Если посмотреть на окружающий мир под таким углом, как смотрит автор, становится понятным название книги «Внимательный лес». Особенность взгляда поэта можно сформулировать примерно так: человек равняется на природу, а не наоборот (проще говоря не «березка как девушка», а «девушка как березка»). В сельской местности, вдохновившей автора на этот цикл, царство человека вместе с цивилизацией заканчивается, поэтому все, что ним связано, находится в пассивной позиции, человек становится объектом, а лес (обобщенный символ природной стихии) переходит в актив, является субъектом. Поэтому именно лес наблюдает, как бы удостаивает своим вниманием человека. С другой стороны, в слове «внимательный» слышится отголосок от «внимать». Между природой и человеком нет драматичных отношений в книге, напротив, человек органично вписывается в мир загородного пространства, внимает природе и постепенно растворяется в ней.
Первое, на что обращает внимание читатель, это оживающая буквально на глазах при каждом новом стихотворении, каждом новом образе панорама бытия. Возникает впечатление, как будто весь этот привычный с детства мир русской флоры и фауны увиден впервые. Природа «живая» настолько, что как живая вода способна «оживить» других себе под стать. Рождается прием как бы обратного олицетворения, назовем его условно «олесотворение»:
Вырастешь, станешь птицей
и прилетишь ко мне.
Будем с тобой кружиться, вышагивать по стерне.
Или:
когда мы пойдем гулять –
шишками собираться,
белками собирать
компанию для кощея.
Или:
мы загораем на опушке
мы выгораем как трава
становимся немного стерты
песком и небом в облаках.
Ситуация «человек и природа один на один» вызывает множество ассоциаций, но, пожалуй, наиболее яркая – ассоциация с истоками человечества и, если хотите, с первыми днями творения. И действительно, создается впечатление, что для поэта жизнь на даче оказывается чем-то вроде земного рая. Живя бок о бок с природными стихиями, лирический герой Кубрика пытается вернуться как бы к первоосновам, к миру докультурного пространства, пройти «обратными тропами».
Кажется, что поэт готов заново научиться жить, взяв к себе в учителя Природу. И чему же? Самому главному:
научиться, как молчаливый Телль,
тем вещам, что смерти сильней.
Было бы смело назвать лирику Кубрика натурфилософской, но то, что она философская – факт бесспорный.
Сразу вспоминается, что такие же уроки у Природы брал, например, и Арсений Тарковский.
Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала, как флейта, звучать.
И прелестные в своей псевдонаивности вопросы «ты спросишь, кто велит?» и ответ «всесильный Бог деталей» у Пастернака тоже как будто сняты с языка ученика.
Интересно проследить, что у всех трех поэтов (если уж и дальше искать переклички) налицо игра со словами. Начинает Пастернак – с задорным призывом и щедрым жестом.
Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеяно и щедро,
Едва, едва, едва.
В другой тональности, торжественно и патетично, в роли демиурга подхватывает Тарковский.
В слове правда мне виделась правда сама,
Был язык мой правдив, как спектральный анализ,
А слова у меня под ногами валялись.
И вот, склеивая «столетий позвонки», Кубрик от лица заботливого отца обращается к ребенку:
Иди, перебирай ракушки.
Останься, собери слова.
Теперь, в наш бронзовый век, к настоящей поэзии отношение особое, бережное. Слова не разброшены, их собрали детские руки. Но не будем уходить далеко в сторону.
Тему «ученичества» подкрепляют и стихотворения поэта о своем детстве («Июль. Жара. Песок и камни…», «В моих стихах твоей души…», «Там хорошо, где ты есть…», «В стенах жеманные мыши…», «Куст скребется в низкое окно…»). Присутствие ребенка позволяет взглянуть на мир с его точки зрения, которая, как и общение с природой, позволяет очиститься от городской, даже больше, мирской суеты.
Природа, любимый ребенок… А третье составляющее рая на земле (мира на даче) – ощущение загородного дома. Чтобы наиболее точно его описать будет уместно вспомнить запись из дневника Блока: «Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды». Заменим «стихотворение» темой дома, загородного уюта и увидим, что созвездие, которое вышито на этом покрывале состоит из следующих слов-звезд: ласточки, тишина, мышь, печь, сарай, плед и т.д. Мы не случайно вспомнили Блока – все эти реалии как абсолютно вещественны, так и символичны. Разве не целая философия надежды на светлое будущее в кубриковской фразе:
На заборе один намокает плед
высохнет станет светлый.
Точно переданы олицетворения жизни и ее радости в будничных вещах – «радости сделаны из пустот, спрятанных в эти травы». Здесь способность увидеть в неприметном поэзию – это привет Ахматовой («Когда б вы знали, из какого сора…»).
До сих пор мы останавливались на солнечной, «летней» стороне цикла. И даже когда не берешь в расчет другую, назовем ее «осенней», (где звучит неподдельный трагизм и природа находится в параллелизме с человеческими чувствами) составляющую, почти на каждом «летнем стихотворении» лежит тень. Явственно ощутимо, что не только восхищение стихиями ждет поэт от этого пребывания за городом, а прежде всего врачевания, исцеления.
«Бог семейных удовольствий» (у Кушнера) и «Бог деталей» (у Пастернака) покровительствуют поэту. Казалось бы, рай на земле возможен и все же:
Не проходит боль земная
затаится – и опять
Борщ дымится, остывает
Можно и соседей звать.
За летним, расслабленным и по-настоящему красивым обликом дачной жизни, за внешней стороной стихотворений скрывается сердце, с которым «трудно в тишине, как будто это человек». От этого резонанса драматизм особенно ощутим. «Бытовое» и «высокое», «будничное» и «трагическое» сплетаются, как это и происходит в реальной жизни: «сделал флюгер, а жизнь не в силах», «погалдят и снова взлетят. И туда – не страшно ему».
Рядом соседствуют мысль о «ночной тьме» (перекликающейся с «мировым хаосом» Тютчева и «ледяной бездной» Г.Иванова) и коте, играющем с ней, как с клубком (не случаен эпитет «шерстяная»):
Ночная тьма шебуршится с котом за стеной
Медленно, как шерстяная.
Мысли о смерти, как ни странно, тоже разбавлены «загородным колоритом»:
От человека не больше одной
вещи должно оставаться.
Стулья мербау. Бинокль полевой.
Пепельница из кварца.
Смерть выступает у Кубрика не как абстрактное явление, мысль о небытии, а как физическая, реальная, видимо, связанная с личной трагедией: стихотворения «Ветер складчат материей скудной», «Положили сон на гранит». Однако ужас не в ней таковой, а «в том, что забыто легко». Память пусть и причиняет боль, но необходима в борьбе с небытием.
Еще один разворот темы смерти – радость от того, что она еще не скоро. Даже не радость, а спокойное удовлетворение:
И падает на брег ручья
ладья листа – еще живая,
еще не жухлая, как я.
Здесь есть даже нотки патетики благодаря книжному «брег». Или, например: «Хоть потрескалась печка из кирпича, но ничто еще не скрипит». Звучит обнадеживающе.
В завершающем стихотворении цикла есть все ключевые для вселенной поэта составляющие – и семья, и «живая» природа, и дом, уже тоже оживший (возможно, лирический герой смотрит в окно, впускающее в себя луг с цветами, поэтому-то и поле узкое) и щемящее чувство боли, без которого невозможно почувствовать настоящего счастья:
все совершенно не вдруг
все совершенно
августа жаркий испуг
в нем постепенно
не научились дышать
полые рыбы
а ведь могли бы не знать
только друг друга могли бы
ветви поют на просвет
спящие дети
знают что нас еще нет
дом на рассвете
сам собирает цветы
с узкого поля
ты просыпаешься в ты
близко до боли
Екатерина Горпинко