Станислав КУНЯЕВ

Несколько лет назад я участвовал в избирательной кампании Сергея Глазьева. Борьба шла за должность губернатора Красноярского края.
Приехали мы в таёжный городок Лесосибирск.
Выступили несколько раз, а вечером хозяева повезли нас поужинать в лучшую, как они сказали, закусочную города. Накормили по-русски – местной рыбой, борщом, пельменями. Но когда мы выходили из этой закусочной, я оглянулся и прочитал горящее неоновыми буквами её название и обалдел – закусочная называлась «Оклахома»...
С той поры «Оклахома» стала для меня символом нашего самооплевания, нашего лакейства и холуйства.
Приедешь в любой древний русский город – Калугу, Рязань, Воронеж, – идёшь по центральной улице – магазины, рестораны, фирмы и кругом: «Клондайк», «Аляска», «Эльдорадо», «Миссисипи»… Словом – силовом – сплошная Оклахома. И «Москва-сити» – тоже Оклахома, и «Кофе-хаус» вместо тёплого слова «кофейня». И тоже «Оклахома»… А недавно, проезжая Рязань, я увидел совершенно запредельную алую надпись: «Секс Хаус». На фоне такой «Оклахомы» точный перевод «Секс Хауса» как «публичного дома» воспринимается даже как нечто своё, родное, отечественное. Всё тянут нас и тянут. Уже поймёшь куда – в Европу или в Америку. Поневоле вспомнишь ещё раз уже замусоленное пушкинское: «В отношении России Европа была всегда столь же невежественна, сколь и неблагодарна». Ну какая же мы Европа, если две трети России находится в Азии и живёт в них население, о котором европеец Александр Блок писал: «Да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами».
Не только быт, промышленность и сельское хозяйство, но головы и души у нас живут по-разному. И не в языке дело. Помню, как в 70-е годы из Восточной Германии приехал к Вадиму Кожинову профессор, русист, хорошо и правильно говоривший на русском языке.
Сели за стол, выпили, и гость попросил Вадима спеть под гитару. Начали с романсов, потом дошли до «Кирпичиков», а когда разгулялись окончательно – грянули «Бродяга к Байкалу подходит»… С воодушевлением спели. Смотрим – немец помрачнел. Я спрашиваю, что с вами? Не понравилось наше пение? А он отвечает: «Не понимаю, чем вы восхищаетесь: ваш бродяга бежал с каторги, он берёт на берегу Байкала чужую рыбацкую лодку, навстречу ему выходит мать и говорит, что его брат тоже в Сибири – «давно кандалами звенит» – это же настоящая криминальная семья!»
А ещё вспоминаю, как в 20-е годы Станиславский со своей труппой гастролировал по Европе (вопреки уверениям, что мы сразу же после революции первым делом стали строить железный занавес и «выпали из цивилизации»). Встретились советские актёры с немецкими театральными деятелями, разговорились о своих планах, Станиславский рассказал немцам, что хочет поставить «Идиота», и прочитал им сцену, где Рогожин исповедуется Мышкину, как он однажды загулял, напился до полусмерти, заснул на улице, где его спящего «обкусали собаки».
Сцена была изложена Станиславским с вдохновением, и он, зная, как европейцы почитают Достоевского, ждал восхитительных отзывов, а немцы сидят, разочарованно качают головами и говорят: «Не верим! Этого не может быть, чтоб собаки «обкусали». – «Почему?» – почти возмутился Станиславский. – «Но ведь собаки же в намордниках», – ответили честные немцы.

Помню, как в один из послевоенных дней, когда мне исполнилось уже лет 14–15, я вдруг услышал впервые песню на слова Михаила Исаковского «Летят перелётные птицы»… Она поразила меня, я запомнил её сразу, уходя в школу – а дорога тянулась чуть ли не через всю Калугу, – пел её про себя, повторял. Бормотал. Отчётливо помню, как в один из осенних вечеров, глядя в холодное небо над Окой, в котором кружились перед отлётом на юг грачиные стаи, я вдруг выдохнул в осеннее пространство: «Желанья свои и надежды связал я навеки с тобой, с твоею суровой и ясной, с твоею завидной судьбой». Да с таким чувством выдохнул, что горло перехватило и слёзы на глаза навернулись.
Наверное, моё неприятие «ихней» эмиграции по сравнению с бунинской заключалось в том, что ничего великого за душой у них не было: ни «Тёмных аллей», ни «Жизни Арсеньева», а только шумные акции в защиту прав человека да забытые ныне романы-однодневки, выходившие из-под перьев гладилиных, аксёновых, синявских. И всё-таки я старался понять этих людей тоже:

И вас без нас и нас без вас убудет,
но, отвергая всех сомнений рать,
я так скажу: что быть должно –
да будет.
Вам есть где жить,
а нам – где умирать.