Уже не первый раз за всю историю искусства утверждается, что искусство кончилось, всё было и ничего нового уже не будет... Часто мы слышим упрёки в адрес современного искусства, но и классика кому-то давно кажется скучной и неинтересной. Истина, как всегда, где-то посередине. С ректором Московского государственного академического художественного института им. В.И. Сурикова Анатолием Любавиным мы говорим о традициях в современном искусстве.
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Анатолий Любавин – живописец и график московской академической школы. Наиболее сильное влияние на его творчество оказали Василий Суриков, Виктор Борисов-Мусатов, Павел Кузнецов, Джорджио Моранди, Наталья Гончарова, Павел Басманов и Кузьма Петров-Водкин. Член Союза художников России, заслуженный художник РФ, действительный член Российской академии художеств, лауреат премии СХ СССР, золотой медали РАХ. Его подвижническая, общественная и творческая деятельность получила высокую оценку Российского фонда культуры и была отмечена академиком РАН Д.С. Лихачёвым.
– Анатолий Александрович, вы – современный художник, так же как ваши учителя и ваши ученики. Академическая традиция, переходящая через поколения, кем-то из художников перенимается, а кем-то отвергается. Сейчас искусство подпитывает иллюзию, будто оно стало более доступным. Тогда почему именно в школе формируется преемственность?
– Ведь не только традиция живёт в поколениях, но и учитель продолжает жить в своих учениках. Классическая школа – это: художественная школа – 4 года, училище или колледж – 4 года, институт – 6 лет, творческие мастерские – ещё 3 года. То есть на образование нужно потратить 17 лет, чтобы встать более-менее на ноги. В отличие от таких искусств, как музыка или балет, где профессиональные навыки начинают рано формироваться, у нас всё медленно и постепенно развивается. Это большой этап. Мы говорим не о любительском уровне, когда за неделю или месяц вас кто-то научит рисовать. Школа – это культура, которая передаётся от слов к делу через очень длинную дистанцию. Часто студенты говорят: «Я всё понимаю, а сделать не могу!» Потому что нужно прожить дистанцию, иметь за плечами багаж, без которого невозможно подняться на следующую ступень. Сейчас многие упрекают школу – что-то в ней теперь не так, а мы были гораздо лучше. Но по моим впечатлениям, сегодняшние ребята на голову выше нас! В мастерстве. Это нормально, когда новое поколение становится выше предыдущего. Но мы-то были на заботе у государства, а им труднее реализоваться, потому что условия жизни совершенно изменились. Но не уменьшается интерес у молодых людей к искусству. Высоким остаётся конкурс на поступление в наш институт. Мы не в состоянии принять всех желающих учиться в художественном вузе и стать художником! Желающих себя реализовать и жить этим…
– Понятно, что о вкусах не спорят, но при всём разнообразии имён, выставок, галерей, перформансов остаётся ли возможность у зрителя сориентироваться: что такое «хорошо» и что такое «плохо» в современном искусстве?
– Да, действительно, вопрос этот очень сложный. То, что происходит сейчас, – в наше время, в то время, когда мы с вами живём! – это всё – современное искусство. То, что делают сегодня выпускники художественных вузов – современное искусство. И я бы не стал, в зависимости от личных вкусов кого бы то ни было, что-то считать современным искусством, а что-то вычёркивать. Вспоминаю годы своей учёбы: у нас вёл историю графики гениальный искусствовед Михаил Владимирович Алпатов. Будучи стариком, он уже плохо говорил, но ходил на занятия, поднимаясь на четвёртый этаж с папками и книгами, а в портфеле у него были оригиналы произведений искусства: литографии Матисса, рисунки Добужинского и Митрохина, офорты Рембрандта, Ватто… Он передавал по рядам эти шедевры, чтобы мы, студенты, подержали их в руках, и говорил: вот это – хорошо, а вот это – плохо. У одного и того же автора. И невольно студенты начинали анализировать: а почему так? Мы не спрашивали его объяснений, а сами пытались понять – по заданному учителем лаконичному определению. И то зерно, которое он заложил в студентов, лично в меня, я всё время в себе ощущаю. С тех пор задаюсь этим вопросом: почему это хорошо, а это – плохо? Стараюсь для себя объяснять, искать ответы… Не нужно бояться в этом плане сталкивать классиков – у каждого художника есть «хорошо» и есть «плохо». Не бывает «хорошо» без «плохо»! Все мы проходим эти фазы.
– Так можно сказать о каждом человеке, не только о художнике.
– Да, конечно. Но профессионал должен ставить для себя чёткий отсчёт: почему? Я это объясняю в классической структуре художественного произведения. Например, почему сегодня нельзя писать так, как писали передвижники? Да жизнь совершенно другая! Цитировать, имитировать – можно, потому что академисты сохраняют традиции. Но традиции ведь не в том заключаются, чтобы повторять старое! Классическая форма, по сути своей, живая, она меняется во времени. Понять эту суть, хотя бы попытаться это сделать, чтобы найти своё собственное пространство, найти свою форму искусства, – наверное, это самое главное для художника. Никто не скажет рецепта. Потому что рецепта нет. Художник сам ищет свою личную формулу, своё божественное пространство в этом мире.
– Что такое «божественное пространство художника в этом мире»?
– Это пространство, которое мы с вами не видим. Допустим, изображены два предмета. И обыватель скажет: «Ух, как здорово – как на фотографии! Вот это художник!» А то пространство, что расположилось вокруг этих двух предметов, совершенно никакое. То есть чайник и кружка – и всё. Ну и что? А между предметами как раз и лежит божественное пространство. Именно оно является очень важным в понимании искусства. Художнику важно беречь это пространство. Мы же Бога не видим, но Он присутствует среди нас, между нами, да?.. Очень во многом это определяет классическую форму произведения. Не только в изображении, но и во всех смыслах есть свои условности. Возьмём музыку. Если мы будем заниматься простым имитированием звуков природы – ручей, гром, птичий щебет, – пытаясь составить звуковой ряд, то у нас получится откровенный абсурд! А музыкант записывает на нотном листе свои ощущения, вкладывает свои чувства в ноты, пользуясь классическим языком. Художник – соответственно – своего рода музыкант: звуки – краски, ноты – его инструменты… И он должен не имитировать, а показывать красоту, образ, суть изображённого предмета. Найти свою природу выражения. Как музыкант может с листа прочитать мелодию, так и в изобразительном искусстве существует своя «нотная запись». Профессионал должен уметь читать звук или образ, который написан художником.
– Но образ и суть – это же не одно и то же, а часто противопоставляющиеся одно другому. Образ – форма, суть – содержание, и конфликт между ними, может быть, более наглядно наблюдается в истории искусства, но сам вопрос – из области философии. Сейчас современное искусство работает с сутью или с формой?
– Не могу сказать однозначно, всё очень индивидуально. Это каждый раз выбор самого художника. Здесь нужно рассматривать конкретные примеры. Не следует всё валить в одну кучу. Образ – это не то, что срисовано или повторено – второй стул, ещё одно яблоко, – а способность создавать пространство, которое заставило бы зрителя задуматься о вечных проблемах, впитать энергию, откликнуться… Когда у человека в доме на стене есть открытка или репродукция какого-либо художественного произведения, если снять его, то сразу ощутится пустота, как будто чего-то уже не хватает. Поскольку само появление в интерьере дома какого-либо произведения искусства – и необязательно оригинала! – имеет прямое воспитательное значение. Впитывание звуков, вкуса, визуальных образов передаётся и через пластику – молча. Суриков, Шишкин, Левитан, Куинджи – их картины были растиражированы в школьных учебниках «Родная речь», и мы писали сочинения по этим картинам!
– Вы признаёте нарекания в адрес современного искусства?
– А нарекания в принципе всегда хороши! Чем больше критики, тем больше интерес. Можно, конечно, уйти в крайность и смотреть на критику как на рекламу. Получается, что хорошо, когда критикуют, – нет. Бывает критика профессиональная, а бывает – просто «не нравится» или «нравится». Очень опасны лично вкусовые тенденции, когда заказчик диктует, что нужно делать художнику.
– Так мы живём в такое время – кто платит, тот и музыку диктует. И это сказывается на искусстве…
– К сожалению! Видимо, такой этап развития искусству тоже нужен. Когда-нибудь заказчик вырастет до понимания, будем надеяться… И воспитательный процесс всего общества зависит от художников, а не только от магазинов и массмедиа. Вот как высокое искусство влияет на общество? После Возрождения общество стало лучше, богаче, счастливее, умнее?..
– А можно ли обвинять время в том, что искусство недотягивает до того уровня, каким хотелось бы его видеть ценителям прекрасного?
– Время не может быть виновато, потому что времена не выбирают, как говорится. А в другое время мы не живём. А кто жил в хорошее время? Разве Рембрандт жил в хорошее время? У него был взлёт, а потом – падение… К нам в институт приезжали студенты из Кореи, интересовались картиной «Возвращение блудного сына», которая у нас в Эрмитаже висит. И спрашивают у меня: «Почему у Отца на полотне разные руки – одна мужская, а другая женская? Что, Рембрандт плохо рисовал?..» Странный вопрос, да?
– Неожиданный. Какое тонкое замечание!
– Сам Рембрандт в своём искусстве и мастерстве перешагнул уровень своих современников – они просто не понимали его роли в истории искусства. И эта картина – классический образ: через жест показано прощение. Рембрандт ничего не говорит, молчит. Его полотно столько столетий молчит. А диалог, в нём заложенный, не утихает: вопрос – и нет ответа… Все мы когда-нибудь придём на суд и спросим: прощены ли мы? И что там будет? Прощает или не прощает? Рембрандт не даёт конкретного ответа «да» или «нет». Мы просто надеемся, что отец сына прощает.
– Я никогда не сомневалась, что прощает.
– Я тоже не сомневаюсь. Мы надеемся, что нас тоже простят.
– «Самое страшное – это молчание Бога». Можно спросить, но можно не услышать ответа…
– И как это всё просто сделано! Смотришь, и кажется, что тоже так сможешь. Это ощущение, что я тоже так смогу, – гениально! Потому что это кажущаяся лёгкость.
– Помимо психологизма, эмоционального наполнения, у Рембрандта для искусствоведов на первое место всегда выходит игра света и тени, их вхождение друг в друга. И высвечивается направленным лучом самое главное, что мы, зрители, должны увидеть. Но то, что остаётся в тени, – как раз то божественное пространство, о котором вы говорите. Желательно, чтобы зритель и его тоже увидел, так как оно, не привлекая усиленно нашего внимания, всё же присутствует. Наверное, «я тоже так могу» достигается техническими усилиями, но у Рембрандта есть ещё и мысль, суть, их как повторить? В чём смысл этих разных рук? Они же неслучайно сделаны такими?
– Конечно, это не просто так, не потому, что не получилось у гения сделать руки одинаковыми. Это, безусловно, содержательный образ. Вообще очень сложно говорить об искусстве художнику. Он должен идти вперёд и ошибаться. Ошибка всегда должна быть в его жизни, иначе, не разбив колени, он не поднимется на вершину. Можно просто сидеть и разглагольствовать об искусстве, но, когда движешься вперёд, ошибок не избежать. Энергия, которую художник вкладывает в своё произведение, мне кажется, не проходит даром. Сколько сам вложишь, столько и получишь энергии обратно – от зрителей. А уж кто из художников лучше – время расскажет…