой. То, что именно она виновна в аресте Вольпина и Прохоровой, – это не факт, а мнение моих родителей (и моё тоже). То, что аресты Вольпина и Прохоровой были произведены в рамках спецоперации – это тоже не факт, а мнение (моё и моих родителей).
Для того чтобы читателю стала понятнее ситуация, добавлю следующее. Мой отец и Надя Лыткина учились в тридцатые годы в одном классе, сидели за одной партой, и мой отец посвящал Наде свои первые сочинения. Кстати, в этом же классе учился Егор Лигачёв (это, видимо, не имеет отношения к делу, но всё равно любопытно). Это была 12-я образцовая школа Новосибирска, в которой учились особо одарённые дети, а также дети партийно-чекистского начальства. Директором школы, если я не ошибаюсь, был отец Нади Лыткиной. Скорее всего, именно по её просьбе после 9-го класса Локшин был отправлен в Москву, поступать в консерваторию (1936 год). Уже в Москве, в 1948 году Лыткина устроила моего отца (изгнанного из консерватории) в институт Склифосовского, где знаменитый хирург Юдин сделал ему резекцию язвы желудка (было удалено ²/³ желудка или даже ¾, к сожалению, сейчас не могу точно сказать). Возможно, Лыткина тогда спасла моему отцу жизнь. И вот ещё, что важно. Только недавно я прочитал биографию Лыткиной в интернете. Там говорится о её работе в госпитале. И мне сразу же вспомнилась фраза отца, брошенная им вскользь: «Она никогда не была на фронте».
– Существует ли какое-то объективное подтверждение истинности слов вашего отца?
– Существуют объективно подтверждённые факты, которые можно объяснить, лишь поверив моему отцу. В своих мемуарах (книге и статьях) Прохорова пишет, что следствие у неё «было лёгким», по её «делу» больше никого не посадили», и ещё в одном из интервью говорит о том, что после прибытия в лагерь её почти сразу же освободили от физической работы. Совершенно аналогичная ситуация с Александром Есениным-Вольпиным. Имеется свидетельство самого Вольпина о том, что в Ленинградской тюремной психиатрической больнице (прославившейся совершенно невыносимыми, бесчеловечными условиями содержания узников) у него была «совсем нормальная, приличная жизнь». Создать такие особые условия для арестантов мог только сотрудник «органов», пользующийся очень значительным и притом неформальным влиянием на Лубянке. С другой стороны, вспомним рассказ Веры Прохоровой о том, что на очную ставку с ней вызывали только родственников и друзей Локшина. Это стандартный приём, используемый для компрометации, о чём в своё время писала «Новая газета». Замечу, что на Лубянку вызывали в том числе сестру отца Марию Лазаревну, которая еле держалась на ногах. Незадолго до этого она перенесла тяжелейшую операцию, в ходе которой ей удалили несколько рёбер и одно лёгкое (!). Её вызывали дважды: первый раз она отказалась что-либо подписывать, и только после угрозы, что арестуют её брата, во время второй очной ставки подтвердила «антисоветские высказывания» Прохоровой. Итак, невозможно не прийти к выводу о том, что некто, обладавший очень значительным неформальным влиянием в «органах», был заинтересован в компрометации Локшина. После того как это установлено, я не вижу оснований не верить моему отцу.
– Имя, которое вы назвали, причисляется к одним из самых уважаемых в истории нашего музейного дела. Не боитесь витка клеветы теперь уже в свой адрес?
– В качестве ответа на ваш вопрос приведу цитату из романа Владимира Войновича «Замысел» (1995), где на 20-й странице написано буквально следующее: «Этот гэбэшник сказал Антону, что у них разработана полная программа постепенной перестройки в литературе и возвращения запретных имён. Сначала опубликовать тех, которые здесь, потом мёртвых, которые умерли здесь, потом мёртвых, которые умерли там. С мёртвыми вообще возиться подольше и пошумнее. Устраивать разные церемонии. Возложение венков, открытие памятников, перезахоронения, переименования. Пусть будут звезда Пастернака, улица Ахматовой, Дом-музей Цветаевой, теплоход «Михаил Булгаков» и типография имени Зощенко». А что, кто-то думает, будто в 1990 году можно было организовать место тусовки всей фрондирующей публики без высочайшего благословения оттуда?
В заключение добавлю ещё кое-что. В начале девяностых к нам домой приходила Любовь Григорьевна Бергер, свояченица Катаевой-Лыткиной. Вот что я знаю от своей матери. Любовь Григорьевна предложила ей:
– Давайте разоблачим Надьку! (Видимо, в начале девяностых это было ещё возможно.)
Моя мать ответила категорическим отказом:
– Ни в коем случае. Я её боюсь как огня.
Была ли моя мать тогда права? Не знаю.
ЛГ-ДОСЬЕ
Вера Ивановна Прохорова (1918–2013) – потомок представителей знаменитых промышленных династий России Прохоровых и Гучковых. Она прожила свою долгую жизнь, ощущая себя, с одной стороны, наследницей великих семейств, а с другой – падчерицей в собственной стране, где революционные перемены плавно переходили в эпоху репрессий, войн и поругания веры, а «оттепельные» надежды повторились утратой иллюзий, связанных с наступлением XXI века. В августе 1951 года была арестована и осуждена на 10 лет по 58-й статье «за измену Родине» – всего лишь за то, что имела неосторожность сказать: «Просто жалко людей». Прохорова провела шесть лет в ГУЛАГе, работала на лесопилке в Красноярском крае. В 1956-м освобождена и реабилитирована по ходатайству многих известных людей, в том числе Святослава Рихтера, с которым Вера Ивановна дружила более 60 лет. Долгие годы являлась преподавателем Московского института иностранных языков имени Мориса Тереза.
Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (1924-2016) – сын Сергея Есенина, советский и американский математик, философ, поэт, один из лидеров диссидентского и правозащитного движения в СССР. Арестован 21 июля 1949 года по доносу. Обвинён в проведении «антисоветской агитации и пропаганды» (фактически – за написание и чтение в узком кругу знакомых стихотворений «Никогда я не брал сохи…», «Ворон» и других). Направлен на судебно-психиатрическую экспертизу. Признан был невменяемым и помещён на принудительное лечение в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу. В сентябре 1950 года как «социально опасный элемент» выслан в Карагандинскую область сроком на пять лет. Освобождён 25 декабря 1953 года по амнистии.