К А Т Ю Ш А

    -СТРОЙ!

   -ДЕРЖИМ СТРОЙ!

   -НЕ КАЧАЕТЕСЬ, ……ВАШУ МАТЬ! НЕ РАСКАЧИВАЙТЕ СТРОЙ!!!

    Зимним вечером, полу тысячная колонна политзаключенных, медленно вгрызалась в заполярную, холодную тьму. Со стороны она казалась каким-то странным, доисторическим существом, неизвестно зачем вдруг выползшем из-под земли, и медленно, неуверенно ползущим, сам не зная куда. Холод сковал и тело, и дух. Мороз, по местным меркам, был не то чтобы уж очень. Сорок, сорок пять градусов за полярным кругом, это вполне сносная погода, если при слабом ветерке и общепринятом течении времени, когда утро есть утро, полдень - это полдень, вечер похож на вечер.

   Но, когда над тундрой опускается царство темени, так что утро больше похоже на сумерки, а к полудню уже глубокая полночь, когда ждешь не дождешься того вечера, а он чуть посветлеет на горизонте, чтобы затем со всей силой броситься в уже законную, бесконечную зимнюю ночь, когда одичавшая метель воет не своим голосом, и несет полчища диких, острых, кусачих снежинок, и лепит их со всей силой во все что еще не промерзло, тогда все сущее в этом краю, вступает в ту яростную борьбу, которая, во истину, не на жизнь а на смерть.

   -Шире, шире, шире шаг!! вопили конвоиры со всех сторон.

    Увы, колона ползла медленно, укороченным шагом, потому что все время приходилось идти против ветра, а ветры, как известно, усиливают мороз вдвое. Эту одичавшую заполярную метель, здесь нарекли ласковым женским именем, Пурга, но это была такая стерва, что не приведи господь. Эти дикие, заполярные завихрения, распаляя самих себя час от часу, иногда набирали до сорока метров в секунду. При такой скорости, пурга взмывает вверх кочевников вместе с их юртами, домашним скарбом, а иногда и вместе с оленями, их единственным источников существования..

Одинокому путнику, здесь в тундре, во время пурги, не выжить. Прятаться негде, под ногами вечная мерзлота, не окопаешься, над головой сплошная темень, не помолишься. И никакого огонька, никакого человеческого жилища, чтобы уйти хотя бы на минуту в какое ни будь затишье. Ни высоких гор, ни глубоких оврагов, ни деревьев, ни кустов, одна пустыня, над которой воет и беснуется сумасшедшая стихия с ласковым женским именем.

   Но, как говорится, судьба есть судьба, Москва слезам не верит, и вот, по сугробам и кочкам, как бы висящими между небом и землей, медленно, на ощупь, ползет   колонна политзаключенных. Разноязыкие, разно племенные, они в этой колонне как бы породнились, побратались, это их дом, их защита, их надежда на выживание. И хотя по этому морозу, да еще в такую пургу, никому и в голову не придет мысль выйти из колонны и пытаться бежать куда ни будь, многочисленные конвоиры с собаками, идут рядом с оружием на перевес, не спуская с колонны глаз. Шаг влево, шаг вправо, стреляем без предупреждения……

     Стояла тяжелая зима 54. Завершался год после того как отец народов, любивший оперу в Большом, высоко ценивший красоту человеческого голоса, но презиравший род человеческий, свалился на ковер на своей ближней даче под Москвой и испустил дух. Великая, исстрадавшаяся, обескровленная страна ждала перемен. По слухам, в Кремле было принято секретное постановление о разгрузке лагерей, заполонивших страну. Как известно, в основном, за колючей проволокой содержались две категории заключенных – уголовники и политические. Все гадали, кого первыми власти амнистируют. Увы, оказалось, Кремль предпочел уголовников. Они для них были как-то ближе, безопасней, родней, что ли. Освобождение уголовников привело к нашествию уголовников на бедную, истощенную войной страну. Наступило знаменитой холодное лето 53 года. Все эти события привели, в свою очередь, к брожению во всех лагерях, особенно в печально известные воркутинские угольные шахты, куда в основном и ссылали политзаключенных. Назревала буря, которая в скором времени превратится в знаменитые воркутинские восстания.

Поразительна в своей таинственности сама жизнь духа человеческого. Казалось эта масса народа сломлена, стерта в порошок, никогда ей больше на ноги не подняться. К тому же мороз и дикая пурга держали в своих железных лапах всех этих пронумерованных зеков, еще более прочно и надежно, чем сами конвоиры. Выведенные из жаркого подземелья в дикий холод, бедные зеки думали только о том, как бы не окоченеть и постоянно держались друг за друга, чтобы пурга не свалила с ног. Особенно трудно было продвигаться по оголенным пустырям, покрытым скользким льдом. На этих участках колонна еле-еле ползла, готовая вот – вот рухнуть. Но не сдавались. Жизнь есть движение.

    Вереди колонны, верхом на тихой, облепленной снегом лошадке, ехал начальник конвоя. На спине у него качался электрический фонарик, выхватывавший временами из темноты голову колоны, и служивший, в этой снежной завихрении, ориентиром, маяком, для идущих за ним. Справа и слева колоны, конвоиры с собаками. Они то выплывают, то опять тонут во тьме и метели, но колонна шкурой чувствует, что они рядом, в двух шагах, готовые в любую секунду применить оружие. Здесь человек с ружьем много опасней чем там где каждый день, с утра до вечера светит солнце. Замыкает колонну помощник начальника конвоя, тоже верхом на лошадке, и тоже с фонариком, но он у него уже на груди.

    Обычно мороз, свирепые налеты пурги да эта вечная полутьма примиряют, прижимают все живое друг к другу, и человека, и собаку, и лошадку, но не в эти края, не в Заполярье, не при возвращении колонны политзаключенных из шахты в свой лагерь. Тут действовали другие законы. Для конвоира зек - это опасный классовый враг, которого нужно все время держать под прицелом. Может поэтому им все время мерещилось, что кто-то норовит вырваться из колонны, вот-вот рассыплются все в темноте,и они постоянно орали, когда справа, когда слева:

   –СТРОЙ! ДЕРЖИ СТРОЙ!

   Непримиримые законы классовой борьбы определяли жизнь всего Советского Союза от края и до края. И даже тут, за полярным кругом, в этом диком холоде, в этой полутьме, на пределе выживания, чувствовалось, что идут рядом два мира, противостоящие друг другу. И никакого согласия, никакого примирения тут нет и быть не может. Эта яростная, смертельная схватка кончится только тогда, когда одна из сторон уничтожит другую.

   Но, конечно, все прекрасно понимали, что на самом деле, так называемая классовая борьба – это привидение, пугало изобретенной большевиками для того, чтобы держать общество в постоянном напряжении и, следовательно, в абсолютном подчинении. Каждый член общества должен был помнить что в любую минуту он может быть объявлен классовым врагом, а с классовыми врагами, как известно, разговор короткий. Товарищ маузер был всегда заряжен…

      Но, Боже милосердный, какая тут может быть классовая борьба, когда одна сторона лежит плашмя, еле дышит, а другая, стоя над ней, победоносно держит свой сапог на ее груди? В этой, так называемой классовой борьбе, самое важное – не противостоять, а выжить, и политзаключённые старались изо всех сил соблюдать строй, беречь целостность колонны, без которой они, конечно же, погибли бы.

    И они не сдавались. Они шли из последних сил, шаг за шагом, ибо, во истину, как как говорит Писание, сила Божья в немощи творится. И она творилась в этой заполярной тьме и несусветной вьюжной карусели, буквально сбивавшего человека с ног, но усталая и голодная, колонна держала удар. Раскачиваемая, разрываемая пургой, колонна держалась компактно и медленно наступала шаг за шагом, километр за километром. Большая часть из них были военнопленные офицеры, выходцы из разных стран восточной Европы, осужденные по тем или иным статьям. Было, конечно, и много разжалованных советских офицеров, попадались и сугубо гражданские, которых военная среда, как бы переучила, переварила в свою среду.

    На полдороги лошадка начальника колонны решила, что пора этим бедным политзаключенным остановиться, перевести дух. И она остановилась, но не так как лошади обычно ни с того ни с сего останавливаются. Она остановилась как-то осмысленно, упорно, как бы закопав копыта в ледяную массу. Должно быть существовала какая-то договоренность между лошадью и ее хозяином, потому что всадник не стал ее неволить идти дальше. Если ты так решила, будь по-твоему. Следом за фонариком на спине начальника колонны остановились конвоиры, замерли сторожевые собаки, и полу тысячная колонна встала. Конечно, минута отдыха нужна была до крайности, но минута, никак не больше. На морозе люди начинают коченеть, чем дольше стоишь, тем труднее сниматься с места, и когда была достигнута критическая точка, а движение не возобновлялось, из глубины колонны прогремел бас львовского монаха-униата:

   -ПО-О-ОШЕЛ!!

   -Пошел, дружок, тихо сказал начальник конвоя своей лошадке, едва коснувшись сапогами ее боков. Лошадь снялась с места и следом за ней все пришло в движении.

   Шли тяжело. Минутный отдых сковал тело, и разогреться уже не хватало сил. Они плелись устало, обреченно, в том состоянии, когда у человека ничего уже в жизни не остается – ни родных, ни любимых, ни жен, ни детей, ни друзей, ни врагов. Было только одно желание - доползти до лагеря, проглотить теплую похлебку из алюминиевой мисочки, добраться до барака, до своего матраса и завалится на него, забыв, что ты человек, живущий на этом свете, и что этот свет где-то там еще существует.

   Шесть километров, это не такое уж большое расстояние для взрослого человека, но, эти шесть километров за полярным кругом растянулись так что ни конца им ни края. Сколько, черт возьми, мы уже прошли, сколько еще осталось идти, и где тот наш лагерь, черт его подери? Дороги как таковой, конечно же, не было, но они так давно, так долго проделывали этот путь, утром из лагеря в шахту, вечером из шахты домой, что знали все холмики и скаты, все ложбины, все кочки, все хилые кустики лишайника. Пурга была для зеков мучительна еще и потому, что заметала снегом ложбины, вырывала с корнем кустики лишайника, главную пищу заполярных оленей, превращая более-менее знакомый, исхоженный путь, в безликую пустыню, из которой, кажется, тебе уж никогда не выбраться.

      Однако дух человеческий не может мириться с неведомым, с неволей, пытливость не дает покоя и, выхватывая краем глаза какие-то сохранившиеся повороты, угадывая ногами знакомую ложбину, по которой издавна ходили, зеки в конце концов сориентировались и вздох облегчения прошел из головы колоны до самих ее последних рядов, когда из-за ската, как бы из низины, прорываясь сквозь пургу и темень, показались освещенные слабым электрическим светом сторожевые вышки лагеря.

    Еще немного, еще чуть-чуть, как поется в той песенки…

   Увы, не зря о них говорят -проклятые и забытые. Они уже дошли, они уже были в двух шагах от теплой миски с баландой и тюфяка со сбитой ватой, о которых мечтали все шесть километров, но, увы, рок продолжал их преследовать. Как оказалось, войти в лагерь они не могут по той причине, что огромные, высокие, двухстворчатые железные ворота лагеря были занесены снегом. Сумасшедшая пурга, казалось, собрала весь снег Заполярья чтобы наказать бедных зэков которые никак не дают себя заморозить, не хотят стать частицей царства вечной мерзлоты.

    Очистить занесенные снегов ворота не такая уж сложная задача, бывали случаи когда люди легко справлялись с такой задачей, однако открыть эти огромные лагерные ворота, оказалось далеко не простым делом. . Должно быть, сам лагерь строился глубокой зимой, при большом морозе и сильной пурге, а на холоде, как известно, наши возможности сильно ограничиваются, и сама человеческая сообразительность опускается на самый низкий уровень. Иначе трудно объяснить, почему входные ворота лагеря открывались не во внутри, как это испокон века везде делается, а во вне. Чтобы их отворить, нужно было выйти за пределы лагеря и разгрести огромный сугроб, но для выхода из лагеря нужно было специальное разрешение обязательно с круглой печатью. Положим, разрешение в конце концов можно выбить, но тут всплыл на поверхность другой неразрешимый вопрос, который, в сущности, и развалил Советский Союз – чья очередь? Кто должен, черт возьми, взять лопату и пойти очищать снег?! Никто не откликнулся. Гробовое молчание.

   Бедные зеки, если бы им разрешили покинуть строй, в считанные минуты, руками, ногами, шапками, духом очистили бы тот завал, сами открыли бы эти треклятые ворота, но по Уставу никто не имел права распускать колонну. По Уставу она выстраивалась перед шахтой, замыкалась начальником конвоя и его помощником, с рядовыми конвоирами по бокам. Они обязаны были в том же запечатанном виде доставить колонну на плацу перед столовой. Только после того как начальник конвоя сдаст колону дежурному по лагерю, а тот ее примет, только после того как прозвучит команда «вольно», зеки могли выйти из строя.   

    Спешившись, начальник конвоя мучительно долго пытается связаться по рации с теми, что были по ту сторону ворот. Ни его связь, ни связь в будке часового не работали, все промерзло. Должно быть, мороз проскочил далеко за сорок, уже сорок пять, если не все пятьдесят. Делать было нечего, пришлось пойти на нарушение Устава. Оставив занесенную снегом лошадку вместо себя возглавить колонну, начальник конвоя прошел внутри по узкому проходу, по которому менялись часовые.

   -Матка Боска, сколько это может тянуться, мы тут околеем!!

   Огромная масса народа, около пятисот человек, стоят, мерзнут обметаемые пургой, топчут ногами мерзлую землю, исподтишка, чтобы не видела охрана, отпихивают друг друга дабы не окоченеть на холоде, но тут же следует новый окрик и лай собак. Мерзнут, конечно, и конвоиры, но держат автоматы на перевес, и указательный палец инстинктивно тянется к спусковому крючку. Им вдалбливали в головы день за днем, час за часом, что восстание висит в воздухе, и наметанный глаз конвоиров улавливал малейшее движение в колонне. Их лица, весь их вид говорил только одно – помните, гады! Шаг в вправо, шаг в лево, и рука наша не дрогнет…

     Время идет, а начальник конвоя не возвращается. Люди стоя погибали на морозе, это было похоже на казнь, на конец света. Они, верно, так бы и окоченели перед этими треклятыми воротами, как вдруг, о чудо… Должно быть, Господь услышал их молитвы. Из глубины лагеря послышалось слабое урчание трактора. Все-таки, что там ни говори, а Советский Союз - это великая, мощная страна. Тихое «ура» прошелестело по всей колонне. Неизвестно кто, когда, каким образом затащил эту гусеничную махину в Заполярье. Скорее всего, она осталась со времен строительства лагеря.

   Тракторист-мученик день за днем возился с этой, наводящей ужас железной громадиной, то разбирая, то опять собирая. Бывало, временами трактор чуток заурчит, чихнет и опять глохнет. Однако, поди же ты, в трудную минуту, когда погибала колонна за закрытыми, занесенными снегом воротами, он таки завелся… Жил-таки в нем истинный патриот, рабочая косточка, не зря был родом из Челябинска, с того самого завода где ковались знаменитые танки Т 34, решившими исход минувшей войны.

   Гул все явственнее, все оглушительней, трактор все ближе. У самих ворот остановился. Урчал уже тихо-тихо, потому что там, за воротами, проводилось небольшое совещание. Это был главный и обязательный ритуал советской власти. Без особого, специального совещания, ничего не трогалось с места, ни один вопрос не решался. Это была как бы защита от возможной неудачи – мы-то что? Так совещание решило.

     Первоначальный план заключался в том, чтобы трактор, медленно напирая на створки, заставил бы ворота самих очиститься, отжимая в стороны снежные заносы. Мысль была хорошая, разумная, но проблема возникла, когда выяснилось, что не удается снять засовы. Огромные, тяжелые как кузнечные молоты засовы промерзли и ни за что не подавались. Железо примерзло к железу и стало монолитом. Ни паяльной лампы, ни тяжелого молота под рукой не было, и пришлось прибегнуть к запасному варианту. Ударить ворота фронтально. Идти на пролом. Была не была.

     Отойдя чуть назад, железная громада с разбега ударила в ворота. Грохот был оглушительный, но ворота не испугались. Они выстояли и при первом, и при втором налете. Третий удар челябинских гусениц оказался фатальным. Слетев с петель, ворота мягко, плашмя легли на подпиравший их снежный занос. В полном осознании своей неукротимой мощи, трактор взобрался на железные створки, прошелся по ним как по мосту, подминая под себя белую массу, вышел поле, развернулся, чтобы триумфально, победоносно вернуться в лагерь, чихнул и….. заглох.

    Это было самой тяжелой, самой невыносимой, самой необъяснимой драмой страны Советов – заглохнуть в свой звездный час, когда вот-вот должны зазвучать фанфары. И, конечно же, это был сокрушительный удар в самое сердце тракторной промышленности Союза. Крах. Катастрофа. Все замерли, даже пурга и та как бы чуток приутихла, ибо несправедливость была воистину вопиющая к небесам. Пойти на войну, победить, и не суметь вернуться к себе домой за лавровым венком, а остаться мерзнуть в этом диком поле!

    Пережить такой удар живому человеку тяжело, почти невозможно. Все Заполярье сочувствовало этой драме, все были потрясены взлетом и неожиданным падением бедного тракториста, трудившегося как раб день и ночь над этой неповоротливой громадой железа. Зэки его жалели, хоть он и был вольно наемным, то есть свободным человеком, его жизнь не на много отличалась от жизни самих зэков. Теперь вся колонна гадала, что он теперь предпримет? Неужели по этой дикой холодине он опять полезет в мотор, начнет разбирать, собирать, крутить треклятую ручку до исступления?!

     Спустился с кабины. Полез в мотор, покопался в нем. Взял огромную ручку, сунул, начал крутить. И все крутил, крутил тяжело, из последних сил, на пределе отчаяния крутил, и вдруг ручка пошла в обратку, и так ударила тракториста что он отлетел на несколько метров. Поднявшись, ощупал себя, целы ли хотя бы кости в нем, и вдруг, обращаясь к железной громадине, разразился таим громким, таким веками выстраданным, таким всеохватывающим русским матом, который вмещал в себя всю историю России, от шапки Мономаха, и до самой Красной звезды.

Полуживая колонна, чуть улыбнулась краешком замерзших губ, облегченно вздохнула и, наконец, вошла на территорию лагеря.

                                                        +++

   Воркутинский, особо строгий лагерь для политзаключенных представлял собой небольшую, освещенную ложбину в этом царстве холода и темени. Территория лагеря была изолирована от всего мира высоким дощатым забором с гребешком из колючей проволоки. Тут и там, на определенном расстоянии друг от друга, ярко освещенные вышки часовых с пулеметами. Внутри лагеря, огромная подкова бараков, сколоченных из таких же досок, как и заборы. Внутри самой подкове располагалась столовая, несколько построек для хозяйственных нужд, огромный плац и единственный деревянный дом на высоком фундаменте, в котором размещалась администрация лагеря.

   В темноватое зимнее время, лагерь постоянно освещался множеством слабых, часто мигающих электрических лампочек. Наиболее мощные светильники были у часовых на вышках, да на высоченном столбе, одиноко стоявшим у входа в лагерную администрацию. Этот столб пользовался особым вниманием зеков, конечно, не из-за своей высоты. Дело в том, что кроме мощного светильника, на нем висел еще и радио рупор. Огромный, темно серого цвета, с залихватски закрученными полями, он по форме чем-то напоминал граммофонную трубу, и поскольку через него передавалась только официальная информация, зеки его прозвали «Сибирским граммофоном».

   Колонна с полуживыми зеками уже прошла почти весь лагерь, она была в   каких-нибудь ста шагах от заветного плаца, когда, вдруг, опять остановилась. Для того чтобы объяснить, что именно произошло, почему у самой что ни на есть цели колонна вновь остановилась, для этого придется сделать небольшое историко-философское отступление. Россия - это не просто огромная территория, Россия это огромный, замкнутый в самом себе мир. В этом мире существуют факты и явления, которых невозможно понять, не попытавшись, хотя бы в общих чертах, разобраться, что представляет собой страна, которую, по словам поэта, аршином общим не измерить, и что такое русский характер? В чем тайна вечно томящегося, вечно ищущего самого себя русского духа?

    Череда неимоверных потрясений и страданий, через которые прошел и продолжает пробиваться этот, несомненно великий народ, нескончаема. Сказано было что Россия - это страна, в которой Государство находится в беспрерывной войне со своим собственным народом, переводя его из оккупации в оккупацию. Именно поэтому русский человек, когда тихо, про себя, а когда и громко, во все горло, когда дома, в своем кругу, а когда и на людной площади, вопрошал себя – ну, когда же, черт возьми, все это безумие кончится? Октябрьский переворот заставил Россию заткнуться надолго. Сталинские репрессии довели страну до того, что люди уже и мысленно, про себя, боялись задаваться этим, ставшим уже вечным, русским вопросом

    Но вот кремлевский горец отдал концы, Россия облегченно вздохнула, и люди сначала про себя, а потом и вслух вернулись к той треклятой проблеме – когда же, черт ее побери, вся эта бесовщина кончится? Почти круглый год страна пребывала в ожидании каких-то кардинальных перемен. И конечно же, вместе со всей страной, заполярный город Воркута, который томится в этой холодной темени. тоже начал спрашивать себя, ну, когда все это, черт возьми, кончится?! И даже на самой его окраине, в полуподвальном помещении, в котором размещался радиоузел, обслуживающий Воркутинские лагеря, и там начал проклевываться этот сакраментальный вопрос.

   Как и следовало ожидать, Воркутинский радиоузел связи, обслуживавший лагеря политзаключенных, возглавлял майор в отставке, прослуживший комиссаром по воспитательной работе, почти во всех лагерях, окружающих Воркуту. Смерть Сталина поразила бедного майора до такой степени, что он решил застрелиться. Дальнейшая жизнь не имела смысла. Спас внук десятиклассник, разрядивший пистолет, упрятавший патроны и созвавший старых друзей майора. Кончилось тем что собранная компания распила ящик водки, осудила всех соратников за предательство и поклялась огоньковской литографии, криво висевшей между окнами, поднять знамя мировой революции и идти с ним до конца.

    С тех пор майор стал сильно закладывать. Радиоузел работал с шести до двенадцати, утром и вечером. Утреннюю смену он выдерживал, а вечером брал с собой бутылку и внука, которого успел натаскать в нехитром управлении радиоузлом. Придя в подвальчик, он уединялся в каморку заваленной пустыми ящиками, запирался, предоставив внуку, комсомольцу и отличнику, вести эфир. Парень он был веселый, а бесконечно сухие, скучные передачи наводили на него смертельную тоску.

Несмотря на молодость, он прекрасно понимал что в его руках мощнейший информационный инструмент – радиосвязь со всеми лагерями, регулировка дозированной информации, и он аккуратно, как предписывала инструкция, вливал в диффузоры радиоточек, передовую статью газеты Правды, информацию ТАСС, последние известия с колхозных полей, и зорко следил за тем, чтобы, не дай бог, ничего постороннего, ни один звук, ни один шорох, ни коим образом не просочился за колючую проволоку, в уши особо строго охраняемых политзаключенных.

     Но оттепель, это мощнейшее пробуждение природы и ее прорыв к новому витку существования, которого никому, никогда не остановить, дошел и до этого полуподвального помещения на окраине Воркуты, и надо же, в душе этого молодого паренька произошел переворот. Какой-то импульс, какое-то новое дыхание, какое-то странное, таинственное просветление прорвалось сквозь все инструкции и даже сквозь незыблемые, железобетонные партийные наставления деда.

    Он вдруг увидел себя как бы со стороны, и задался вопросом - чем ты живешь, дорогой друг, чем ты тут занимаешься, на чем зарабатываешь свой хлеб?! И так ему вся эта строжайшая инструкция опротивела, так вся эта тягомотина достала! И сорокаградусный мороз, и зимняя заполярная темень, и сухие как древесина передовицы Правды. Подвыпивший дед тихо спал между пустыми ящиками. Боже ты мой, неужели и его самого ждет такой конец, потому что, если ничего не менять, так все и пойдет до самого конца. Сколько можно вешать лапшу на уши этим бедным зекам?! Ведь живые же люди, у них есть жены, есть дети, есть возлюбленные…А что если запустить им что-нибудь игривое, живое, веселое, кусочек теплого солнышка, чтобы немного разогреть, разморозить это горемычную массу народа?! Был у него тут где-то кусочек залихватского веселья. А почему бы его не дать в эфир? Что они ему сделают? Да никого не боится человек родившийся и живущий за полярным кругом!

   И вот, в темноте и холоде ожили, разошлись, расхохотались лагерные рупоры по всему Заполярью. Вздрогнул, конечно же, и радио рупор на том самом гордом столбе, в лагере куда только что вошла колонна. Постоянный режим «Сибирского граммофона» было беспрерывное сипение, он как бы постоянно дремал, посапывая во сне, но все прислушивались к этому сипению, ибо это была единственная связь зеков с Большой землей, а стало быть и с близкими, с родными, и со свободой, которая когда-нибудь, даст Бог да наступит.

    Как всегда, и на этот раз, когда колонна вошла на территорию лагеря, выплывающий из пурги «Сибирский граммофон» как бы приветствовал возращение зеков обычным сипением, но вдруг умолк, как бы вздрогнул и сам захлебнулся от неожиданности. Спустя мгновение сипение возобновилось, но еще какие-то звуки стали примешиваться к его сипению. Это не были последние известия, и не казенные лагерные распоряжения. Какие-то скрипки, флейты, литавры, но из-за воя пурги невозможно было разобрать что к чему. Однако, среди зеков оказался один с потрясающим слухом, и с еще более потрясающей музыкальной памятью. Должно быть, что-то близкое, родное он уловил сквозь вой пурги в этом чередовании звуков, потому что вдруг остановился и завопил:

   -ООО!

   Заключенный, тем более политзаключенный, все время живет в ожидании какой-то невероятной новости, и этот вопль света, радость, можно сказать нежданного счастья, остановил колонну. Зеки оглядывались, глазами вопрошая друг друга, кто орал, что случилось? А тем временем зек с потрясающим слухом, в каком- то беспамятстве, выскочив из колонны, подбежал к столбу, на котором висел «Сибирский граммофон», обнял столб и припал ухом к древесине, чтобы лучше слышать.

-НАЗАД!!! заорали со всех сторон конвоиры.

-Пожалуйста, тише, не шумите, классику передают, попросил конвоиров зэк.

-В СТРОЙ СУКИН СЫН !!!  

-Это увертюра из оперетты Штрауса «Римский карнавал», продолжал просвещать конвоиров зек-меломан.

    Начальник конвоя, который не успел еще сдать колонну и на котором лежала ответственность за все происходящее, заорал во всю глотку:

   -ТРЕВОГА!

Завыли сирены, залаяли собаки, весь лагерь залился ослепительным светом. Видно было как днем, откуда только такие мощности взялись. Защелкали затворы, сотни стволов нацелились на главный столб лагеря. Еще секунда и взлетят вверх и сам столб, и «Сибирский граммофон» вместе с любителем классической музыки, но вдруг, с невероятным треском и грохотом, открылась дверь администрации и на крыльцо появился сам полковник, начальник лагеря. У него была странная привычка открывать двери ногой, причем желательно с наибольшим грохотом и треском. Это была как бы его визитная карточка.

   Весь лагерь замер с пальцами на спусковом крючке.   По воинскому уставу, в критические ситуации, руководство операцией возлагается на старшего по званию. Полковник был на этот пятачке и царь, и бог, и воинский начальник. Младшие по званию, без его команды, не имели права открывать огонь. Указательные пальцы замерли на спусковых крючках. Все глаза устремлены на крыльцо. Теперь в руках полковника была жизнь и смерть этого несчастного зека-меломана.

     Но, странное дело, вся эта критическая ситуация никак не доходила до полковника, во всяком случае, не придавал ей особого значения. Мимоходом, краешком глаза осмотрел столб, причем «Сибирский граммофон» и то что он нес, как-то заинтересовали его больше, чем припавший к столбу зек. Потом взгляд полковника скользнул по колоне, по крыше столовой, по высокому забору с вышками, и на лице его появилось то самое выражение, которое можно определить знаменитым - а пропадите вы все пропадом, глаза бы мои на вас не глядели.

   Однако, тянуть эту паузу до бесконечности было опасно.

   -Отбой, чуть слышно, откашлявшись, изрек полковник.

   -ОТБОЙ !!! заорали десятки глоток младших командиров.

    Умолкла сирена, погасли мощные светильники. Полковник достал папиросу, закурил, но само курение табака никак не изменило его скверного настроения. На него напала хандра, он страдал той знаменитой болезнью, которой мучился сам князь Потемкин. В те времена хандра была простительной слабостью, особенно у сильных мира сего, теперь же ситуация была совсем другая. Бедному начальнику лагеря дорого обходилась эта болезнь. Хотя все подчиненные, как бы для краткости, обращались к нему «товарищ полковник», весь лагерь знал, что у него на погонах всего две звездочки, и носит он их долго, что-то очень уж долго….

   Тем временем «Римский карнавал» продолжал трясти фалдами своих юбок над толпой голодных, промерзших зеков, и теперь уже лопнуло терпение у самих политзаключенных. Колонна пришла в волнение. Из хвостовой части раздался голос   львовского монаха униата. У него был такой глубокий бас что, говорят, в храме где он служил, гасли свечи, когда он распевал псалмы. В лагере он был незаменимым глашатаем. Мог перекричать и пургу, и сирену.

   -Что произошло?! заорал он на весь лагерь. Почему остановились?!

   -У нас большой сегодня праздник, спокойно ответил ему с середины колонны чешский профессор, имевший редкий дар успокаивать монаха.

   -Какой такой праздник, в каком календаре вы его откопали??

   -В великом календаре европейской культуры. По радио передают классическую музыку. Отрывок из какой-то венской оперетты.

-Какая тут к черту оперетта, если мы замерли з так что зуб на зуб не попадает! Кто остановил колонну?

   -Сами остановились.

   -Почему?

-Зек вышел из колонны.

   -Зачем?

    -Подбежал к столбу и обнял его.

   -А при чем тут столб?

   -Дерево резонирует, улучшает звук. Он большой меломан.

   -Этот сумасшедший из какого барака?

   -Похоже, из нашего.

   -Немей, мадьяр?

   -Да нет. Румын.

   -Который румын? Тот что врачует?

   -Ну да, наш незаменимый баракский доктор.   

    Львовский монах умолк, и само волнение стало медленно утихать. Зек-меломан был действительно доктором, можно сказать, народным целителем. С чем ни обратишься к нему – ушиб ли, перелом ли, коли в животе, под землей, в забое или наверху, днем ли, ночью ли, всегда придет на помощь, всегда поможет. При чем без лекарств, самыми простыми, можно сказать народными способами. Теперь вот нарушил устав, вышел из колонны музыку послушать. Ну, есть у человека такая вот слабость, любит классику. Что делать? Надо в кои то веки и его уважить… Подождем. Даст Бог, не погибнем.

   Это была воистину потрясающая картина. Ночь за полярном кругом, мороз подбирается к пятидесяти, пурга набирает силу, метет и кружит так что трескаются от мороза электрические светильники! Колонна в полсотни зеков мерзнет в ста шагах от заветной миски с теплой похлебкой, на крыльце администрации курит полковник папиросу за папиросой, глядя в пустое пространство, у него хандра, а «Сибирский граммофон» тем временем передает оперетту «Римский карнавал».

   К счастью для всего лагеря, увертюра Штрауса, по объёму, небольшое произведение. И вот, наконец, громкие литавры поставили точку в этом коротком музыкальном фестивале. Румяный, ополоумевший от удовольствия доктор меломан возвращается в строй. Колона снимается с места, вот она уже на плацу. Быстро, в лихорадочной спешке один сдал, другой принял, и прозвучало долгожданное «Вольно», а вместе с этой командой, наступила капля долгожданной свободы …

                                          +++

   Лагерная столовая представляла собой огромный сарай, размеры и очертания которого каждый представлял их себе по-своему. Дощатый потолок подпирали множество столбов, расположенных вразброс, как бог на душу положит. Длинные столы из неструганных досок уходили куда-то во тьму, в глубь сарая, вместе со скамейками, сколоченных из таких же досок. Двое дверей, вход и выход. При входе зек получал алюминиевую мисочку и становился в очередь к окошу, из которого валил пар и вечно зимующий во всех уголках бескрайней России, запах кислых щей.

   Получив свою порцию, зек занимал уже другую очередь, к другому окошку, где выдавали пайку хлеба. У третьего окошка, где очередь никогда не собиралась, зек, получивший похлебку и хлеб, получал ложку. Почему был установлен именно такой порядок, почему нужно было получать сначала суп, потом хлеб, и только потом ложку, над этой загадкой бились лучшие умы восточной Европы, ибо, кроме сплошного высшего образования были и профессора, и доктора наук, и даже один венгерский кардинал…

   В дверях, предназначенных для выхода, зек должен был сдавать миску и ложку. Без этого его не выпускали.

   Доктор меломан, обожавший классическую музыку, стоял в очереди у первого окошка. У него все еще блестели глаза от полученного, неимоверного удовольствия. В очереди за супом он был уже совсем близок, четвертый или даже третий, когда у выхода раздался зычный голос дежурного по лагерю:

-Сто восемьдесят третий, на выход!

   Доктор пребывал еще в мире Штрауса, когда его начали толкать со всех сторон.

   -Тебя же зовут, оглох от той музыки, что ли?

   -Но я… я же стою в очереди… если выйду, потеряю свою очередь…

   -Повторяю второй раз, загрохотали у выхода. Сто восемьдесят третий на выход!! Третьего повтора не будет.

   -Но я же стою в очередь! взмолился доктор. Вот-вот получу суп. К тому же, у меня в руках миска, куда мне миску девать?! Дежурный, стоявший в дверях для выхода, подбежал, выхватил из рук доктора пустую миску и вытолкнул бедолагу из очереди. Пробираясь меж столами к выходу, доктор подумал – не видать мне сегодня теплых щей. Если поведут в карцер, там дают только кусочек хлеба и полкружки воды со льдом. Ничего, даст Бог, выживу и на этот раз… «Римский карнавал» стоит и не таких жертв… Озадачивала его только вдруг установившаяся тишина. В столовой, во время ужина, всегда царил необыкновенный шум и гам, однако, как только его позвали, почему-то воцарилась необыкновенная тишина. Все очереди, вся столовая провожала его сочувственными взглядами, а когда проходил мимо немца с Поволжья, учителя математики, соседа по матрасу, тот, коснувшись его рукава, тихо прошептал:

   -Прощай, друг.

   Но больше всех удивил его венгерский кардинал, который, как всегда, стоя последним в очереди, уже в самих дверях,и встретившись с ним глазами, прошептал:

   -Храни тебя Господь, сын мой.

   Что они так уж переполошились, размышлял про себя доктор. Ну карцер, ну, не три, а пять суток, не пять так десять, и что с того? Больше не дадут. Однако, на улице его дожидались два конвоира. Он их хорошо знал. Один из них, молчаливый и толковый, стоял с автоматом на ремне и смотрел куда-то в сторону. Второй, с винтовкой, смотрел прямо в глаза и губы его шевелились в ритме мата. Это был не конвоир, а чистая чума. Готов был убить кого угодно, лишь была бы команда.

   Доктор знал, что при формировании любого конвоя, даже если он был минимален, из двух человек, один из них назначался Старшим. Похоже, на этот раз старшим был назначен молчаливый. Он осмотрел по-хозяйски доктора, он ли тот который ему нужен, все ли на нем одето-обуто и, убедившись, что это он самый, и на нем все как должно быть, бросил как-то устало, между прочим:

– Ну, что же. Пошли.

   -Куда направляемся? осмелился спросить доктор.

   Молчаливый, как и следовало ожидать, промолчал, зато чумной заорал на весь плац:

-Разговорчики!! Во время движения конвоя, Устав запрещает…

   Будучи крайне возмущен вопросом доктора, нарушивший Устав, взял свою с трехлинейку на перевес, как бы готовясь к бою, и, матеря во всю врагов народа, конвой двинулися с места. Молчун шел впереди так и не сняв свои Калашников с плеча, чумной шел сзади, неся свою винтовку на перевес, чтобы, в случае чего, мигом нажать на спусковой крючок.

   «Что-то не похоже на карцер», грустно подумал про себя доктор, туда под конвоем не ведут. Интересно, куда мы направляемся? Неужели в канцелярию, к полковнику? Если так, то это очень плохо. Вся колонна видела, что полковник не в духе, у него хандра. Говорят, в этом состоянии он чуть что и хватается за пистолет. Может и убить. Но, с другой стороны, он мог и не скомандовать отбой, его бы наверняка пристрелили там под столбом. Тогда зачем он ему понадобился?

    Тем временем тройка продолжала движение. Слава Богу, благополучно миновали административный корпус, прошли мимо тихо сопевшего «Сибирского граммофона», и направились почему-то к выходу из лагеря. Ворота так и лежали плашмя. Отстучали каблуками по железным створкам и конвойные, вместе с ведомым доктором. Прошли мимо трактора-спасителя, которого забросили в поле и которого уже изрядно пурга засыпала снегом. Что поделаешь, подумал доктор, такова судьба всех спасателей. Их ждут не дождутся, их молят, а как только помощь оказана, о них забывают, точно их на свете и не существовало.

   -Шире шаг, скомандовал шедший впереди конвоир.

       Обойдя трактор, тройка воткнулись в сплошную, холодную тьму, направляясь куда-то на север.

   «Ведут на расстрел», подумал доктор. Потому столовая вдруг утихла, друзья спешили прощаться, и кардинал благословил. Там, в лагере, на глазах у всей колонны, не решились расстрелять, это могло вызвать волнение среди заключенных. Что ж, расстрел так расстрел. Оно может и лучше. Все что имело начало, должно иметь и конец. Любая свеча, когда ни будь да догорит. Звезды на небе и те, когда настает срок, падают, сгорая, что уж говорить о бесконечно слабом человеческом существе. Как говорит восемьдесят девятый псалмом, жизнь человека подобна травинке, которая, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает…

   Странно, однако, было то, что заброшенная шахта, куда по слухам сбрасывали трупы зеков, была в западной стороне, а они почему-то шли на север. Похоже, шли по той же дороге, по которой только что колонна прошла из шахты в лагерь. Похоже, его вели в город. Возможно, решено было предать суду, не исключено что судить будет тройка, недавно объявившаяся в Воркуте, та самая тройка, которая, говорят, отправляет на тот свет дюжинами, даже не прикасаясь к личному делу..   

   -Иди ровно, не качайся, твою мать!! заорал сзади чумной.

   -Меня ветер заносит. Я голоден и устал. Могу и упасть. Пожалуйста, имейте это ввиду, оправдывался доктор.

   -Держись, сказал мягким, дружелюбным тоном конвоир, шедший впереди и считавшийся старшим конвоиром. - Уж тут нам не далеко.

«Тут нам недалеко» - это звучало как гимн жизни, девятая симфония. Голосили трубы, гремели литавры, потому что, конечно, это была не тройка, это было что-то другое. Они шли по другой дороге, они шли по какому-то конкретному адресу к какой-то конкретной инстанции. Но что это могло быть? Любопытство, как известно, придает новые силы, увеличивает жизнеспособность, находит новые доводы для оптимизма, потому что в любых ситуациях жизнь, если так подумать, это интереснейшее приключение! Жаль только, что так глубоко она нас достает, так дорого оно нам обходится, но это все-таки удивительнейшее приключение…

   Но вот, наконец, из густой темени нескончаемой ночи, показались живые огоньки человеческого жилища, и доктор глубоко, до хруста в затылке вздохнул. Боже, до чего измученная, истосковавшаяся душа зека по этим огонькам соскучилась! И тут же, за огоньками выплыли очертания домов, расположенных на окраине города. По слухам, в этих домах жила элита Воркуты, в том числе и начальники лагерей.

   Подойдя к одному из домов, старший конвоир поднялся на крыльцо, постучал валенки друг о друге, сбивая с них снег, поднял руку чтобы нажать на кнопку звонка, но не успел. Дверь отворили изнутри и вместе с клубами теплого пара выплыл мелодичный женский голос:

-Пожалуйста, войдите.

   Они вошли в теплую, просторную прихожую, заваленную валенками, шубами, шапками, так что сама прихожая пахла овчарней, и доктор, улыбнувшись, еще раз глубоко вздохнул. Это были запахи его далекой родины. Боже, как давно, как далеко, как прекрасно это было!! Неужели ему никогда более в тот рай не вернуться?!

   Из прихожей вели трое дверей, одно массивное, центральное, и еще пара по бокам, более скромные, но тоже добротные, рассчитанные на долгий век. Не зная к какой именно из дверей обратиться, старший конвоир доложил всем троим дверям сразу:

-Товарищ полковник! По вашему приказанию, зек номер   сто восемьдесят три доставлен.

   -Хорошо, рявкнул из-за центральных дверей подвыпивший голос полковника. Пьяным его никто никогда не видел, но трезвым тоже.

   -Какие будут дальнейшие распоряжения? спросил конвоир.

   Последовала пауза. Полковник не любил, когда нижние чины, без особого разрешения, обращались к нему на прямую. Это нарушало субординацию, а стало быть, и сам Устав. Однако делать было нечего, средних чинов под рукой не было.

-Зек переходит в мое распоряжение. Конвой ждет дальнейших приказаний. Можно в прихожей. КАТАРИН!! Займись им.

   Из боковой двери вышла женщина и сказала усталым голосом:

   -Проходите, доктор. Мы вас так ждали… У нас двое малышей, четыре и два годика, двое суток мечутся в жару, местный доктор был три раза, выписал кучу лекарств, ничего не помогает…

   -Так, сказал серьезным, профессиональным голосом зек номер сто восемьдесят три. В одну секунду он скинул с себя все постороннее – свой номер зека на шапке и спине, голод, холод, «Римский карнавал» Штрауса. Теперь он был доктором и только доктором. Здесь нуждались в его помощи, и он обязан был помочь.

   -Теплая вода в доме есть?

   -Немного есть.

   -Немного - это нас не устроит. Нужно много теплой воды.

   -Сколько примерно? Целое ведро?!

   -Ведро по меньшей мере.

   -Зачем ему так много теплой воды? спросил жену полковник, поскольку прямое общение с зеками не входило в его привычки.

   -Вода мне нужна чтобы смыть с себя угольную пыль, товарищ полковник…

   Последовал взрыв потрясший весь домю

    -Политический заключенный никогда не был и никогда не будет моим товарищем. Заруби это себе на носу.

   -Прошу прощения, я подумал что находясь в домашних условиях…

   -В домашних условиях нахожусь я, а ты как был так и продолжаешь оставаться лагерным зэком…

   -Тогда как мне к вам обращаться?

   -Как обычно, гражданин полковник, хотя, по Уставу, ты не имеешь права, без особого разрешения…

-Вернемся к нашим баранам, как говорит пословица. Я не могу войти к больным детям в том виде, в которым я нахожусь.

   -Знай свое место, зек! Ты не в баню пришел!! заорал полковник. Тебя привели к больным детям! Войди к ним, став диагноз, назначь лечение и марш обратно в лагерь!

    -Гражданин полковник, в медицине есть свои законы, которых нельзя нарушать, миролюбиво ответил доктор.

   -Ты смеешь мне говорить про законы?!

   -Смею, гражданин полковник, потому что в данном случае речь идет о человеческой жизни. В частности, речь идет о ваших детях…

   -Оставь моих детей в покое, я сам хозяин своего дома, ты мне лучше скажи, с чего это ты заговорил про законы? КАК ТЫ ПОСМЕЛ?!

   -Не ори, Вася, вмешалась супруга. Перепугаешь мальчишек.

   -Я не ору, я разговариваю. У меня такой голос, командирский.

После паузы спросил, поубавив децибелы командирского голоса:                   -Ну и в чем эти твои, так называемые медицинские законы?

   -Если начать с самих азов, наша первая заповедь, соблюдаемая тысячелетиями – это чистота. Доктор, вымой руки, прежде чем прикоснуться к больному! Эта заповедь Гиппократа дошла к нам из глубины веков…!

   -Так это же заповедь, а не закон.

   -Тем она важнее, ибо заповедь выше закона, сказал доктор.

   -Что-о-о? заорал за дверьми полковник. Ты осмеливаешься меня поучать, рассказывать, что есть заповедь, а что есть закон?!

   -Вась, мы теряем попусту время, а дети мечутся в жару.

-Катарин, сколько раз тебе повторять! Когда в доме чужие, тем более мои подчиненные, я тебе никакой не Вася, а Василий Порфирьевич?!

   -Прости пожалуйста. Я очень волнуюсь за наших мальчишек.

   - Я и сам за них волнуюсь, но ты же видишь куда он загнул! Чтобы вымыть руки, ему, видишь ли, требуется ведро теплой воды!!

   -Не только руки, мне и голову нужно вымыть.

   -А голову-то зачем мыть?

   -Возможно, мне придется к детям прикладывать ухо, выслушивать работу легких. Трубку у меня отобрали еще при поступлении в лагерь.

   Подвыпившему полковнику мешало вернуться к обычному образу жизни, наметившееся было противоречие между законом и заповедью. В России трудно найти полковника, который не был бы подвержен историко-философским изысканиям.

   -И все-таки, почему ты думаешь, что заповедь выше закона?

   -Потому что любой закон можно дополнить, можно приостановить, можно отменить вовсе, а заповедь невозможно ни дополнить, ни приостановить, ни тем более отменить. Ее можно не знать, можно знать, но не исполнять, но она, в отличие от закона, остается незыблемой. Потому и считается выше.

      -Ты, кажется, еще и верующий? как-то зло спросил полковник.

   Доктор призадумался. Перед ним стоял Бес в натуральном виде, а сам он стоял на краю пропасти. Что делать? Пытаться перепрыгнуть иди сделать шаг назад. Нет, шаг назад он не сделает.

    – У меня есть Бог, твердым голосом ответил доктор.

      –Скажи на милость! У него есть бог. И где он там у тебя?

   –В душе

      –Так. В душе. И давно ты его с собой таскаешь?

      –С тех пор как меня, малышом, крестили в храме.

     –В католическом небось?

    –Конечно, есть у нас в городе и католический храм, но меня крестили в православном.

    – С чего это вдруг? Разве румыны тоже православные?

    –Представьте себе.

    –Не могу себе такое представить. И с каких пор вы христиане?

   -Со времен Траяна.  

    -Траян –это кто?

    -Римский император, который, покорив Дакию, переправил через Дунай римских рабов для ассимиляции оставшегося населения. Они и привнесли с собой латинский язык, и первые христианские зачатки.

   -Ну и чем закончилась эта ваша мешанина?

   -То есть?

   -Ну, чем вы сами себя считаете, римлянами или даками?

   -Дакоримлянами.

   -Интересно. Очень интересно.

За массивными, центральными дверьми, наступила пауза. Что-то происходило в темноватой душе полковника. После некоторой заминки, послышалось бульканье жидкости, наливаемой из бутылки в стакан. Обычно этот звук в России означает первый шаг к положительному решению вопроса. И в самом деле, после того как стакан проделал известный путь со стола к усам полковника и обратно, из-за массивных дверей донеслось:

   -Разрешаю.

   Тем временем жена полковника хлопотала во всю на кухне. Это была молодая еще женщина, яркая, южная брюнетка, отличающуюся той народной, врожденной красотой, при которой, ничего уже не надо. Как говорится, все что больше, то и лишне. Ни нарядов, ни румян, ни пудры, ни укладки волос. Какое-то цветастое кимоно, неизвестно как попавшее в Заполярье.

      Судя по всему, супруга полковника понятия не имела как этот наряд называется, как носится, но она и не особенно старалась все это разузнать, приспособив кимоно без лишних хлопот. Поскольку вещь была непомерно для нее широкая и длинная, решительная южанка, приподняв подол этого заморского чуда, настолько позволяло приличие, перехватила его чем-то у пояса, оставив верхнюю часть в свободном парении. Что до остального, легкая голубая косынка смотрелась прекрасно и на голове, и когда она ниспадала и болталась на шее. Живая, стройная, румянец во всю щеку, губы спелая вишня и, как говорится – накось, выкуси!

   Отмыть шахтера, только что вышедшего из забоя, дело трудное, хлопотливое, но очень даже занятное. Ты не знаешь, что там под этими темными залежами, все будет открываться тебе постепенно. По сути это было их знакомство, первое общение между мужчиной и женщиной. Веселое действо, чем-то похожее на игру. Наливая из кружки, надо было постоянно угадывать по его движениям, куда бы ему хотелось, чтобы ты налила. Если ты не угадывала, он поворачивал к тебе улыбающиеся лицо, в знак того что он тебе прощает, а если угадала, тихо радовались вместе.

     По сути, это был танец между мужчиной и женщиной при помощи струйки теплой воды. Бывает, пара долго не может найти ритм, мелодию взаимоотношений, а бывает, сразу, с ходу, с первого взгляда, точно парами родились. И это был именно тот случай. Казалось, самой судьбой ей было предназначено, чтобы она наливала, а ему чтобы смывать с себя грязь.

   -Еще немного?

   -Если можно….

   -Да ради Бога… с удовольствием….

    По природе, доктор был аккуратист, любил основательность во всем, и сама хозяйка дома тоже была аккуратисткой, любившей основательность. Ее замучил муж, разбрасывавший все на ходу, она устала подбирать за ним. Она думала что все мужчины такие, так нет же! Женщину совершенно завораживал его мягкий голос, его воркующий, южный акцент. Было в нем что-то от того далекого, недосягаемого мира, по которому тосковало ее сердце. Наливая ему из кружки, она не переставала им любоваться – скажи какой славный мужчина выбирается с ее помощью из- под этой серой угольной пыль! Она была скульптор. Она сама, своими руками лепила красоту, и сама же восхищалась ею.

     А тем временем струйка теплой воды, связывавшая мужчину и женщину, делала свое святое дело, ибо теплая вода в Заполярье, где за окном пятьдесят градусов, а пурга вот-вот сорвет крышу дома, это не совсем та теплая вода, что у нас на Большой земле. В душе доктора пели Херувимы. Присутствие женщины рядом, после того как долгие годы вокруг сновали одни мужланы, вернули доктора во дни его первой молодости. И сам этот мелодичный женский голос, и струйка теплой воды, были посланцами другого, свободного мира, с которым доктор теперь прикоснулся и, смывая с себя угольную пыль, он как бы выходил, при помощи этих женских рук, хоть и на короткое время, на свободу. Бывают случаи, когда глоток свободы, это больше чем вся свобода которая есть на земном шаре.

   -Тебе какое полотенце? Большое, банное?

   Выпрямившись доктор долго, удивленно разглядывал хозяйку. В странах абсолютной диктатуры, построенных на тотальной субординации, существует огромная разница между «вы» и «ты». Инной раз, проходят годы безупречной службы, годы сложных взаимоотношений, прежде чем удостоишься этого желанного «ты», после которого, конечно, начинается уже другая жизнь…

   Похоже, хозяйка дома всего этого не знала, а может знала, но ей было на все эти порядки наплевать. Она сразу перешла на «ты». Она была решительной натурой. В ее представлении мужчина, которому женщина полила воды и помогла вернуться в цивилизованный мир, это уже как бы ее старый и верный друг, ее крестный, если хотите, а в христианском мире что может быть ближе крестного? Она ему помогла как бы родиться заново, встать на ноги, это было их общим подвигом, их общей тайной, а когда между мужчиной и женщиной установилось нечто, известной только им двоим, какие могут быть церемониалы?!

   К ее великому удивлению, у доктора, были другие соображения на этот счет, и, хоть хозяйка и вскружила ему голову как женщина, он предпочитал сохранить дистанцию.

   -Какое вам будет угодно, мадам…

   Видно было по ее лицу, что она несколько обескуражена прохладным ответом, но что поделаешь? К этому надо привыкать. Доктор всегда должен соблюдать дистанцию по отношению к своему пациенту, если собрался ему помочь. Личное может помешать быть объективным, а без объективности не бывает успешного лечения. Это тоже одно из фундаментальных правил медицины. Завет, если хотите.

   Однако, пора приниматься за дело. Доктор вошел к больным детям. Пощупал лобики, пульс, дыхание. Осмотрел постельки.

   -В доме слишком жарко. Давно топили печь?

   -Она топится постоянно.

   -Это не дело. Погасите быстро угли. Окна или форточки открываются?

   -Смеешься? При таком морозе?

   -Нужно срочно охладить и увлажнить воздух в комнате.

   -Как, чем?

   -Развесьте, где только можно, мокрые полотенца или любые ткани какие у вас есть. Вынесите на крыльцо любую посуду с водой, и как только вода замерзнет, принесите в комнату и оставьте, пускай растает.

   - А может начать с уколов? Что вы думаете о пенициллине? Доктор выписал, мы купили, но я никак не решусь сделать уколы.

    -Покажите выписанное вашим доктором.

Внимательно перебрав их, вздохнул.

   -Воздержимся пока. Это слишком сильно для их возраста. Каша в доме есть?

   -Ты голоден, ты еще не ужинал сегодня?!

   -Не обо мне речь. Надо детям грудки прогреть отварным зерном. Есть ли у вас в доме крупа?

   -Полно. Есть и овсянка, и пшено, и гречка.

-Овсянка было бы лучше, но долго варится. Сварите быстро гречку, только рассыпную, не размазню.

   -Что значит рассыпную?

   -Рассыпная гречка, это когда каждое зернышко, оно уже сварено, но остается цельным.

   -И как этого достичь?

   -Соблюдая пропорции. На одну меру гречки, две меры воды и ни капли больше. Под плотной крышей варим пятнадцать минут и рассыпная каша готова.

   -Надо же! Впервые в жизни встречаю мужчину, который знает, как варить рассыпчатую гречневую кашу.

   -Надеюсь, ромашка у вас есть? Принесите, я сам заварю.

    Хотя по своей медицинской специальности доктор был хирург косметолог, ему повезло в том смысле, что при окончания медицинского факультета в Бухаресте, выпускников отправляли на два года в самые глухие уголки старой королевской Румынии, посмотреть, на что они способны.

    Доктор был отправлен на север Бессарабии, в Секурянах, царстве бедных землепашцев, живших в основном тем что сами производили. Аптеки как таковой в Секурянах, конечно, не было, потому что и денег у крестьян на покупку лекарств тоже не было. Два года он лечил всех подряд тем что было под рукой, тем чем народ испокон века лечил сам себя.

   Посуда со льдом, мокрые полотенца, чай из ромашки, теплые носочки, лепешки из горячей рассыпчатой гречки на грудь, и вот жар у ребятишек начинает спадать, у них слипаются глазки, они засыпают…

   -Ты спас моих детей, тихо, чтобы не тревожить детский сон, прошептала хозяйка.

   Ее переход на шепот, озадачил доктора. Конечно, она старалась не тревожить засыпающих детей, но было в этом сладком шепоте какое-то признание, какая-то мечта, женщина старалась перевести   их отношения на какую-то интимную стезю. Обычно такой сладко-интимный шепот между мужчиной и женщиной предполагает такой же ответ, но, боже мой, какой между ними может быть сладко-интимный шепот! Кто она и кто он? А кругом военные, готовые пустить в ход оружие не задумываясь!   

-Мадам, сказал он трезвым голосом, не приняв ее приглашения переходить на шепот. У вас хорошие, крепкие мальчики. Не перегревайте, не пересушивайте воздух в детской комнате, дайте им побольше пить и сварите им хорошего бульона.

_ Я сделаю все что вы сказали, все выполню в точности, продолжала она тем же шепотом, ибо она была натурой упорной, и уж начав плести ковер взаимоотношений с мужчиной, и не думала отступать.

   -Дайте малышам поспасть вволю. Сон – это лучшее из лекарств, продолжал доктор тем же трезвым голосом.

   - И ведь мало того, что ты спас моих мальчишек, продолжала женщина свой лихорадочный шепот. Тыне только детей, ты и весь дом мой спас!

   Доктор стоял в некоторой растерянности.

   -Разве что? Когда, что, каким образом?!

   Она проверила, хорошо ли прикрыта дверь, ведущая в комнату мужа. Оттуда доносился богатырский храп. Тем не менее, осторожность никогда не мешает, и она подошла к доктору так близко, как только подходят во время исповеди.

   -Я скажу тебе то, что никогда еще, никому не говорила. Над нашим домом витает проклятье.

       Доктор стоял ошарашенный. Ему, политзаключенному собиралась исповедоваться жена начальника лагеря, в котором он содержался. Принять чужую боль на себя, это тяжелая ноша, не всякому под силу.

    -То есть как, каким образом? Только и смог он сказать.?

   - Я родила двух Ангелов от Демона, который взрывается как снаряд, при одном упоминании имени Бога. Представляешь, с одной стороны Ангелочки, с другой Демон, а я посредине. Что мне делать, как мне жить?

   -У вас есть друзья? Спросил доктор после некоторого раздумья.

   -Да какие могут быть друзья у начальника лагеря с особо строгим режимом ? Шофер, денщик, аппарат для экстренной связи, городской телефон.

   -Но знакомые ,хотя бы хорошие знакомые на которых можно положиться… !

   -Знакомых немного, но они, конечно, есть. А толку что! Они, разумеется, знают мое положение, и стараются как можно реже навещать нас.

   -Почему? Боятся полковника?

   -Дело не столько в страхе как таковом, сколько в каком-то напряжении, потому что, едва переступив порог нашего дома, надо постоянно следить за своей речью, за каждым словом следить, чтобы избежать скандала…

   -Политики, конечно, лучше не касаться.

    -Да не в политике дело… В нашем доме не то что нельзя произносить Божье имя, нельзя касаться веры, религии, даже отдаленный намек на подобное… Одна моя знакомая как-то забежала к нам с холода и, раздеваясь в прихожей, уронила мимоходом -Боже милосердный, какая сегодня на улице холодина!

Вася взорвался как снаряд, этот «Боже милосердный» вывел его из себя до такой степени, что чуть не выставил бедную женщину за дверь!

-Мадам, в своей жизни я встречал много атеистов, но чтобы взрывались при общепринятом обороте речи…

   -Наше несчастье в том, что мой муж не просто атеист. Он воинствующий безбожник. Еще со времен гражданской войны, родители моего мужа, вместе с родней, да и он сам по молодости, прославились тем, что сбрасывал кресты с куполов, опустошали храмы. На этом они выдвинулись. Он каждый день, каждую минуту, и днем и ночью помнит, на каком коне въехал в этот треклятый руководящий комсостав, и он не устает сбрасывать кресты и опустошать алтари…

   -До сих пор?!

   -Представляешь, до сих пор.

   -Так все уже, работа выполнена, нету их нигде тут в Заполярье! Ни храмов, ни алтарей, ничего нету. Где он их находит чтобы опустошить?

   - Храмов как таковых нет, но их образ, память о них живет в людских душах и это моего Васю бесит больше всего. С ними он и воюет. Если встретится ему на пути верующая душа, не остановится пока не опустошит.

   -Мне горько это слышать, мадам.

   -Тебе горько и только, а каково мне, друг ты мой сердечный, с этим жить! Я загибаюсь от одиночества, сегодня наш дом стараются обходить самые близкие нам люди, а если кто и забежит ненадолго, следит за каждым своим словом, точно он на допросе. Все что как-тоне вписывается в политику Советской власти, малейшее отклонение выводит Васю из себя. Становится Стараются жестоким, грубым, ядовитым, может ни за что оскорбить, а если затеют с ним спорить, ему недолго и пистолет достать. Вы там в лагере, ничего этого не знаете.

   -Как же, не знаем… Наш бедный монах-униат вместе с венгерским кардиналом, не выходят из карцера. Мы боимся, что он их там сгноит.

-Стало быть, войдя в наш дом, ты уже знал, что входишь в дом безбожника?!

-Конечно знал.

   -И не побоялся признать себя верующим в Господа Бога? Он ведь мог тебя…

   -Мадам, погибнуть с именем Господа на устах, это великое счастье. Не каждому дано.

   Женщина погладила его мускулистые руки. Прошептала:

   -Скоро десять дет как окончилась война, и вот уже десять лет как мне больше не попадаются смелые мужчины. Ни одна страна не сможет устоять, если в ней не окажутся достаточно смелых мужчин, готовых сложить свою голову за правое дело. Ты поразил меня своей отчаянной смелостью. Ты не только не побоялся вступить с ним в спор, больше того, ты в полный голос заявил о своей вере, и о том, что ты крещен в православном храме! Я вся дрожала, мне казалось, вот-вот разорвется снаряд и разнесет в щепки и дом и всех нас. Но, произошло чудо. Снаряд не взорвался.

   -По правде говоря, я какой-то особой опасности как-то не чувствовал…

   -Это была не просто опасность, это была смертельная опасность, но Вася, что случилось с ним впервые, уступил. Перед ним стоял истинно верующий человек, который не только его не боялся, но даже вступил с ним в спор. Кажется, ты заставил моего Васю задуматься над тем, что, возможно, не на того коня сел, не в ту сторону поехал.

   -Не делайте из меня героя, мадам, я не гожусь для подвигов.

   -Тебе Господь помог свершить этот подвиг. Потому я и говорю, что ты не только детей, ты весь наш дом спас!

   -Вашему дому, мадам, ничего не угрожает, пока в нем живет такая неистовая христианка.

   -Никакая я не христианка, я великая грешница, как и все мы тут. Боюсь, в детстве меня так и не крестили, по крайней мере мне об этом ничего неизвестно, поэтому у меня к тебе еще одна просьба. Она для меня так важна, до того заветная, что даже боюсь как-то произносить ее вслух.

   -Почему боитесь?

   -Боюсь, вдруг слова мои не так прозвучат как следует, вдруг пролетят мимо, предадут меня…

   -Не бойтесь, мадам Слово – это самое верной, самое прочное что у нас еще есть. Само писание говорит – В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…

   - О если бы ты согласился, я была бы счастлива всю оставшуюся жизнь…

   -Для вас, я сделаю все что будет в моих силах, мадам…

    -Крести моих детей.

   -Как… крестить?

   -Во имя Господа Бога.

   Доктор стоял растерянный, ошарашенный, нее зная, что сказать, поэтому ляпнул первое, что пришло в голову:

   -Обоих сразу?

   -Обоих. Сразу.

    Господи, подумал доктор, до чего велик Твой мир, и до чего непостижима душа человеческая…

    -Простите меня, мадам, но, как человек посторонний, самое большее что я смог бы сделать для вас, это согласиться быть крестным этим малышам, если такое приглашение поступит.

   -Ну так вот, я и приглашаю тебя быть крестным мом сыновьям. О том и речь.

   -Я бы, конечно, с большой радостью, но, для этого нужно…

    -Что нужно?

   -Как минимум, нужно чтобы состоялись сами крестины, ибо крестные – это свидетели акта крещения, берущие на себя ответственность перед Господом за эту душу.

   -Вот об этом я и хочу тебя попросить. Брать на себя ответственность за их души.

   -И… как вы себе это представляете?

-Путем крещения. Почему ты не можешь крестить моих детей?!

-О чем вы говорите, мадам! Крестины проводит священник!

   -Где мы возьмем тут священника? А кроме того, зачем нам его искать? Если тебя самого крестили в детстве и ты, надо думать, не раз был свидетелем крещения ты не можешь не знать как это делается…

-Положим, я это знаю, но я не имею на это право…

   -Если ты в детстве был крещен в храме по всем правилам, тебе и не нужно никаких прав, никаких особых разрешений.. Я как-то слышала от черного монаха, что крещенный некрещенного крестит…

   -А до него эти слова произнес апостол Правел.

   -Ты знаешь еще и Заповеди апостола Павла?!

   -Это не заповеди, это десять развернутых писем апостола к верующим, которых называют Посланиями.

   -Не важно, как их там называют, важно что ты их читал.

   -Не только читал. Мы их изучали, слушали с амвона…

   -Так тебе и карты в руки! Боже, как нам с мальчишкам повезло! Прекрасный доктор, который еще и Павла читал! Пожалуйста, давай начинай крещение, а то время проходит, вот-вот Вася проснется и тогда все пропало…

   Доктор стоял в глубокой растерянности. Эта женщина загнала его в угол. Отказать, уйти оставив ее ни с чем, было не по-человечески, не по-христиански, но что делать, если она хочет устроить крестины, священника нет, а демон-полковник с минуты на минуту проснется…?

   В минуту этой глубокой растерянности, его старые и верный друг, внутренний голос, голос сердца, голос христианина, прошептал:

” Прими их под свое крыло”.

   ”У меня нету крыльев”, ответил доктор. ”На мне пронумерованный бушлат политзаключенного

   ” Прими их под свой бушлат”, сказали ему.

   И он их принял.

-Мадам, сказал он тихим, взволнованным голосом. Давайте договоримся. Самое большое, что я могу еще сделать для вас и для ваших мальчиков, это помолиться за них. А сочтут ли там на небесах это крещением, или просто молитвой, это уже от нас не зависит.

   -Вот и замечательно. Мне что делать? Мне где стоять? Я все сделаю, что ты скажешь.

   -Стойте тут где стоите. И делать ничего не надо.

   -Свечи в комнате мужа. Боюсь, разбудим.

   -Не надо никаких свечей. Восток в какой стороне?

   -Понятия не имею.

   -Когда кончается эта бесконечная ночь и наконец восходит солнце, он с какой стороны восходит?

   -Его почти не видно, но свет идет оттуда.

   -Встанем лицом в ту сторону.

Доктор достал из тайника свой нательный крестик, поцеловал. Спросил уже шёпотом:

   -Как их наречем?

   -Их зовут Володя и Витя.

   -Стало быть, Владимир и Виктор.

   Несколько смущенный необыкновенным действом, которое ему предстояло свершить, доктор, стоя лицом к востоку, прошептал молитву, затем подошел к одной кроватке, потом к другой. Помолившись, осенив их крестным знамением, приложил к их лобикам свой маленький крестик.

   -Господи! Да пребудут эти души во весь свой век такими же чистыми и непорочными, и в трудные минуты жизни, да не будут обделены Твоей любовью, и милостью Твоей. Аминь.

   Хозяйка расплакалась от волнения. Бросилась целовать ему руки, но доктор упорно их прятал.

   -Мадам, пожалуйста, прошу вас, не надо…

   -Спасибо тебе, ангел наш, прошептала Екатерина. Ну прямо замечательные крестины провел! Давай поздравим друг друга, обнимемся, облобызаемся, что ли, как это делается там, на Большой земле, после крещения.

   -Да не обнимаются они, не облобызаются, все это сказки….

   -Но, как бы там не было, теперь мы с тобой уж какая никакая, а родня. После крещения детей, кем я тебе довожусь?   

    -Ну, в лучшем случае, матерью моих крестных.

    -И не больше того?!

   -А что может быть больше?

   - Кум и кума. Разве я тебе не кума, и ты мне не кум?!

   -Мадам, насколько я знаю, кумовьями считаются все крестные, которые присутствовали при акте крещения.

   -Так я вот и присутствовала вместе с тобой при крещении!!

   -Кроме того, мадам, не будем забывать, что кумовство в Советском Союзе строго осуждается, даже, если не ошибаюсь, есть специальная статья закона…

   -Ой, оставь меня в покое с нашими законами! Это государство существует только потому, что все поголовно нарушают законы. Если бы мы все аккуратно их исполняли, страна давно рухнула бы.

     -Ну хорошо, мадам. Я уступаю. Мы становимся кумовьями.

   -Вот и замечательно. Теперь, будучи кумовьями, я надеюсь, ты оставишь меня в покое с этим своим бесконечным «мадамом».

   -Это вас раздражает?

   -Не то что раздражает, нервирует.

   -Чем?

   -Своей настойчивой нелепостью. Мы не в Париже, а за полярным кругом. Тут другие правила жизни. Предельно суровые, чтобы не сказать жестокие. Эти твои европейские нежности, если за них держаться, мигом сведут в могилу, которую, между прочим, и копать-то не так уж просто. Под нами вечная мерзлота. Тут, чтобы выжить, надо быть как можно проще, как в словах,так и в поступках, в отношениях между собой….

   -Мадам, для свободного человека это норма, но для зэка, для пронумерованного человека, находящегося в заключении…

   -Опять «мадам»? У меня, между прочим, есть имя, и оно тебе известно….

    -Мадам, мне неловко произносить ваше имя так, как его произносит ваш супруг.   

    -Почему?

   -Он переделал женское имя на мужской лад. В моем понимании, это бестактно.

   -А мой муж считает, что это юмор. Что-то в виде шутки. Что-то в виде ласки. Правда остроумно?

   -Не знаю. Возможно. Ваш муж человек жесткий, суровыйб он привык чтобы вс е вокруг было предельно жестким и суровымб но женский имена этого не выдерживают. К примеру, если взять имя Екатерины, которое очень популярно, во всех странах мира, среди множества народов, оно имеет множество ласкательных форм – Катенька, Катюша, Кэт, Катинкуца. Как в детстве вас называли?

    -Катюшей.

   -Вот видите! Vox populi, vox Dio, как говорили древние мудрецы. Голос народа - это голос Бога. И в самом деле, очень милое, теплое, ласковое имя.  

   -Оно тебе нравится?  

   -Кому может не нравиться имя, которое сегодня у всей Европы на устах. Все поют Катюшу.

   Женщина вдруг раскраснелась, встряхнула плечами, точно выходила в круг, и тихо-тихо запела:

                                     

                                       Расцветают яблони и груши,

                                       Поплыли туманы над рекой.

                                        Выходила на берег Катюша

                                        На высокий брег на крутой…

-Пожалуйста, тише. Разбудите мужа.

   -Нет. Первый сон у него крепкий. Боже, где мы ее только не распевали, куда мы ее только не таскали с собой… В поле, в лесу, на море..

   -Ваш муж хоть когда ни будь произносил ваше имя в ласкательной форме – Катюша?

   -Насколько я помню, никогда. По-моему, он даже песню эту не знает.

   -Такое не может быть. Катюшу передают все радиостанции с утра до вечера, она переведена на разных языках, ее поют во всех уголках мира, от мала до велика….

   -Ты ее тоже пел?

   -К сожалению, не довелось.

   -То есть как не довелось? Спеть песню не довелось?! Может такое быть?!

   -Может. Меня арестовали раньше, чем до моих ушей успела дойти эта замечательная Катюша.

   -Но потом же она таки дошла?

   -Конечно, потом она дошла.

   -И ты ее пел?

   -Нет.

   -Почему?

   -Мадам, разве вы не знаете, что заключенным, а тем более особо опасным политзаключенным, запрещается петь?!

   -Хорошо, громко нельзя, но тихо про себя, под сурдинку…

   -Под сурдинку политзаключенные не поют.

   -Почему?

   - Им не до этого.

   - Боже, что происходит в этом проклятом мире! Но саму песню, я полагаю, ты сохранил, помнишь, знаешь?

   -Я множество песен знаю. Романсами они у нас называются. Знаю, конечно, и эту. Всех помню, все они при мне.

   -Помнишь и слова, и мотив Катюши?

   -И слова, и мотив.

   -Ты смог бы спеть ее для меня, тихонько, под сурдинок?

   -Мадам, у меня и так очень слабый голос, а если еще и шепотом, вообще ничего не получится…

   -Хоть немного. Хоть чуть-чуть. Пожалуйста. Одну строфу……

   -Мадам, мы можем разбудить…

-Да брось ты это свое дурацкое мадам! Обращайся ко мне, как в детстве меня называли, если тебе действительно нравится это имя, и ты находишь его милым, ласковым, поющим…. Ну, давай, произнеси своим мягким, воркующим, чарующим голосом – Катюша…

   -Ну, что вы, мадам… Я не могу себе этого позволить.

   -Да почему же?!

   -Вы свободная, красивая женщина, жена полковника, начальника лагеря, а я простой зек номер сто восемьдесят три…После такого недопустимого, панибратского обращения, меня загонят в карцер как минимум на десять суток, я это легко переживу, но я могу вас скомпрометировать, чего порядочный человек никак не может себе позволить…

   -Никто, кроме нас двоих, этого не услышит.

   -Нет. Не могу.

   -Ну хорошо, давай без голоса, одними губами пошевели, я пойму по движению губ что именно ты произнес.

   - Нет, не могу. Не смею.

-Ах вот оно что! Он не смеет…

     Женщина встряхнула царством черных волос, как бы утверждая себя во вдруг принятом решении. Сделала шаг назад, долго, как бы исподтишка разглядывала доктора, искала, как ищет хищная птица точку для нападения. И вдруг рывком кинулась к нему, обняла, и долго, страстно целовала в губы. После чего, вся дрожа от возбуждения, опять отошла назад, виновато опустила голову, и тихо прошептала:

   -Слава Богу… Наконец… Свершилось.

   Доктор стоял растерянный, ошеломленный.

   -Прошу прощения, мадам… я не совсем понял, что именно свершилось?

   Мгновение она раздумывала – сделать еще шаг? А почему бы и нет?! Тихо, неслышными шагами точно шла по воздуху она подошла, прильнула к нему, так что прямо дыхание в дыхание, и тихо-тихо, так чтобы только он один мог это услышать, пролепетала:

   -Девочки любят мечтать. Мы все в девичестве мечтали о принцах на белых конях. Со временем, взрослея, каждой кое- что да доставалось. Ну, принц не принц, но все-таки, хоть немного   из того, о чем мечталось. Одной мне никак не везло. Все время доставались одни мордовороты в погонах, с хриплыми голосами от муштровки бедных солдатиков…. И так они меня достали, до того надоели, что я начала мечтать, хотя бы один раз увидеть в своем доме красивого мужчину без погон и со спокойным голосом, ну хоть на час, хоть на минуту, хоть на мгновение, чтобы обнять и поцеловать, сказав себе – и у меня он был! Думала, все, мой поезд ушел, это никогда не сбудется, тем более в этой дикой глухомани, за полярным кругом, в царстве вечной мерзлоты, так надо же… Свершилось!!

   -Вы полагаете, мадам… Вы считаете… что я… красив?!

   -Ты не просто красив, ты очень, очень красив, тихо лепетала она. Да еще и без погон. К тому же этот очаровательный южный говор…Ты кто, ты откуда? Как твое имя?

     -С вашего позволения, мадам, я румын, родом из Бухареста.

   -Для румына ты что-то очень уж бойко шпаришь по-русски. Кто тебя так натаскал?

   -Лубянка.

   -Не надо так зло шутить.

   -Я и не шучу. Русский я вынес из подвалов Лубянки…

   -С ума сойти! Но как, каким образом?!

   -Это было зимой сорок пятого. Еще шла война. Мы томились в подвале на Лубянке, в небольшой камере, человек пятнадцать, все военнопленные из разных стран. По ночам водили на допрос к Абакумову. Среди нас был один японский генерал, которому особенно тяжело давались эти ночные допросы, он страдал астмой. Лекарств никаких. Я ему помогал массажами выходить из кризиса.

   -Как вы с ним общались? На каком языке?

   -Он хорошо говорил и на французском, и на немецком. Однажды, в уголочке, во время массажа, он мне сказал – слушай, мы все боевые офицеры, участвовали в сражениях, нас всех расстреляют, а ты можешь спастись, потому что ты молодой военный врач, личный доктор генерала Аврамеску. Какая задача у личного доктора на войне? Следить чтобы твой генерал не перепил, и не обострились бы его хронические болезни- как-то радикулит, язва, геморрой…

     «Но как, как я мог бы себя спасти?», спросил я его.

     «У тебя», говорит он, «хорошие способности к языкам. Попроси завтра же утром румыно-русский разговорник, вместе со словарем, и начинай учить русский язык.

    «Не расстреляют?» спросил я его.

   -«Никогда еще ни одна страна не наказывала людей, изъявивших желание изучать их родной язык», ответил мне генерал.

   -Но ведь, для того чтобы учить язык, кроме самих книг надо еще иметь и тетрадку, и карандаш или ручку…

   -Тетрадкой мне служила стена нашей камеры, покрашенная зеленной масленой краской, а карандашом служил мел. По десять слов в день, и не вытирал их пока не выучивал наизусть. Потом, войдя во вкус, начал читать классику – Чехова, Толстого, Горького.

   -Там, в подвале, вы в чем ходили?

   -Для облегчения работы следователей, каждый носил форму армии к которой присягал.

     -И ты…?

    -Конечно, носил и я форму моей страны. Так что, боюсь вас разочаровать, мадам, но я все-таки принадлежу к мужчинам с погонами.

   -Какое у тебя было звание?

   -Сублокотенент.

   -Если перевести на наши звания, то как это будет?

   -Ну, младший лейтенант.

   - Младший лейтенант еще не офицер, а так, офицеришка. Да и погончики у вас, медиков, смехотворные, тряпочки какие-то, там и смотреть не на что…

   -Моя форма почти ничем не отличалась от формы моего генерала…

   -Ой не смешите меня, как говорят у нас в Одессе.

   -Так вы одесситка?

   -Не из самой Одессы, из пригородного поселка, но все равно, мы считаем себя одесситами.

   -И как вы сюда попали?

   -По приказу. Наша школа медсестер была военизирована, мы все носили военную форму, и по окончании распределяли по приказу. Дан приказ ему на запад, а мне на саму Воркуту. . А тут меня уже дожидался Демон… Судьба, куда денешься?!

   -И все-таки, мадам. Пусть офицеришка, и погончики маленькие, но, с вашего разрешения, офицеришка армии своей страны. Я принял присягу. И остаюсь верным ей.

   -Боже мой, когда это было! Где теперь та твоя Румыния, где та твоя армия, что осталось от той твоей присяги…?!

   -Они живут во мне.

   -Друг мой сердечный, хватит жить вчерашним днем, который ушел туда, откуда ничто и никогда не возвращается. Жизнь и так слишком коротка, особенно тут у нас, в Заполярье….

   Улыбаясь, она положила ему руки на плечи, как бы для того чтобы убедиться, что там никаких погон нет. Прошуршала ладошками, и опять прошуршала, и так ее ладошкам там на его плечах понравилось, до того им было там хорошо, уютно, что они, холеры, ни за что не хотели возвращаться. Уж как она их не умоляла, как она их не журила, не уговаривала, не уходят и хоть ты тресни, хоть ты плачь.

Игра заходила слишком далеко. Она пыталась объяснить своим ладошкам и самой себе, что это чистая авантюра, бабья блажь, ни к чему хорошему это привести не может, рано или поздно руки оттуда придется убрать. Увы, разум говорил одно, тело хотело совсем другое. Раздвоение личности, это вечная наша беда, и раздвоенная Екатерина, все рассуждая таким здравым образом, сама погружалась в какое-то не бытье, и тихо, медленно, в полуобмороке, начала падать на доктора.

   Чтобы не дать ей упасть, доктор ухватил ее за талию, и сам ужаснулся, потому что, взял ее за талию уже не как доктор, а как мужчина. Запахло порохом, но они уже собой не владели.

     На их счастье, в то самое мгновение, когда они, уже не помня себя, врастали друг в друга, в соседней комнате прекратился богатырский храп, и секунду спустя прогремело:

   -КА-ТА-РИИИИННН!!!

   Бедная женщина вздрогнула, точно током высокого напряжения ее прошило. Потом, овладев собой, приоткрыла дверь, ведущую в комнату мужа и тихо прорычала в ответ:

   -Не ори, Вася, мы не в лагере. Дети уснули. Жара спала. Кризис, кажется, миновал.

   -КОНВОЙ!! завопил полковник.

   -Да погоди ты со своим конвоем! воспротивилась женщина. Еще не все закончено.

   -Что осталось?

   -Остался сам доктор. Может, задержать его на часок другой, пока не убедимся, что дети пошли на поправку.

   -Нет. Место зека в лагере. Это определенно Уставом.

   -Да погоди ты со своим уставом! Пока что здесь не лагерь, а свободная территория. Как порядочные люди, мы должны как-то доктора отблагодарить, он так помог нашим детям…

   -Еще чего! Пусть скажет спасибо, что остался жив. Его еще вечером должны были расстрелять.

   -Господи, да за что?!

   -За самовольный выход из колонны.

   -И за такой незначительный поступок…?!

   -Расстрел. Определенно Уставом.

   -Кто его спас?

-Я, кто же еще!

   -Ну, тогда, давай хоть накормим человека, он голоден…

   -В лагерной столовке поест. Государство на него отпустило паек. Конвой! Уснули вы там, что ли?!

   Это был конец. Переубедить полковника в чем-либо было невозможно. Прикрыв двери и оставшись вдвоем, она, дрожа, вскинула руки в стороны, как бы взлетела чтобы обнять, может быть в последний раз в жизни обнять и поцеловать красивого мужчину без погон. Он тоже весь дрожал, но при этом понимал, что он мужчина, на нем лежит большая ответственность, он не должен компрометировать женщину, пользуясь ее слабостью.

   -Мадам, сказал он чуть дрожащим, но громким, отрезвляющим голосом. Позвольте на прощании поцеловать ваши ручки.

   Она все поняла. Она была умная и красивая одесситка. Она покорно протянула ему обе руки, и слезы градом текли по ее румяным щекам. Доктор наклонился чтобы их поцеловать, но в ту же секунду дверь треснула от сильного удара. На пороге стоял свирепый полковник в кальсонах и сорочке.

   -Мерзавец! Тебя привели сюда под конвоем, чтобы ты целовал руки моей жены?! Как ты посмел?!

   -Но, гражданин начальник… меня пригласили в этот дом оказать необходимую медицинскую помощь. Я ее оказал. Теперь, прощаясь с хозяйкой дома…я счел своим долгом…это же…. Это же общепринятая церемония прощания в цивилизованном мире…!

-Сейчас я тебе покажу, как это принято в цивилизованном мире…Где твой бушлат? Где твоя шапка? Пошел вон, паршивый…

   Тут полковник употребил одно, весьма обидное для румын прозвище, которое я не могу повторить, дабы не обидеть другой многострадальный народ, имя которого часто превращают в прозвище. Униженный и оскорбленный доктор, лихорадочно одевал свой бушлат, не попадал рукой в рукава, жена полковника помогала, то застегивала, то расстёгивала его бушлат, и полковник, которому было тошно следить за всей этой возней, схватив доктора за шиворот, вышвырнул его в холод и темноту вместе с сонными конвойными…

   - Maрш-бросок до самого лагеря!   

   -Но рукавицы!! взмолилась Екатерина. Он забыл рукавицы! На улице пятьдесят градусов! У него отмерзнут руки!!

   -Ни хрена с ним не будет, успокоил жену полковник. Это кочевой народ. Они до сих пор рожают детей на морозе, в своих шатрах… Цыгане шумною толпою по Бессарабии кочуют…

   -Где ты видел в наше время кочевников?!

   -Одного я только что выставил за дверь.

   -Ну хорошо, положим, Пушкин прав,   они до сих пор шумною толпой и так далее, рожают детей в своих шатрах, но даже если это так, истина, на сегодняшний день состоит в том, что один и з этих кочевников помог сегодня нашим детям выйти из тяжелейшего кризиса и мы, Вася,,,

- Может быть кое где еще кочуют, может быть рожают детей на морозе, но даже если это так, они все таки люди, они достойны уважения, Вася…

   -Опять Вася?!

   Полковник был до того взбешен что правая рука автоматически стала искать кобуру у пояса.

    -Но… нет же никого из посторонних…. Мы одни в доме.

-Слушай меня внимательно, Катарин!

   Полковник мучился из последних сил взять себя в руки.

    -Слушай меня очень внимательно… С сегодняшнего дня, круглые сутки я для тебя Василий Порфирьевич, и только в минуты неконтролируемого экстаза….

   -Что значит, неконтролируемый экстаз? Это как?

   -Имеется ввиду, легкий обморок во время полового акта, когда женщина в беспамятстве, несет невесть что… В такие мгновения, можно, конечно, и Вася, один два раза, не более,что до остального времени, только Василий Порфирьевич.

    -Что это, просьба, пожелание или уже закон?

   -Категорически закон.

   Женщина вдруг вздохнула и вместе с этим вздохом как-то все ее очарование сошло на нет, точно это было уже совсем другое существо.

-Если ты на этом настаиваешь, то, вот какой будет тебе мой ответ. Тоже с сегодняшнего дня, я больше не потерплю никакой КАТАРИН! С утра до вечера я буду для тебя Екатериной Андреевной. И даже во время белой горячки, когда ты слезно лебезишь перед начальством, и даже во время того самого неконтролируемого экстаза когда ты мычишь как зверь, я буду для тебя только Екатериной Андреевной, и ни копейкой меньше!!!

   -С ума сошла баба, кому-то пожаловался полковник..

-Да, я сошла с ума, потому что я люблю, люблю один раз за всю свою жизнь!!!

    Прижав к сердцу рукавицы, женщина еще раз решительно встряхнула копной черных волос и, оттолкнув мужа с порога, пролетела через прихожую, открыла входную дверь и бросилась   в морозную тьму.

   -СТОЙ ДУ-РА-А-А-А!!!

   Полковник, в кальсонах и сорочке, бросился в догонку, догнав   на ступеньках крыльца, едва успел ухватить за подол кимоно и оттащить ее обратно. Запихнув в прихожую, запер дверь на все замки и для верности заслонил могучими плечами входную дверь.

   -Ты хоть соображаешь, дура, что ты делаешь?! Ты мать, у тебя двое   ребятишек! Только это должно быть постоянно в твоей голове!

   -Это не в твоей власти решать, чему быть, а чему не быть в моей голове.

   Полковник решил что продолжить с ней разговор бессмысленно.

   -Дай сюда рукавицы.

   -Не дам. Это не твои рукавицы.

   -А чьи?

   -Его.

   -Что значит «его»? Кого именно?

   -Ну. доктора.

   - Какой доктор, их много докторов. Как его зовут?

   -Я не знаю его имени.

   -Тогда слушай, я тебе скажу, как его зовут. Это зек номер сто восемьдесят три.

   -И – что?

   -А то, что и сам вышеупомянутый зек, и его рукавицы переданы мне государством под мою неограниченную власть.

   -И мы с мальчиками… тоже… под твою неограниченную… ?!

   -Вы с мальчиками сами выбрали свою судьбу. Дай сюда рукавицы.

    Поскольку жена колебалась, он подошел, вырвал их из ее рук. Постоял, размышляя. Проблема была в том, что между зеками часто кочуют какие-то их личные вещи, невесть откуда взявшиеся. Если это его личные рукавицы, то это меняет дело. Чтобы все выяснить, стал внимательно их исследовать. Нашел на внутренней подкладке метку, под ней какие-то цифры. Стало быть, они где-то стоят на учете. По Уставу, воин обязан беречь казенное имущество, а эти ротозеи посеяли их.

    Открыл входную дверь, бросил рукавицы в темноту, заорав во все горло:

   -Конвой! Имущество растеряли …вашу мать!!!

   Сцена доктора румына, пытавшегося   целовать руки его жены, помогли полковнику избавиться от хандры. Теперь он опять был на коне, опять при исполнении, опять после каждых двух трех слов, рефреном следовало… вашу мать…

                                                       +++

    Шел уже пятый час. Там, на Большой Земле, должно быть, уже начал брезжить рассвет, а здесь в Заполярье по-прежнему царила та же глубокая ночь, которая царила и вчера, и позавчера. Под утро мороз и пурга свирепеют, постоянно меняют направления, то слева, то справа, а то и прямо в лицо, пощечина за пощечиной. Возвращалась наша тройка   унылой, виноватой, растерянной. Вина давила прежде всего на конвоиров, которые, надо полагать, действительно прикорнули малость в теплой прихожей, что строго настрого воспрещалось во время несения службы. Накажут, конечно.

   К тому же эти треклятые рукавицы, пропади они пропадом. Забыли их, что часто с рукавицами случается. То, что все это происходило на глазах самого начальника лагеря усугубляло их вину, это уже, как пить дать, карцер. Но, с другой стороны, если разобраться по-человечески, в чем они провинились? Двое молодых парней, после целого дня службы на холоде и морозе, оказавшись в теплой прихожей, пахнущей шубами и валенками, уютно усевшись на полу, ибо сидеть было не на чем, после долгого, безмолвного ожидания, пока доктор лечил детей, вздремнули. Они ведь не были в разведке, не стояли часовыми у знамени своей части или у ворот лагеря, их отправили по хозяйским делам, сопровождать доктора   зека к дому начальника лагеря, у которого прихворнули дети. Скажите, какую статью, какой параграф Устава был нарушен? Что до рукавиц, ну, не успели прихватить, полковник выгнал зека полураздетым, он на ходу одевал бушлат… При чем тут они?!

     Сам доктор, центральный персонаж всех этих перипетий, тоже шел с низко опущенной головой, ибо, с общечеловеческой точки зрения, он никак не ожидал такого хамского отношения к себе. Если разобраться по существу, что, собственно говоря, допустил он такого непозволительного, выходящего за всякие рамки приличия, что его нужно было вытолкать за дверь? Он вошел в дом не сам по себе, его пригласили как доктора помочь больным детям. Он сделал все что смог, жара у ребятишек спала, они спокойно уснули, и в результате, вместо благодарности, его ни за что оскорбили в присутствии дамы, да еще вышвырнули из дома. Что сказали бы на все это бухарестские профессора, пять с лишним лет учившие его помогать страждущим? Что сказал бы на все это старик Гиппократе, пред которым он принял присягу?!

   Оскорбление было глубокое и несправедливое, но, вместе с тем, доктор сознавал сколь опасно во всем этом углубляться, потому что обида, сама по себе, есть психические состояние, которое пожирает иммунитет, то есть положительную человеческую энергию, а ему нужно ее беречь, у него осталось очень мало сил. От голода и холода он еле волочит ноги, а ему нужно еще доползти до своего ватного матраса.

   С другой стороны, если рассмотреть эту проблему на холодную голову, без взвинченного самолюбия, да и без особых эмоций, что такое невероятное, в сущности, произошло? Почему он так уж должен обижаться? Чем тот народ, которым его обозвали, хуже других? Что касается полковника, он, конечно, тиран и деспот, но, с другой стороны, он дал ему спокойно дослушать Увертюру Штрауса. Больше того, он буквально спас ему сегодня жизнь, скомандовав «отбой» когда все стволы целились в него. Есть вещи, которые порядочный человек должен помнить до гроба, как бы не складывались потом их взаимоотношения.

   Чумной конвоир, которого сорвали со сна, все время матерился, поносил классовых врагов и врагов народа в надежде что они ему помогут окончательно проснуться. И все кляня их на чем свет стоит, проскользнулся на какой-то ледяной залысине, упал, потерял шапку и винтовку в снегу. Долго искали втроем, но потом, когда все нашли, уже продолжили путь молча. Шли тяжело, против ветра, путь под снегом то ухабы, то   скользит. К тому же доктора все время как-то заносило в сторону. Что-то мешало в самой одежде – то ли в спешке и лихорадке, с которой покинул дом, не так одел бушлат, то ли не так его застегнул. Стал на ходу исследовать его. Оказалось, что-то болтается в подоле бушлата. Нашел. Вытащил. Кто бы мог подумать! То застегивая, то расстегивая этот его бушлат, Катюша умудрилась-таки распороть подкладку подола и сунуть туда краюху хлеба.

    Боже, что за женщина!!

   -Могу я вас попросить остановиться?

   -Во время движения конвоя, категорически запрещены любые остановки по физиологическим потребностям, статья седьмая, параграф третий.

   Точное слово – Чума. Хотя он и знал Устав наизусть, и лез из кожи вон чтобы выслужиться, автомат ему все еще не доверяли. Уже который год таскался с дореволюционной трехлинейкой, которую после каждого выстрела нужно было перезарядить. Какая-то светлая голова в администрации лагеря, сочла что этому знатоку Устава, пока что автоматическое оружие доверять нельзя.

    -Ты бы лучше последил за своей винтовкой и шапкой, посоветовал своему напарнику Молчун, шедший впереди и считавшийся старшим. Смотри внимательно под ноги!.

     Потом обратился к доктору:

-Зачем останавливаться? Что случилось?

   -Я голоден и обессилен. Мне положили в подол бушлата кусок хлеба. Разрешите остановиться и поесть, иначе не дойду.

   -Остановиться, конечно, мы не имеем права, но я думаю, если на ходу отщипывать по кусочку, для подкрепления сил, то тогда ничего, можно.

      Поскольку он был Старшим конвоиром, за ним было последнее слово.

-Благодарю вас, сказал доктор. Вы очень порядочный человек.

   Хлеб был очень вкусный. Не тот, из сорной пшеницы, который им выдавали в столовой. Для начальства хлеб выпекали отдельно. Из твердых сортов пшеницы, округлый, выпекали в дровяных печах, и нижняя, твердая, подгорелая корочка была вкуснее всего, что только может быть на этом свете. Откусывая по кусочку, доктору казалось что не он сам, а Катюша кормит его на ходу и, веселая, говорливая, перебирая вместе ним перипетии той, во истину фантастической ночи, шаг за шагом, даже не заметил как вошли на территорию лагеря…

 

   -Матка Боска, кто там хлопает дверью, холод впускает?! послышался в глубине барака сонный бас львовского монаха-униата. –Окоченеем все!

   -У нас радостное событие! возгласил на весь спящий барак венгерский кардинал, видимо не спавший всю ночь, в ожидании возвращения доктора. –Мой духовный сын вернулся!

    -Что-о? Не расстреляли?! удивленно спросил московский еврей, член только что распущенного Антифашистского Комитета.

   -Стало быть, не расстреляли. если вернулся, резонно заметил волжский немец.

   -Скажи какой счастливчик! заключил бедный еврей, которому досталось в равной степени как от Гитлера, так и от Сталина.

    Сам доктор слышал эти реплики как во сне. Едва добравшись до нар, свалился на свой матрас не раздеваясь. Сил уже не было раздеться. Лежал и думал - а ведь в самом деле, у него выдался на редкость счастливый день! Дважды могли расстрелять и не расстреляли. Но самая большая удача, это, конечно, «Римский карнавал» Штрауса. За годы заточения, «Сибирский граммофон» не позволил себе ни единой ноты бессмертной классики, а ведь музыка, особенно классическая музыка, это наша религия, наша душа, наше общение с Вечностью! Без классической музыки, без активное духовной жизни, человек превращается в придорожную пыльную травинку, затоптанную скотом на обочине истории.

По правде говоря, в хмуром, холодном Воркутинском лагере для политзаключенных, одного «Римского карнавала» хватило бы для полного счастья на долгие месяцы лагерной жизни, так надо же, после мучительно долгих лет вынужденного монашества, он вышел в свет, познакомился с изумительно красивой женщиной, и она его поцеловала. Боже, что за женщина! О таких только мечтают. В жизни они почти не встречаются. Так надо же, он ее встретил, и где, за полярным кругом, и она его поцеловала!

   Это было настоящее чудо, хотя, по правде говоря, такие чудеса с ним случались и прежде. Судьба его часто баловала, может быть даже излишне баловала женским вниманием. Ему вдруг вспомнилось что в детстве, а потом и в юности, его подружки почему-то первыми открывали интимный фестиваль поцелуев. В коридорах факультета, он числился среди красивых студентов, что его очень   раздражало. По его мнению, мужчина должен быть прежде всего умным, а красота, это существительное женского рода. По Бухаресту, однако, ползли слухи. Налетали студенты из знаменитой школы Бела-арте чтобы рисовать и лепить его голову. Во время работа переговаривались меж собой - такой римский профиль, редко когда встретишь.. Война, Лубянка, Воркута, холод Заполярья основательно подмяли римский профиль, но, оказывается, если зэка-шахтера отмыть теплой водой, римский профиль, откуда ни возьмись…

     Но это так, между прочим. В конечном счете, внешность от нас не зависит, что нам дано, в том и топаем по жизни. Главное, это то что человек представляет собой, что он знает, что он умепет. И тут, конечно же, выплывает самая последняя, сама большая радость дня. Двое захворавших малышей, с которых спала жара и которые уснули. Они так глубоко спали, что даже грохот дверей, открываемых ногою, их не разбудил. Кризис миновал. Это была его работа. Он считался когда-то хорошим доктором и в крестьянском мире северной Бессарабии, и в Бухаресте, и на фронте, иначе никак не мог он оказаться лечащим врачом генерала Аврамеску.

   Оказавшись в угольных шахтах за полярным кругом, там где человек уже как бы и не человек, а некая машина добывающая уголь, ему казалось, что медицина от него как-то удаляется, он мало что умеет, мало что знает, и если когда удастся выдастся выбраться из этого ада, возможно придется искать другой смысл жизни. Особенно его угнетала пропажа профессиональная интуиция, без которой доктор уже как бы и не доктор.   Но, во истину, велик Господь! В детской душной спальне начальника лагеря, в какое-то мгновение, все ожило, все вернулось на круги своя. Он был и оставался неплохим доктором. Он еще был в состоянии помочь нуждающимся, а это, может быть, и есть самое главное в человеческой жизни.

    Друзья по бараку правы, день у него и в самом деле выдался на славу. Единственное, что как-то омрачало память этой ночи, постоянно тревожа совесть, это так называемое крещение мальчиков. Не совершил ли он святотатство, не разгневал ли он Высшие Силы, не оплатил ли он черной неблагодарностью за те великие милости, которыми Небеса проявляли к нему весь этот день?   Хотя, с другой стороны, если так подумать, в чем может состояться его грех? В конце концов, что представляет собой акт крещения? Не секрет что о разных формах и методах крещения, мировые религии спорят меж собой не одну    тысячу лет. Что, собственно, означает это знаменитое, библейское – крещенный крестит некрещенного? Как именно это происходит? Когда? В каких сроках? В каких формах?

   Женщина загнала его в угол одной единственное фразой – крещенный крестит некрещенного. Но как это происходит, что для этого нужно сделать? Вот колонна политзаключенных плетется день за днем из лагеря в шахту и обратно. В этой колоне есть крещенные, и, конечно же, есть некрещенные. Почему тайна крещения не переходит автоматически от одних к другим? Вероятно, думал доктор лежа на своем худеньком матрасе, для свершения таинства крещения в новой вере, нужны две вещи – чтобы крещенный был готов делиться своим даром, и чтобы некрещенный был готов принять этот дар.

    Пути Господни неисповедимы. Он поступил по совести, сказав, что помолится за малышей, и он помолился, а будет ли все это воспринято на небесах как крещение или нет, про это нам знать не дано. Конечно, можно было отказать этой женщине в ее, на первый взгляд, несуразной просьбе, но внутренний голос, голос сердца, голос христианина, который подавал о себе знать в трудные минуты жизни, прошептал:

   «Прими их под свое крыло».

    «У меня нету крыльев» ответил доктор. «На мне пронумерованный бушлат политзаключённого».

«Прими их под свой бушлат» сказано было.

    И он их принял.

Итак, если собрать все события дня в единый венец, что у нас получится? Дважды за день избежать расстрела, после восьми лет полной немоты услышать чарующие звуки «Римского карнавала», поцелуй женщины, о которой можно только мечтать, тихо засыпающие малыши, которым ты помог преодолеть недуг, ну и конечно, молитва за будущее двух ангелов в доме всесильного Демона, начальника особо строгого лагеря политзаключённых.

    Может ли быть более счастливый день в человеческой жизни?!

     В годы учебы в евангелически-лютеранском лицее Бухареста, у него был друг, сосед по парте, сын директор оперного театра. Благодаря их дружбы, за годы учебы доктор пересмотрел весь репертуар. Он знал наизусть все оперы с начала и до последнего аккорда. У него были любимые арии, которые он часто напевал про себя. Заключенным петь нельзя было, но эти арии, возможно, не знали, что их носитель в заключении, и по каким-то своим законам, в трудные минуты жизни, посещали его.

    Была, однако, одна ария, любимейшая из любимых, которая за все годы заточения так ни разу и не посетила его. Это была ария хора, прорывающихся к свободе рабов из оперы Верди Набуко. И надо же, именно теперь, когда он прилег смертельно усталый, измученный холодом и переживаниями, именно теперь прозвучал знаменитый хор рабов, причем так яростно, так решительно, точно он его слушал впервые.

     В одно мгновение исчезли и Лубянка, и Воркута, и дикие морозы, и пурга, и полковник со своими конвоирами. Всех их сокрушил каскадами своих мелодии великий Верди, ибо классика, дорогие мои, это самое прекрасное из всего что было создано человеком, в момент Всевышнего осенения, это то что еще питает наш ум и дух, это то что еще держит нас на этой, такой прекрасной, и такой разнесчастной планете.

 

Ноябрь 2017

   Москва