Читая Бориса Слуцкого, думая о нём, нельзя не сказать хотя бы несколько слов о литературоведе Юрии Болдыреве, так много сделавшем для популяризации замечательного поэта. В первой половине 90-х я учился в Литературном институте и, помню, Болдырев в качестве преподавателя-гостя читал лекцию о его поэзии. Он был фанатично предан Слуцкому. Он пророчествовал: «Пройдёт время, и вы поймёте, какая значимая величина в русской поэзии Борис Слуцкий...» Я запомнил эту фразу – настолько она поразила меня своей дерзостью. Наивный, самодовольный юноша, я даже что-то возразил Болдыреву, мол, какая такая особая значимость, какая важность?..

Шли годы. Минули три десятилетия после смерти поэта. Сам Болдырев-то, его литературный душеприказчик, давно уже умер. Тридцать с лишним лет – достаточный срок, чтобы понять, кто чего стоит в литературе. Гордая в самой своей согбенности фигура Слуцкого возвышается над многими.

Порою без повода, что называется, искусства ради, а порою в тех или иных жизненных ситуациях всплывали у меня в сознании строки Бориса Слуцкого. Переезжая всю жизнь из одного съёмного жилья в другое, я часто припоминал: «На русскую землю права мои невелики. / Но русское небо никто у меня не отнимет».

А то возьмёшься думать о голоде 1933-го года или попытаешься себе представить парад 45-го. И конечно, начнёшь размышлять о Сталине, а тогда уж невольно всплывёт в памяти стихотворение Слуцкого «Бог ехал в пяти машинах».

Бывает, скажет какой-нибудь умник, ну, ладно, внешность у тебя непонятная, а с другой стороны, ты в жизни такой неприспособленный... В ответ иногда промолчишь, а иногда прямо вслух и ответишь:

Не воровавший ни разу,

Не торговавший ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Я говорю это теперь не к тому, что у Слуцкого есть стихи «на все случаи жизни». Не в бытовом, а именно в высшем смысле, согласно Фридриху Ницше, искусство поверяется жизнью. Не знаю, доводилось ли Слуцкому читать одного из самых жестоких и безошибочных философов мира. Надеюсь, что нет. Слуцкий, с его глубоким умом и чутким сердцем, скорее всего, без всяких подсказок дошёл до простой и великой истины: поэзия, если она подлинная, исключает всякую нарочитость и выдумку. Если её глубинные законы не соответствуют законам жизни, то пойдёт она прахом. Стихи, они разные. У Слуцкого они простые и верные, как те «чёрствые ржаные кренделя». «...Ели все. И горьким был и вкусным / скудный дар истерзанной земли» (Н. Заболоцкий. «Ходоки»).

Настоящим поэтом Слуцкого сделала война. Война не только уничтожает людей, разрушает города, сжигает сёла – она испепеляет всякие иллюзии и прикрасы. Неслучайно у Блока, у ненаглядного нашего Александра Александровича, символиста и мечтателя, одно из лучших стихотворений вовсе никакая не «Весна без конца и без краю» и даже не «О доблестях, о подвигах, о славе». Конечно же, «Петроградское небо» («Петроградское небо мутилось дождём. / На войну уходил эшелон...»)

Символы, упования, сомнения, домыслы – вообще всё то, что принято относить к области духа, – конечно, имеет великое значение. Но будем честными: если плоть погибает, то ведь и осиротевший дух ещё неизвестно, кто призреет. Будем честными до конца: дух изменчив, а плоть постоянна. Очевидно, именно так размышлял Слуцкий, когда писал такие удивительные стихотворения, как «Баня» и «Снежная баба». Последнее о том, как военнопленные жаждали чуток очистить свои тела хоть с помощью снега, ведь это и больно, и стыдно, когда кусают вши.

Я придерживаюсь мнения, что творчество гениальных художников судить вообще не следует. Что у Достоевского хуже, что лучше, никто не может понять вот уже полтора столетия. Да и в смысле содержания, как остроумно заметил Георгий Адамович, «чему был он пророком, достоверно сказать невозможно».

А вот художников другого ранга, то есть просто талантливых, оценивать имеем право и мы, грешные. Слуцкий не гениален, однако талантлив.

Выше я поминал стихотворение Слуцкого «Бог». Первая его часть неподражаема. Она заканчивается строками: «Мы все ходили под богом. / С богом почти что рядом».

Это сколько же надо страдать и мыслить, думать о природе власти и о природе насилия, чтобы двумя строками защитить человечность. Говоря более грубо и верно, я не знаю в отечественной поэзии слов, которые, извините за просторечие, ставили бы тирана «на место» так уверенно, насмешливо, превосходно. 

Стихотворение «Евреи» («Евреи хлеба не сеют») – кто среди наших поэтов написал о «еврейском вопросе» лучше? Мудрее, глубже? Владимир Корнилов («Победительница», о Речи Посполитой)? Александр Межиров («Позёмка», о еврейской эмиграции)?.. В этой мучительно-сложной теме именно Борис Слуцкий оставил достойный поэтический след.

Именно с литературной точки зрения лучшее его стихотворение – «Лошади в океане».

Плыл по океану рыжий остров,

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось, плавать просто,

Океан казался им рекой.

По своему жанру это баллада, возможно, одна из лучших баллад в русской поэзии XX века. Удивительное композиционное совершенство. Воистину ни убавить ни прибавить. Ни одной неподходящей эмоции, ни одного неподходящего слова.

И всё-таки: откуда он взялся? Кому он родственен в своей творческой генеалогии? Маяковскому? Заболоцкому? У Маяковского, в отличие от Слуцкого, слишком много истеричности. Заболоцкий, в сущности, весь одержим фёдоровской идеей всеобщего воскрешения, притом не религиозного, а какого-то научно-философского, что Борису Абрамовичу никак не близко. Говоря о поэтике Слуцкого, проще сказать, что он антипод Георгия Иванова, лично мною обожаемого, но чьи стихи я и сам могу упрекнуть в чрезмерной «красивости», а порой в эфемерности. Иной читатель скажет, ну, нашёл кого с кем сравнивать. Один – отпрыск изысканного Серебряного века, другой – продолжатель сурового соцреализма. Между тем они оба наследники, хотя измельчавшие, великой русской литературы. «А мы, Леонтьева и Тютчева сумбурные ученики», – писал о себе Георгий Иванов. Если уж делать такие параллели, то Бориса Слуцкого можно назвать не слишком усердным учеником Некрасова и Толстого. От Некрасова ненависть к разного рода «духам и туманам», от Толстого – стремление к максимальному прозаизму речи, к ломаной фразе.

В житейском смысле, как и положено большому поэту, он был вполне беспомощен. К тому же больной, контуженный. По свидетельству одного из современников, Слуцкий, чтобы почистить ботинки на какой-то ответственный выход, поставил в кухне коммунальной квартиры на газ застывшую ваксу. Да и забыл. Пожаром это закончиться не могло, но закончилось грандиозным скандалом. Но бытовой скандал – это полбеды. А вот когда умерла любимая жена и помощница, когда он, фактически недееспособный, впал в душевное расстройство, в минуты просветления всё же осознавая, что финал будет мучительным, растянутым на долгие годы в психиатрических больницах, как ему было?!

Господи, сколько же горя, своего и чужого, вместило в себя это большое и, конечно, больное сердце?

Я не люблю патетику, извиняюсь за неё. И Борис Слуцкий всей сущностью своей полынной поэзии патетику отрицал. Он не соглашался с высокими словами, ко всем завиральным человеческим понятиям относился подозрительно. Бог попустил нам жить на земле, значит, надо здесь и жить, значит, надо слагать если не «скучные», то уж, во всяком случае, «грустные песни земли». Но ведь «неумолима родимая эта земля», по собственному признанию в одном из его ключевых произведений. Когда он не находил возражений на жестокие проявления земли, на могилы её и окопы, когда земная беспощадность приводила его в уныние, он апеллировал к небу:

... И по голубому лучу

С холодной земли на горячее небо лечу.