Окончание. Начало на стр. 1

Когда шесть лет назад я принёс Долгих уже расшифрованное, готовое интервью с ним, Владимир Иванович прочёл его и сказал: «Со всем согласен. Но визировать не буду». – «Почему?» – «Время ещё не приспело. Напечатаете после моей смерти…» – «Зачем же так грустно, Владимир Иванович?» – «Ничего подобного: никакой печали и в помине нет… Дело не в том, что я не хочу этой публикации, иначе бы с вами не встречался. Просто время ещё не пришло». И вот оно пришло. Этот разговор звучит актуально и сейчас, ибо он – о нас с вами, о нашей стране.

– Владимир Иванович, вы – один из живых монументов отечественной истории, как говорится, «уходящая натура». Как несёте груз времени?

– Казалось бы, оглянись на прошлое – и голова закружится!.. Считаю себя счастливым человеком. Я прожил интересную жизнь, был полезен моей стране и не совершил ничего, за что потом бы пришлось краснеть. Таким меня воспитали мои родители – люди простые, честные и по-настоящему трудовые. Отец был железнодорожным рабочим. В Сибири. На станции Иланской работал в депо. А мама славилась потомственной сибирской закваской, род её коренился в Нижнем Ингаше…

– Да и сама фамилия ваша типично сибирская: Долгих. Когда встречаешь Живых, Черных, Соловых, Крутых, сразу видишь сибирское происхождение.

– В том-то и дело, что на самом деле это вовсе не наша фамилия. Настоящая фамилия моего отца была Макаров. Он служил в русской армии, ещё до Первой мировой, и тут в часть к ним приехал с инспекцией генерал. Подходит он, как рассказывал мой отец, к выстроенной «во фрунт», по росту, шеренге солдат, и каждый из них рапортует, говорит звание и фамилию. Мой отец тоже отчеканил: «Рядовой Макаров!» А генерал ему неожиданно: «Как так? Это я – Макаров, а не ты!.. Ты – самый высокий в строю, вот и будешь Долгих». Когда отец демобилизовался, так его и записали. Отец был 1879 года рождения. А мать – на десять лет моложе. Отец родился в один год со Сталиным, а мама – с Ворошиловым. Такое не забудешь.

– А где эта станция Иланская? Во глубине сибирских руд?

– В Красноярском крае. Место довольно глухое, хотя железная дорога живость жизни давала. По проходящим мимо эшелонам часы можно было сверять. Я был восьмым ребёнком: четыре сына и четыре дочери. Семья большая, дружная. Жили в одном из железнодорожных домов, недалеко от полосы отчуждения. Многоквартирный барак с туалетом, естественно, снаружи. Зато у дома такого на каждую семью нарезались участки: капуста, редиска, картошка – это всё было своё. Хозяйством занималась мать, а мы ей сызмальства помогали – и грядки вскапывали, и пропалывали, и окучивали… Женщина она была командного типа, поэтому всё у нас числилось в полном порядке. И гуси были, и куры… Даже корову одно время держали.

– Глухое место, говорите. Значит, ссыльные у вас наверняка жили.

– Конечно, были и ссыльные, но немного. Они так у нас в посёлке уже прижились, что мы даже не делили, где наши, а где «политические». Когда война началась, я учился в девятом классе железнодорожной школы номер 61. Был самым рьяным активистом – таков уж, наверное, мой темперамент. Сначала возглавлял в школе пионерскую организацию, а потом – комсомольскую. Приближающаяся война чувствовалась, во всём ощущалась. И военная подготовка у нас в школе была, и лекторы из Красноярска приезжали и рассказывали о мерах по безопасности страны… Когда 22 июня в раструбах радиоточек зазвучал властно-тревожный голос Левитана, никакой неожиданности для меня не случилось.

Дело, конечно, житейское – пойти на войну добровольцем. Но не всё так просто: ура – и вперёд на немецкие танки!.. Из райкома комсомола нам в школу позвонили и сказали, что надо срочно собрать ребят 1923 года рождения и привести их в райком ВЛКСМ. Кому это делать, как не мне, секретарю комсомольской организации школы? Пришли человек восемнадцать парней, и повёл я их. А в райкоме говорят: «Поступило задание сформировать роту истребителей танков. Записывайтесь!» Все списком и зачислились. Заодно и я призвался в армию. Ясное дело, мог этого не делать – год-то был не мой. Но я не мог остаться в стороне. Иначе как-то нехорошо получилось бы: я ребят привёл, а сам – в кусты!

– Как говорили древнеримские легионеры: «У кого короткий меч, выходи первым!»

– Где-то так… Никогда в жизни не умел отсиживаться в задних рядах. Так и стал истребителем танков. Сначала нас учили метать бутылки с зажигательной смесью, затем – гранаты. Месяца полтора прозанимались мы в Красноярске, и сформировали нашу роту, которую отправили в 6-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Шла битва за Москву, и уже появились первые гвардейские части. В конце ноября сорок первого нас перебросили под Москву, и попал я в самое пекло. Морозы стояли жуткие, даже нам, сибирякам, было не по себе. Помню, везут нас в грузовике по Окружной дороге, а вокруг висит сизая студёная дымка. Простояли мы некоторое время в Марьиной Роще, и тут нас перебросили под Ефремов, где состоялось моё боевое крещение.

– И как это было?

– Точно всего не расскажешь. Фронт – это какая-то мешанина… Только отдельные картинки загораются всполохами в памяти. Помню, наступали мы как-то под деревней Весоватая. Приказано было: взять 26-ю высоту! Перед наступлением выстроили наш 25-й полк, вынесли торжественно гвардейское знамя. В общем, подняли, как умели, крепость духа бойцов. А за час-полтора до рассвета немец, словно информированный о наших планах, открыл такой огонь по позициям, что у нас паника началась. Кто-то побежал непонятно куда, кто-то принялся беспорядочно палить. Всё равно мы поднялись в атаку, и тут фашисты нас накрыли огнемётами. Залили огнём! Вся земля вокруг горит… Нас было девяносто пять человек, в живых остались пятнадцать. Захлебнулась атака. И, чтобы укрыться, приходилось переворачивать трупы, прикапывать их.

– Страшно было?

– Очень. Признаюсь в этом без сомнения и стыда. К тому же меня назначили политруком роты и я должен был перед атаками выступать с пламенными речами перед людьми, которым предстояло через считаные минуты играть в орла-решку со смертью. Помню, стояли мы однажды ночью на позициях. Темень кромешная, и вдруг команда: «Немцы!» Выскочили мы. Понимаю, что мне надо ребят подбодрить, а самому смерть как хочется в землю зарыться, куда поглубже. И тут слышу вой нестерпимый: близко – и огненные языки в небе! Ад, истинный ад творился гдето рядом!.. Я впервые увидел, как «работают» «катюши». Они стреляли по врагу через наши позиции, прямо у нас над головами.

– Писали, будто политработники в Красной армии сами не ходили в атаку, ограничивались лишь духоподъёмными речами в адрес идущих на смерть солдат…

– Враньё. Мы ходили в атаку, как все. Так же, как все остальные, я и смерти боялся. Теплилось в душе чувство, что все наши страдания не зря – ведь страну и народ защищаем. Когда я уезжал из Иланска, в Сибири уже появились первые эвакуированные. Они расселялись у нас по домам, и у них было – в отличие от нас – осознанное понимание ужасов войны. Мы-то, зелёные, на всё ещё смотрели козырем.

Каждому на фронте хотелось выжить. И в глубине сознания вопрос пульсировал: что же будет после войны? Сейчас она уже мне не снится. А до этого много лет война не отпускала меня. Особенно часто приходили во сне ребята, что воевали рядом и погибали у меня на глазах. Так, Иван Попов возглавлял пулемётный расчёт. После трагедии под Весоватой, когда нас спалили из огнемётов, я проходил по окопам. Пришёл к пулемётчикам, а им как раз принесли термосы с гороховым супом. Хороший суп, наваристый! Вокруг термосов, ароматных, пахнущих копчёным мясом, собрались бойца четыре. Я поговорил с ребятами, свернул за угол – окопы рыли изгибом – и слышу взрыв за спиной. Оглянулся, а там прямо в гущу людскую, где они сидели и суп ели, снаряд попал – разметало всех! Такие же ребята, как я. Они погибли, а я остался. Почему?

– Судьба, конечно…

– Наверное. Я был неверующим человеком. Таким на войну и пошёл. Потом уже, посмотрев смерти в глаза, начал задумываться… В жизни каждый куёт свою судьбу собственными поступками и устремлениями. Не счесть моментов, после которых склоняешься к философским рассуждениям. С годами понимаешь, что случайность и необходимость существуют помимо нашей воли, и никуда от этого не деться.

Наступали мы на станцию Змеёвка. В Орловской области. В сорок третьем нашу роту оснастили противотанковыми ружьями. Это тебе не бутылки с керосином, а настоящее вооружение. Наступаем. И тут попали под миномётный огонь – в трёх местах меня пронзило осколками. Что дальше случилось, не помню. Санитары обнаружили меня в разбитом сарайчике. Я лежал завёрнутый в ватный конверт. Не знаю, кто это сделал. Но система даже на фронте работала: порядок есть порядок. За наступающими частями следом шли санитарные подразделения, осматривали поля боёв: не лежат ли раненые? Так меня санитары и подобрали. Очнулся я лишь в полевом госпитале. Врач оперировал при свечках, при лучинках каких-то. Инструмент самый примитивный, спиртом на скальпель покапают – и вперёд!

Молодые мы были, потому и выживали. Первая операция прошла у меня в полевом госпитале, вторая – в Туле, уже в эвако госпитале. В общем, месяцев восемь я мотался по больницам. А потом учился заново ходить. Честно говоря, не считал, сколько операций у меня было. Пять, наверное…   Одна за другой. Меня перевозили по больницам, от операционной до операционной, и я видел, как страна активно жила. Заводы работали, домны строили… Мощь невероятная! Эвакуация была так проведена, что промышленность практически мгновенно восстановилась. Выходит, не зря мы под снаряды ложились.

– Наверняка вы вновь рвались на фронт.

– Куда там. Хотел очень, но уже было поздно. В неполные двадцать я стал инвалидом – несколько лет потом из меня осколки выходили. Что делать! Меня комиссовали, и я вернулся к родителям. В школу опять идти не с руки: возраст не тот. Братья же мои старшие – все трое – работали на железной дороге, все пошли по стопам отца. И тут Иван – он потом дослужился до полковника железнодорожных войск, участвовал в Параде Победы – приглашает меня в Иркутск: «Приезжай, будешь жить у нас!» Брат обретался с женой и с маленьким сыном в коммунальной комнатушке карманного формата, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Я подался в Иркутск, где попытался поступить в институт, но мне сразу отрезали: «Без аттестата об окончании школы и говорить с вами не намерены!» И тут я узнал, что для таких фронтовиков, как я, организованы курсы подготовки. После того как я их окончил и получил аттестат, пошёл сдавать экзамены в Горно-металлургический институт. Поступил на факультет цветных металлов по благородной части. Занимался тонкой технологией: платина, палладий, иридий, осмий…

Стремление было только одно: закончить учебу побыстрее. Занимался старательно, получил красный диплом. Но и о жизни не забывал, женился в институте на моей Вале, Валентине Петровне. Оказался на практике на Красноярском заводе цветных металлов. Был он, конечно, под специальным номером зашифрован и представлял собой аффинажный завод. Перерабатывал сырьё, содержащее драгоценные металлы. Поступало оно из норильских шламов. Меня на заводе уже хорошо знали, и, когда я закончил институт, пришла просьба с завода направить и меня, и жену к ним… Через год я уже был членом парткома предприятия.

– В общем, опять сказалась активистская жилка.

– Ничего тут не поделаешь... В течение десяти лет, что я был на заводе, я прошёл великолепную школу – на всех производственных «этажах»: работал и мастером, и техноруком, и начальником разных цехов… Стал главным инженером. Трудились мы на совесть, всё время получали переходящее знамя Государственного комитета обороны (ГКО). Как-то я оставался за директора завода, а к нам приезжает Владимир Степанович Зверев, бывший директор Норильского комбината, чтобы в очередной раз вручить это знамя. Как полагается, поводил я Зверева по цехам, показал производство, а он мне при прощании говорит: «А ведь заводто твой тебе маловат».

Это как понять? Чувствую, неспроста этот первый звонок, но значения я ему не придал тогда. Был по уши увлечён наукой и совершенствованием производства. Вместе с профессором Башиловым мы как раз начали внедрять технологию выделения родия методом высаливания. Готовили эту работу к подаче на Сталинскую премию… Немного спустя отправляюсь в командировку в Норильск. В первый раз. Занимаюсь своими делами на комбинате, попадаюсь ненароком на глаза его директору. Возвращаюсь преспокойно домой, а через несколько дней меня вызывают в крайком КПСС: «Надо тебе принимать Норильский комбинат. Будешь главным инженером». Я – в отказ: «Да там только работа ющих 150 тысяч. Город – на плечах комбината. Это порядка трёх-четырёх десятков предприятий: и шахты, и металлургия, и предприятия обогащения…» Стою на своём: «Я не готов. И вообще, я – специалист по тонким технологиям… Уже прижился на заводе, здесь всё своё».

Норильск. 10 декабря 1965 г. Герои Социалистического Труда,
работники Норильского горно-металлургического комбината 
им. А.П. Завенягина. В центре – директор комбината Владимир Иванович Долгих

В первый раз отпустили меня с миром. Однако вскоре опять вызвали, чтобы сделать то же самое предложение. А третьего не будет! Это я прекрасно понял, когда мне жёстко сказали в крайкоме: «Мы пригласили вас как коммуниста…» В общем, так я и попал в Норильск. Что угодно могло по тем временам случиться: наши судьбы, уже ставшие номенклатурными, решались в самых высоких сферах.

– Куда уж там: директорский корпус был золотым фондом СССР, его номенклатурой номенклатур.

 – Да, это относилось и к промышленности, и к транспорту, и к «оборонке»… Кем был, скажем, начальник железной дороги? Генералом, за ним сотни тысяч людей стояли. Этот директор занимался и производством, и инфраструктурой, и бытом. Сталинская эпоха являлась жесточайшим периодом нашей истории, что и говорить. Но это был период титанического созидания, вдохновенного творения. В моё время люди в директорский корпус подбирались со скрупулёзной тщательностью. Случайных персонажей тут быть и в помине не могло. Эти ценнейшие специалисты проходили всю школу производства – снизу доверху. На руководящие посты отбирали людей волевых, принципиальных, умеющих работать в коллективе.

Из центра за всем наблюдали. Какой был курс? Директор руководил, но под него подготавливали двух-трёх людей, его заместителей. Они посылались для изучения опыта других предприятий, для работы в разных комиссиях, делегациях. Им из центра помогали, за ними следили… И директор не зевал, пребывал в тонусе, чувствуя, как ему дышат в затылок. К тому же он знал, на кого опереться в случае необходимости. Здоровая конкуренция была, понимаете? Директорский корпус ковался и в сельском хозяйстве. Какие хозяйства с деятельными, предприимчивыми директорами были у нас в Красноярском крае – богатые, обширные! А сейчас на их месте ничего не осталось. Лишь коттеджи за двухметровыми заборами и народный всхлип.

– А за что вы получили вашу первую звезду Героя Социалистического Труда?

– Долгая история… В 1962 году я стал директором Норильского горно-металлургического комбината имени А.П. Завенягина, где до этого три года прослужил главным инженером. Принял я комбинат в тяжелейшем положении: не хватало богатых руд. Размах производства был огромный, во время Великой Отечественной не считались ни с чем: стране нужен был никель! Без него танковую броню не сделаешь. Так и город возник с населением в 250– 300 тысяч человек. А в послевоенное время потянулись в Норильск комиссия за комиссией: «Получаете много, даёте мало!» Требовали сокращения капитальных вложений, материально-технических ресурсов. Надо было принять глобальное решение, чтобы спасти город и комбинат. И мы тогда после интенсивных геологоразведочных работ нашли Талнахское месторождение полиметаллических руд.

Целая эпопея: чтобы доказать целесообразность разработки приисков, мы построили разведочно-эксплуатационную шахту. Надо было убедить центр, что мы на самом деле располагали сказочными запасами. Эльдорадо отдыхает! Первая шахта была создана из расчёта на полтора миллиона тонн руды. Богатой! И комбинат в течение года стал давать на пять процентов больше. Представьте себе: за десять лет эксплуатации Талнахского месторождения мы в десять раз увеличили производство цветных металлов. Когда я принимал комбинат, он давал в год 25 тысяч тонн никеля и 48 тысяч тонн меди. Но я, рассчитывая на талнахские природные запасы, уже подготовил технико-экономический доклад (ТЭД) комбината, где мы запланировали 600 тысяч тонн меди, 200 тысяч тонн никеля… Чтобы желаемое стало реальностью, как воздух были необходимы капитальные вложения, специальные контрактные обязательства по оборудованию, крайне дефицитные виды продукции… Мы прекрасно понимали: в прежнем ранге в отдельной строке министерства нам не удержаться. Нужно было капитальное решение центра. Причём в короткие сроки, чтобы обеспечить комбинат.

В феврале 1964 года я отправился в Москву, чтобы попасть на приём к Никите Сергеевичу Хрущёву. В этом мне помогал Пётр Ломако, председатель Государственного научно-экономического совета Сов мина СССР. С утра Ломако позвонил Генеральному секретарю ЦК КПСС и попросил нас принять. Хрущёв ему по «вертушке»: «Товарищ Ломако, вы что, не понимаете мою загрузку?..» Всё ясно: от ворот поворот! Ломако расстроился, а я говорю: «Может, оно и к лучшему, Пётр Фадеевич. Он в таком настроении, что не стоит и соваться. Будем ждать». Поехал я по своим делам в Комитет по металлургической промышленности, который располагался тогда на Садовом кольце. Только подъезжаю, а там меня уже ждёт у входа человек (мобильных телефонов-то не было): «Срочно к Ломако. В двенадцать вас принимает Хрущёв!»

Заворачиваю машину через сплошную линию: быстрее! Еду и знаю, что я чин чинарём: у меня с собой в планшете и панорама Норильска, и карта месторождения. Полная экипировка. Встречаюсь у Кремля с Ломако, а на нас уже пропуска выписаны. Не помню, что мы на контроле показывали – то ли паспорт, то ли партбилет. Но всё как-то проще было, чем теперь, раньше в Кремль быстрее проходили. Проскочили мы, показав военным впопыхах мой планшет, и поднялись к Хрущёву.

Тот сидел за большим столом. Крепенький такой и красный, крутится на кресле: «Ну, я слушаю вас!» Я доложил всё. Сначала Никита был холоден, а когда я начал говорить, что в Талнахе есть и уголь, заинтересовался: «Угля там много?» Я ему: «Неисчерпаемо. Есть пласты в восемь метров». Хрущёв мне: «Вы заелись. В Донбассе, бывало, ползаешь и задом кровлю чувствуешь». Припомнил вдруг Сталина: «Только этот ренегат Сталин мог работать на богатых рудах, а на бедных – не хотел». И тут перешёл на «ты»: «Что ты хочешь?» Говорю: «Никита Сергеевич, без постановления ЦК и Совета министров комбинат не поднять. Надо срочно решать вопрос об отдельной строке по выделению капитальных вложений. Принять принципиальное решение о необходимости развития региона. Это же государственная задача».

Окончание в следующем номере