ЛИТЕРАТУРНЫЙ РЕЗЕРВ

27-летняя Катерина Канаки живёт на земле Древней Эллады, но от этого не перестаёт быть русским поэтом – с точной фразой, с цепким и острым зрением, с нежной, страстной и восприимчивой душой. Вот что Канаки сама говорит о себе: «Родилась в Ленинграде. Пишу сколько помню себя, – наверное, ещё с младенческого возраста. В 15 лет в первый раз поехала в археологическую экспедицию, начала готовиться к серьёзному занятию литературой и наукой. Примерно к 20 годам начала осознавать, что именно мне важно сказать своим творчеством. Получила историческое образование. Последние пять лет живу в Греции. Занимаюсь: для заработка – переводами научно-популярной и научной  литературы с греческого на русский, для дела – исследованиями дохристианских верований Эгео-Анатолийского региона. Поэтические произведения публиковались в сетевых («Сетевая словесность», «Мегалит», «Арт-э-Лит» и т.п.) и бумажных изданиях («Арт-э-Лит», «День и Ночь»...)»

Катерина КАНАКИ

***
Качается, катится ритм однотонный,
и летнего ветра разбег
полощет, как ткань занавески вагонной,
пейзаж меж прищуренных век:

я вижу надежды дырявое донце,
развилку железных дорог,
где падает мячик вечернего солнца
за чахлый сосновый лесок

и деревце машет обломанной веткой,
как будто замешанной в том,
что я остаюсь анархисткой, поэткой
и чем-то, что будет потом, –

когда зарастут подорожником тропы,
и шрамы затянет травой,
и нищие земли Восточной Европы
зазыблются над головой.

О них, ни столетья не знавших покоя,
песчаное слово в горсти:
не дай им, Господь, ни царя, ни героя,
дай только цвести да цвести.

В непрожитом детстве,
что длится поныне,
их образ невзрачен и мал,
их голос – как липкий мазут
на штанине,
горячих коснувшейся шпал,

он так же привычен, как взору
несносен,
и тут уж стирай не стирай,
когда золотится за  кронами сосен
ещё не потерянный рай.

Из цикла «Улица Иктина»

***
Сохрани мой воздух, радужная завеса,
свет, закатом тронутый, раненый,
 наливной,
 мой двойной эспрессо,
миф за моей спиной,
горько-сладкий привкус азбуки неземной.

Для того так чист твой ломкий
лучистый мел,
чтобы мир, в зеницы хлынув, уйти
не смел,
не старел, не прел,

чтобы кто-то сплавил между ресниц
 дрожащих
плоть души небесной с душами
твёрдых тел,
чтобы кто-то, невыразимый
и настоящий,
мне вослед смотрел.

* **
Я не знаю, что будет, когда твои
губы замрут,
плоть напева и слова;
не знаю, для неба какого
и какими руками разрушится
хрупкий сосуд.

Только знаю, что трое
серафимов земных чудотворные
флейты возьмут,
чтобы петь над тобою,

и один из них будет
сиянием в стёклах витрин,
золотыми и синими стягами будня,

а второй будет звоном, идущим
из тёплых глубин,
каблуками ботинок, гудками машин,
и, невидимый в свете,

будет солнечным пухом, корой и
июльской листвой,
знаменосным изгибом, раскинутым
 над мостовой,
пыльным тополем – третий.