– Мои земляки-вятичи, – вспоминает Александр Филиппович, – как-то мне подарили избу прямо на берегу реки. Кстати, для неё всю мебель мастерил я сам. И до сегодняшнего дня мы с семьёй там летом отдыхаем. Для меня это любимейшее место рыбалки. За многие годы нашей дружбы с Георгием Васильевичем он, сам заядлый рыбак, мечтал посетить благословенные вятские места, разделить со мной эту ни с чем не сравнимую радость рыбалки. Надо сказать, что в этом деле он был потрясающим спецом – досконально изучил все повадки рыб. В этом я не раз убеждался, выезжая вместе с ним в Дом творчества в Карелии. Ловили там угрей, форель, щук, судаков. Ему порой попадались замечательно большие экземпляры. Угнаться за ним никто не мог. Помню, звоню ему, когда он уже серьёзно болел, – Георгий Васильевич всё сокрушался, что так и не исполнил своей мечты: «Эх, Сандро (так он меня называл), так мы и не съездили на Вятку…»
А познакомились мы с ним в 1958 году, после моего переезда из Ленинграда в Москву, где я стал петь в Большом театре. Однажды в Московской филармонии мне предложили исполнить его цикл «Страна отцов». До этого мне о Свиридове ничего не было известно, но я всё-таки выучил ноты. Так получилось, что он жил буквально через стенку от меня, в соседнем подъезде, и тоже, как и я, на шестом этаже. Наверное, с этого и началась наша дружба, которая не прерывалась сорок лет. Кстати, мы и родились с ним в одном месяце. Правда, я немного младше. Что я могу о нём сказать? Всё его творчество было пронизано христианством. На моём большом жизненном пути мне встречалось немало крупных личностей, но человеческий и творческий масштаб Свиридова мне трудно с кем-то сравнить.
 |
|
Александр Ведерников,
Андрей Золотов.
Знаки жизни.
Неизвестный Свиридов. –
М.: Центр книги Рудомино, 2014. –
160 с.: ил. – 500 экз.
|
– Вам доводилось наблюдать, как проходил его творческий процесс?
– Могу только сказать, что сочинял он легко и непринуждённо, не напрягаясь. Вспоминается случай, когда я гостил у него на даче, которую они вместе с супругой Эльзой снимали недалеко от Звенигорода. Зашли в лес поискать грибы. Казалось, он был увлечён собиранием, и вдруг срывается и поворачивает к дому. Я, естественно, за ним. Прибежали домой, он садится за рояль и просит жену включить магнитофон. Конечно, это были лишь намётки к его будущей музыке на стихи Алексея Прокофьева – кантате «Ладога». «Понимаешь, – говорил он мне, – когда в голове звучит музыка, уже ни о чём другом не думаешь – только о ней, – она ведь словно с небес к тебе спустилась…» Может, поэтому у Георгия Васильевича нет ни одной «проходной» мелодии…
– Александр Филиппович, у вас в доме помимо множества картин, написанных вами, висит портрет Свиридова с кошечкой…
– Обратите внимание, я ничего здесь не придумываю: просто изобразил, как я его оценивал, «человека-гору». А прислонившейся к нему кошечкой, которая действительно у него была и его обожала, я хотел подчеркнуть чистоту, доброту, тепло свиридовской души. Он мне потом говорил, что среди портретов, которые его запечатлели, мой был самым-самым.
– А с чего началось ваше «художество»?
– О, это отдельная история. В уральский посёлок, где проходили моё детство и отрочество, ещё накануне войны были сосланы из других районов страны репрессированные немцы. Случайно я познакомился с одним из них, звали его Данилой Даниловичем, да ещё с чудной для русского уха фамилией – Лидер. Он окончил, по-моему, три курса Ленинградской академии художеств. Сначала его определили в шахту на погрузку угля. Пока не увидели, как он срисовал с фотографии портрет начальника участка. Качество изображения было настолько высоким, что в дальнейшем специально под него придумали должность главного художника шахты. В здании её управления одна стена высотой в два этажа была без окон, и он на ней изобразил двух сражающихся всадников в доспехах – в белом и в чёрном. Сюжет, естественно, таков: белый, олицетворяющий добро, явно берёт верх над чёрным. Такая своеобразная трактовка войны, где победить обязательно должен защитник Отечества. Когда эту замечательную картину увидело местное районное начальство, его тут же назначили главным художником клуба «Горняк». А я как раз в это время пел там в хоре, но, узнав, что Лидер возглавляет живописный кружок, тут же в него записался. Увлёкся настолько, что вскоре мы с ним подружились. И это увлечение прошло, как видите, через всю мою жизнь. Посмотрите, одна из моих картин называется «Мечта о Вятке», где в селе Мокино я родился. А вот моя «Троица», она навеяна рублёвской. Кстати, один из моих сыновей, Борис, унаследовал это увлечение, став после окончания Суриковского института профессиональным художником. Другой – наверное, знаете – известный дирижёр.
– Известно, что в Большом театре, где вы служили с 1958 года, вы исполнили практически все ведущие басовые партии в русских и зарубежных операх. Чтобы накопить столь впечатляющий творческий багаж, необходимо иметь не только талант и отменное здоровье, но и обладать потрясающим чувством самодисциплины. Не зря ведь говорят, что каждый выход артиста к рампе – это тяжкий физический труд, колоссальный расход нервных клеток….
– Наверное, это у меня от отца. Когда в начале войны он пошёл служить, мы вместе с мамой ездили в расположение его части в Чебаркульский лагерь. Помню, меня поразила тогда удивительная атмосфера воинской дисциплины. Тем более что я был парнем, мягко говоря, не слишком управляемым. На военных сборах в Троицке, где мы проходили свои боевые университеты, моё легкомысленное поведение постоянно становилось предметом нареканий начальства, меня регулярно заставляли выполнять подсобные работы: чистить картошку, приводить в порядок нужники и т.д. В Чебаркуле же я тогда, что называется, кожей ощутил, что такое солдатская служба со всеми её суровыми реалиями. К тому же само непростое время диктовало быть более собранным. Конечно, большим потрясением для меня стало начало войны, хотя я в полной мере ещё не представлял себе, в какую беду для страны это выльется. А понимание огромной вселенской беды пришло, когда немцы подошли к самой Москве. Помню, каждый новый день становился испытанием нервов: что будет дальше?
Жила наша семья как все – лишения нас не обходили. Отец с утра до позднего вечера трудился прорабом, стал рано приучать к труду и меня – привёл в столярную мастерскую. Среди детей – а это, кроме меня, братья Николай, Сергей и сестра Галина – я был самым старшим. Жили мы в бараке, и когда отец ушёл на фронт, забота о семье фактически легла на меня и на мать, работницу шахты. Помню, во время войны народ жадно прислушивался к каждому слову Левитана в радиоэфире. А уж как радостно и шумно стали воспринимать его объявления об освобождении городов от гитлеровцев! Именно тогда особенно остро, наверное, впервые в жизни я, ещё, по сути, пацан, стал ощущать свою причастность ко всему происходящему в настрадавшейся от ожидания победы стране. Самым же памятным для меня стало возвращение отца с фронта. Правда, папа был весь изранен, и, честно признаюсь, мы не очень верили, что он выживет, но выжил ведь.
– В спектаклях Большого вам ведь не однажды доводилось исполнять партии фронтовиков…
– Да, в операх Кирилла Молчанова. Это были и старшина Васков в спектакле «Зори здесь тихие», и командир в «Неизвестном солдате». Спектакли пользовались большим успехом у слушателей и пришлись на время, когда в зале ещё сидели ветераны войны, родственники не вернувшихся с неё. Помню, своих героев я не играл, настолько их характеры и поступки органично вплелись в моё творчество, в жизнь. Тем более и возраст совпадал с возрастом героев.
– Одна из ваших коронных партий – Иван Сусанин в одноимённой опере Глинки… Молва свидетельствует, что у вас были неприятности, когда вы решились поменять у вашего героя некоторые слова. Это так?
– Слова – не слишком: просто «народ» поменял на «царя», как у Глинки. Но вопросы у моих критиков – а это было ещё в безбожное советское время – вызвало то, что, идя на верную смерть, мой герой истово крестился. Пришлось доказывать, что, во-первых, Сусанин был православным христианином, а во-вторых, благодаря христианству образовалась Россия. Меня даже куда надо несколько раз вызывали, но я стоял на своём: крещусь там, где без этого никак. Особенно когда поёшь: «Боже, сохрани Россию!» Так ведь не только в «Иване Сусанине»! Как не перекреститься Досифею в «Хованщине», где такой текст: «Христиане, помогите!»? В общем, претензии ко мне руководство предъявляло за то, что часто крестился на сцене. «Вы понимаете, что делаете, Александр Филиппович?!» – «Следую исторической правде! – невозмутимо говорил я. – В то время все были христиане, все крестились. Что же мне, плюнуть на это, что ли? Это же наша история, наши предки!» Приходилось настаивать, проявлять характер. До сих пор удивляюсь, как многие мои опасные по тем временам поступки оставались без плачевных последствий. Вообще то, что сегодня православие не только не преследуется, но и всячески поощряется, я считаю правильным. Правда, иногда трудно поверить тем, кто сегодня, крестясь, ещё вчера притеснял православие, рушил церковные колокола.
– Это правда, что многое в доме и на даче вы делаете своими руками?
– Я вам уже рассказывал, что в вятской избе я всё мастерил сам. Вообще действительно на даче и в доме всё сделано моими руками. Особенно увлекаюсь сантехническими работами: краны, буксы – всё это моё. На даче всегда любил грядки копать, полоть, сажать яблони, прививать их. Люблю косить, причём кошу чаще не газонокосилкой, а обычной косой. Купил мотоблок и вспахал им весь наш садовый участок. Сооружал теплицы, выстроил баню и гараж. Кстати, и в автомобиле хорошо разбираюсь, так что ремонтировал его всегда сам. К ведению хозяйства приучило детство. Во время войны корову надо было кормить, так скошенным мной сеном только и спасались от голода. В юности сам собрал телегу, колёса от старых брошенных плугов отыскал на полях. Сам выковывал в кузнице оси для них. Мастерил и сбрую. Впрягал в телегу корову, правда, скажу по секрету, больше везёшь сам, чем корова. По пологой дороге или на спуск она ещё тянет, а вот в гору приходилось телегу самому толкать.
– Что-либо изменилось в вашей жизни по мере, скажем так, вашего взросления?
– Как сказано у поэта: «Под старость краток день, а ночь без сна длинна, и дважды в год к нам не придёт счастливая весна…» Раньше я был весь погружён в работу: театр, записи на радио, телевидении, концерты, гастроли. Страшно порой вспомнить: пою Пимена в «Борисе Годунове» («Ещё одно, последнее сказанье…») и, срывая за кулисами бороду, мчусь в Колонный зал Дома союзов на концерт. Была колоссальная нагрузка, но она, наверное, тогда способствовала постоянной творческой готовности, заряженности, освоению мастерства и дисциплине режима труда и отдыха.
– Что бы вы пожелали нашим читателям?
– Хочется пожелать всем и каждому беречь честь россиянина, бороться за правду, отстаивать её, где бы ты ни трудился, чем бы ни занимался. Чтобы делал это без страха и боязни. Чтобы всячески поддерживал нашу веру в лучшее, в том числе и во Христа, ведь без веры можно и оскотиниться. Помнить, что те, кто с ней беспощадно боролся, просто хотели, чтобы мы верили только в них, чтобы если и молились, то только за них. Слава богу, наступили другие времена. И ещё: чаще слушать классическую русскую музыку – Глинку, Чайковского, Рахманинова и, конечно, Свиридова, столетие которого отмечаем. В ней воплощена та самая правда российской жизни, которая всегда была народной опорой и которую нам не следует терять…
Беседовал Анатолий ЖУРИН