КНИЖНЫЙ    РЯД

Война / Krieg: 1941–1945. Произведения русских и немецких писателей / Сост. Ю. Архипова, В. Кочетова; предисл. Л. Аннинского. – М.: ПРОЗАиК, 2012. – 688 с. – 4000 экз.

В сборник вошли произведения русских и немецких авторов-фронтовиков о войне. По семь имён с каждой стороны. С нашей: Константин Воробьёв, Вячеслав Кондратьев, Виктор Некрасов, Василь Быков, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Даниил Гранин; с противоположной: Герберт Айзенрайх, Герт Ледиг, Герд Гайзер, Франц Фюман, Генрих Бёлль, Зигфрид Ленц, Вольфганг Борхерт.

Это первый опыт такого рода – опыт, интересный во многих отношениях. Во всяком случае, в текстах, собранных под одной обложкой, рельефнее выявляются черты национальных характеров тогдашних противников, особенности их мировосприятия и поведения. «Кто такой «немец» в прорези советского прицела и кто такой «русский» в прорези прицела германского… и кто они в диалоге душ, на всю жизнь раненных в страшной, неизбывной, непоправимой войне?» – об этом размышляет в предисловии Лев Аннинский.

С «немцем» всё более или менее понятно: «Аккуратист. Любит порядок. По его огневым налётам можно проверять часы». Это отмечают и Григорий Бакланов, и Вячеслав Кондратьев, и авторы с «той» стороны. Например, Зигфрид Ленц воспроизводит логику и поведение военных моряков, которые получили боевое задание, а, выйдя в море и по рации услышав о капитуляции, размышляют, как вести себя, чтобы не нарушить дисциплину.

Один из персонажей романа Генриха Бёлля точно следует отцовскому наставлению «спать с женщиной не реже одного раза в месяц». А вот что чувствует герой Даниила Гранина, которому женщина недвусмысленно предлагает себя. Двадцатилетний разведчик в отчаянии и ярости: «Но она ведь знала, что я ничего не мог, никто из нас тогда не мог. И всё равно мне было стыдно за свою немощь. Я оттолкнул её, потом выругал, ударил, скинул её с нар, вытолкал из землянки. «Сука, сука окопная!» – кричал я ей вслед». А дело в элементарном недоедании, голоде, превративших зимой 1941–1942-го защитников блокадного Ленинграда в «доходяг, дистрофиков».

А за линией фронта противник жил «безопасно и роскошно. Машины могли подъезжать сюда, доставляя из Пушкина горячие обеды, сосиски с гарниром, тёплое пиво». А рождественский стол с сардинами, ананасами, зеленью, ромом и салфетками во вражеском блиндаже, который должен был взорвать наш голодный боец, буквально привёл его в оцепенение – «руку у него свело, не мог же он бабахнуть в такую роскошь». Что для русского шок, то для немца – норма… Это Восточный фронт, а, скажем, в Венгрии – своя специфика: другой герой романа Бёлля по воле случая оказывается на передовой с чемоданом, набитым бутылками вина, за которым его послал начальник – он «любил побаловать себя токайским». Действие, заметим, происходит весной 45-го, в самом конце войны… Это, конечно, детали военного быта, но национальный характер проявляется в них весьма отчётливо.

Ну а как немцы воспринимают русских? Герой повести Франца Фюмана капитан, бывший профессор классической филологии повторяет тезисы нацистской пропаганды о превосходстве арийской расы над тёмными душами «семитско-монголо-негроидной наследственной крови». Но повторяет из страха быть заподозренным в неблагонадёжности, понимая, что это «чистейшая чепуха, ничего общего с наукой не имеющая».

Кажется, дальше всех в понимании характера русских и сути войны продвинулся Герберт Айзенрайх. «Тут не в Сталине дело, а в Толстом», – говорится в его рассказе с характерным названием «Звери с их естественной жестокостью». К зверям автор относит и героя-повествователя (сравнение своих соратников с хищниками встречается и у Фюмана). Этот солдат получил от русской деревенской старухи сокрушительный нравственный урок. Он признаётся: «Теперь я знал, что мне нужно было узнать: что я побеждён – до конца моей жизни. С этого мгновения я знал: даже если мы дойдём до Владивостока и победим весь мир, для меня эта война закончилась поражением – и не только эта война».

Ощущением поражения, потерянности этого поколения, отвращением к войне проникнуты произведения Ледига, Бёлля, Ленца, Борхерта… А за этим угадывается тень Ремарка: нацисты знали, что делали, когда жгли его книги.

Но вернёмся к Толстому и Сталину. Конечно, дело в Толстом, который, кроме прочего, помог наиболее проницательным из тогдашних наших противников понять нечто важное в характере народа, против которого они воюют. Однако и без Сталина, разумеется, не обошлось. Но это – наша головная боль и предмет споров, которым не видно конца. О чём споры? О цене Победы, о неизбежности такого числа наших жертв. Отголоски этих споров явственно звучат в сборнике.

В повести Василя Быкова фашисты схватили группу «партизанских пособников». Казнили всех, кроме одного. Партизаны сделали вывод: он – предатель, и приговорили к смерти. И хотя предательства не было – изощрённый план следователя СД, в том и состоял, чтобы загнать человека в ловушку и вынудить к сотрудничеству с оккупантами, – ему не верят, его гибель предрешена безжалостной логикой абсурда, согласно которой поступать по-человечески на войне смертельно опасно. Эту опасность остро ощущает и герой Кондратьева. Он подкараулил ночью немца, который пытался вытащить своего убитого брата с поля недавнего боя, и… отпустил его. Догадки, чем это чревато, – одна страшнее другой… Сходная ситуация описывается и у Григория Бакланова: немец неожиданно отпустил двух наших солдат, чем очень их озадачил… Блестящий комментарий Льва Аннинского: «Посмотреть в лицо – значит выпасть из цепочки, из общей связки, из команды и – поступить так, как поступает… просто человек с другим человеком. Если это хорошие люди».

А люди, понятно, разные. В повести Даниила Гранина через два десятка лет после войны встречаются четверо однополчан, вспоминают бои, живых и погибших товарищей. Мелькает фамилия некоего Баскакова, судя по всему, особиста. Из-за него пострадал политрук, обвинённый в пораженческих настроениях. Герой-повествователь возмущён: «Какое ж это пораженчество… Разве мы не боялись, что немцы прорвутся? Боялись. Факт». А вот реакция собеседников: «Комбат обернулся ко мне. Наверное, я говорил слишком громко, вознаграждая себя за то, что такие вещи мы старались в те времена не произносить вслух, даже думать об этом избегали». (Как и защитники Москвы у Константина Воробьёва: «Такие разговоры считались вражескими».) Но тот, кто не избегал думать, догадывался: «В тех условиях не следовало, особенно политработнику, допускать даже мысли такой… Мы должны были укреплять дух. Баскаков обязан был. У него свои правила». И своя правда. Понять её, оказывается, не легче, чем увидеть во враге человека…

Неумолимо уходит в прошлое великая война. Но с течением времени яснее видится величие литературы, созданной её участниками. Настоящий сборник – тому убедительное свидетельство.

Александр НЕВЕРОВ