Окончание. Начало в №41

           Хрущев загорелся: «Пиши записку». А я ему ее достаю, заранее подготовленную. Никита вскинулся: «Ты, смотрю, из молодых, да ранний». Я смешался и тихо так: «Работаем…» Генсек почитал  записку и вызывает секретаря: «Во сколько у нас сегодня Президиум ЦК?» Тот: «В четыре часа». Хрущев мне: «Сумеешь подготовиться?» - «Конечно, сумею». – «Включите в повестку дня Президиума тридцать восьмым вопросом». Вот это да! Ведь Президиум это, по сути дела, Политбюро. Выше инстанции в Советском Союзе не было.

            Сижу в комнате ожидания рядом с Родионом Малиновским, министром обороны СССР. Жду. Народу много. Одного за другим вызывают: «Вопрос такой-то!» И человек мигом  - нырк в кабинет! Все идет быстро, оперативно… Меня приглашают. Выступаю четырнадцать минут. И понеслись вопросы. Больше всех суетился Кириленко. Полянский и Воронов тоже спрашивали… Тогда-то я впервые увидел Брежнева. Из сталинских динозавров Отто Куусинен, главный «карело-финн» страны, сидел. Впрочем, чего вспоминать: из этих знаковых фигур эпохи все равно сегодня никого в живых уже не осталось.

            Это было, как сейчас помню, 26 февраля шестьдесят четвертого года. А уже в апреле вышло знаменитое постановление ЦК КПСС и Совмина СССР по развитию Норильского горно-металлургического комбината на базе богатых руд Талнахского месторождения. Всего через полтора месяца! Дмитрий Устинов был председателем комиссии, и работа шла кипящая, бурлящая. Вдумайтесь только: это постановление явилось основой развития комбината на протяжении полувека. Все остальное, включая и то, что мы видим в «Норильском никеле» сегодня, прилагается... В Красноярском крае меня встречали как триумфатора. Да и в Москве после этого я мог ногой открывать дверь в любой министерский кабинет.

            - Как же вы, казалось бы, идеальный, крепкий производственник оказались на партийной работе?

            - Когда меня позвали возглавить Красноярский крайком КПСС, я до последнего упирался, как мог. Говорил: «Я же производственник, больше двадцати лет в металлургии». Дело дошло до Брежнева, меня вызвали в Москву. К нему меня повел Иван Капитонов, заведующий отделом организационно-партийной работы в ЦК КПСС. Было это в шестьдесят девятом году. В двенадцатом часу ночи. Леонид Брежнев был энергичен и обаятелен: «А я тебя помню. По президиуму: Норильск, как же!» Я ему: «Спасибо за доверие, Леонид Ильич! Но я – хозяйственник, а партийная работа – особая». Брежнев аж вспылил: «Да что ты мне такое говоришь! А я, по-твоему, кто? Я тоже заводом командовал… Нам такие кадры в партии нужны, чтобы суть дела знали». И я пошел первым секретарем крайкома, проработал на этом посту три года.

            - Помню, как вы выступали на съезде КПСС…

            - Да, мы выдвинули тогда идею о комплексном развитии производственных сил по Красноярскому краю. Брежнев эту идею, озвученную мною на съезде, поддержал. Причем – активно. Вышло специальное постановление… Горд тем, что все сделанное тогда до сих пор работает: Красноярская ГЭС, Саяно-Шушенская ГЭС… Заговорили о транспортировке по трубопроводам угля. О получении из него жидкого топлива. Идея наша состояла в том, чтобы обеспечить в одном регионе все производство от А до Я: от добычи руды и угля до выпуска конечных продуктов. Я принял Красноярский крайком, когда мне не было и пятидесяти.  Был молод и полон планов, не ходил по земле, а летал... 

            -  И тут вас призвали на повышение в Москву. Секретарем ЦК КПСС. Пост по тем временам огромный. Опять, наверное, это сделал Брежнев. Был ли тогда, в семьдесят втором году, генсек тем самым старцем, о котором потом обильно рассказывали анекдоты и сочиняли комедийные репризы?

            - Ничего подобного. До подкосившей его в 1976 году болезни Леонид Ильич был толковым и деятельным руководителем. Хотя трудно не признать, что преклонный возраст и хрупкое состояние здоровья многих членов Политбюро не лучшим образом сказывались на решении государственных проблем. С обострением же болезни Брежнева пошла перетасовка «политических козырей», обострилась борьба за «близость к телу». Скажу сразу: мне всегда претили подобные «маневры». А кое-кто из партийной и государственной верхушки очень старался в этих играх преуспеть.

            Впрочем, не надо далеко ходить. Разве не раскручивали  в середине девяностых больного, едва дышащего Бориса Ельцина, таская его в свете телевизионных софитов по электоральным тусовкам, словно балаганного медведя по ярмаркам? 

            - С кем из высоких советских руководителей вам больше всего приходилось общаться?

            - С Алексеем Николаевичем Косыгиным. Он по праву возглавлял кабинет министров. Человек с колоссальным опытом, очень знающий. Косыгин любил считать сам. Никому не доверял – вечно с карандашом в руке. Ревниво ограждал правительство от вмешательства в его дела со стороны ЦК. Упрям был – жуть! Помнится, как-то наш отдел Секретариата выступил против принятия постановления ЦК КПСС и Совмина, внесенного правительством, по развитию работ на морских шельфах.

            Планировалось выделить миллиарды рублей на создание специализированных конструкторских бюро и научно-исследовательских институтов. Мы же считали, что при наличии огромных запасов нефти на суше дорогостоящие работы на шельфах станут для страны неподъемными, преждевременными. Одно дело – принимать меры по освоению нефтеносных шельфовых зон, которые могут стать спорными между СССР и Западом и которые мы обязаны оперативно «застолбить», совсем другое – масштабные работы на океанском дне. Это же настоящая «черная дыра» для бюджета.

            Наша аргументация была поддержана на Политбюро, что вызвало необычайно болезненную реакцию Косыгина, который уперся и не хотел сдавать позиций. После заседания Политбюро, поздно вечером, он позвонил мне и «вылил» на меня все свое возмущение: «Как же так получается? Проекты готовятся такими организациями, как Госплан, Академия наук, где работают тысячи ученых и специалистов, и вдруг опрокидываются каким-то инструктором ЦК?» Я простил Алексею Николаевичу его пассаж про «инструктора» и спокойно возразил: «Но те же самые тысячи ученых и специалистов стоят и за нами. Проекты для того и обсуждаются на Политбюро, чтобы их критически оценить…» 

            По любому счету, это было нормально. В сфере моего личного влияния и участия было свыше десятка базовых промышленно-транспортно-энергетических министерств. Плюс еще Госплан, Госснаб, Госстрой, Госкомтруд… Заместители Председателя Совмина согласовывали отраслевые вопросы с отраслевыми секретарями ЦК, одним из которых я и был, а секретари – соответственно – имели возможность критиковать любое вносимое Совмином постановление. Как иначе? Однако напряженность во взаимоотношениях между руководством ЦК и Совмина ощущалась. Первый раз мы сцепились с Косыгиным, когда я докладывал в Политбюро о результатах моей поездки в семьдесят третьем году в Западную Сибирь. Я составил для Политбюро записку, в которой доказывал необходимость принятия решения по комплексному развитию этого региона на ближайшие десять лет. Побывав в Западной Сибири и встретившись там с руководителями предприятий, я убедился в черепашьих темпах строительства и в отставании машиностроения от темпов освоения районов нефте- и газодобычи. Надо было срочно догонять упущенное.

            Но Косыгин не сдавался. Отрицать обоснованность моих доводов он не мог, настолько все было очевидным. При этом для него казалась совершенно неприемлемой постановка такого вопроса не Совмином, а сотрудниками ЦК. Нашла коса на камень! Возражать Косыгин не стал, но и исполнять решение не торопился. Только после того, как глава Совмина сам слетал с Западную Сибирь, постановление выпустили, да и то – в усеченном виде. Были бездарно потеряны полтора-два ценнейших года… Брежнев порой даже и не препятствовал на заседаниях Политбюро стычкам с Косыгиным руководителей Госплана и Секретариата. Такой характер отношений Брежнева с Косыгиным, конечно, мешал делу.

            - Но ведь была еще и «напряженка» в отношениях Брежнева с Николаем Подгорным, председателем Президиума Верховного Совета СССР.

            - Это не бросалось в глаза, но чувствовалось по отдельным фактам. Брежнева тяготило разделение власти между ЦК, Совмином и Президиумом. Как-то в семьдесят третьем в разговоре со мной один на один по поводу согласования в инстанциях какого-то документа Леонид Ильич презрительно бросил: «Уж этот мне триумвират…» В том же году в своем кремлевском кабинете в ответ на мою положительную оценку распоряжения правительства Брежнев процедил сквозь зубы, даже не глядя на меня: «Держись, Долгих, ЦК! Держись ЦК…»

            В перепалках я не участвовал, но не замечать происходящего рядом тоже не мог. Как-то Брежнев пригласил меня на охоту к себе в Завидово. Смотрю – а там и Подгорный. Они с Брежневым называли друг друга по имени, едва ли не пили на брудершафт. А вскоре было принято решение о выводе Подгорного из состава Политбюро. Николай Викторович зашел к Леониду Ильичу, чтобы выразить свое удивление, а заодно и попрощаться: «Как же так, Леня? Все так неожиданно…» А Брежнев ему невозмутимо: «Николай, ты же все понимаешь. Страна и жизнь выдвинули этот вопрос». Вот так-то: понимай, как хочешь! 

            Нередко на Политбюро Брежнев открыто говорил об отставании уровня хозяйственного руководства от политического. Все понимали, кого Генсек имеет в виду. Его настрой был поддержан и взят на вооружение некоторыми секретарями ЦК. Так, Федор Кулаков, курировавший сельское хозяйство, не упускал возможности, чтобы по любому поводу дискредитировать Дмитрия Полянского, занимавшегося тем же самым по линии Совмина. Брежневу нравилось, когда долбали людей Косыгина. Генсек его искренне ценил, но больше поддерживал его заместителя Тихонова. Тот был другом молодости Брежнева, к тому же, оставаясь сильным производственником, знал свое место и обожал соблюдение рангов. 

            Брежнев «прошелся» по Косыгину даже после его смерти. Меня направили в составе делегации КПСС, которую возглавлял Константин Черненко, на съезд компартии Кубы, когда появился слух о смерти Алексея Николаевича. Парадокс ситуации: все об этом только и говорят, а мы, члены советской делегации, ничего не знаем. Запрашиваем Москву, никто ничего вразумительного не отвечает. Ждем день, второй… Когда вернулись домой, выяснили подробности. Оказывается, Косыгин умер скоропостижно на руках у врачей. Доложили Брежневу, стали готовить некролог – без Генсека подобные публикации не мыслились. А Леонид Ильич никак не реагирует: ни слова! Из республик в Кремль звонят, из стран народной демократии: «Когда похороны? Можно ли направлять делегации и венки?» Брежнев же все молчит… И некролога официального нет! Не выдержал Юрий Андропов, нажал на Оргпартотдел ЦК: «Вы что творите? Вся заграница полна сообщений, а мы молчим?» Главе КГБ объяснили, что к чему, и Андропов, судя по всему, пробился к Брежневу. Только после этого вмешательства необходимые материалы пошли в ТАСС… Так завершил свой земной путь премьер, возглавлявший правительство страны шестнадцать лет. 

            - Тогда об истории. Как, Владимир Иванович, формировалось Политбюро?

            - Как любая другая команда. Есть стержневое, базовое ядро, а вокруг формируются остальные игроки. Не обязательно это самые компетентные люди. Главное – сыгранность и преданность лидеру, первому лицу. Круговая порука, если хотите. При Брежневе эту «великолепную семерку» составляли помимо Генсека еще Суслов, Андропов, Устинов, Громыко, Черненко и Косыгин. Они вовсе не были монолитом, но – в случае необходимости – круговую оборону держали отменно. Если же в ЦК происходили жесткие ротации, обрушивалось это на голову «выпавшего из гнезда» без предупреждений и объяснений. «Пострадавший» узнавал о случившемся с ним по радио или из газет. Приходил с работы домой, а у него уже снимали кремлевскую «вертушку» и отбирали персональную машину. Тут же вокруг образовывался полнейший вакуум, отсекались все атрибуты недавней немалой власти. 

            - То же самое, один к одному, мне рассказывал много лет назад о моментальной метаморфозе, произошедшей с ним после снятия Хрущева, Алексей Иванович Аджубей…

            - Страх потерять привилегии довлел над всеми нами, припавшими к власти. Неудивительно, что Политбюро, ЦК и его Пленум были коллегиальной «свитой», в какой-то степени декоративным окружением, играющим короля, то есть – Генсека. «Рабочим лошадям» - вроде меня – в ЦК, министерствах и регионах приходилось действовать, чтобы добиться результата и при этом выжить, на грани принципиальности и конформизма. Короче, как там у Александра Грибоедова? «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Не подумайте только, будто я ерничаю по поводу понятия «номенклатура». Эта должностная и социальная иерархия есть в любом обществе, при любом строе.  

            Я вовсе не поношу и не очерняю наше прошлое. Нет! Просто на расстоянии лучше видны недостатки той управленческой системы. Если же говорить о достоинствах, то вся нынешняя экономика – по большому счету – держится на достижениях времени, которое оголтело и близоруко окрестили «брежневским застоем». Только некомпетентные люди и откровенные болтуны могут охаивать ту эпоху. Именно тот самый «брежневский застой» явился самой продуктивной эпохой в современной истории страны. А восьмая пятилетка осталась в истории как одна из самых эффективных. Были созданы сотни предприятий металлургической, химической, нефтегазовой промышленностей, построены новые электростанции, целые жилые кварталы выросли по всей стране… 

            За девятнадцать лет брежневского правления жилье стало доступным – одно это чего стоит. У людей появилась уверенность в будущем. Ведь с 1928 года в Советском Союзе не поднималась квартплата, почти за бесценок в дома подавались вода, газ и энергия. А сколько больниц и поликлиник, санаториев и пионерлагерей было тогда создано! И все – почти бесплатно... Впрочем, мы, в молодом крыле Секретариата, прекрасно понимали необходимость перемен в стране – еще до Горбачева с его пресловутыми «ускорением» и «перестройкой». Я часто общался по экономическим вопросам с Константином Катушевым, секретарем ЦК КПСС, а потом заместителем председателя Совета министров, и он придерживался моего мнения: партия нуждалась в омоложении и реформировании, требовалось корректировать и «оборонку», и планирование… 

            Перед тем, как меня избрали в 1982 году кандидатом в члены Политбюро, Юрий Владимирович Андропов долго и без обиняков беседовал со мной. Он явно приглашал меня в свою команду. Поразило тогда, как наши взгляды не жизненную необходимость повышения эффективности экономики и реформирования общества совпадали. Андропов понимал, что больше было невозможно так продолжать. Когда он стал генеральным секретарем, вызвал нас троих – Горбачева, Рыжкова и меня. И сказал:  «Надо заняться изучением того, что можно поджать в области оборонной промышленности и науки». Андропов намеревался послать сэкономленные мощности на социальные нужды. А Дмитрий Устинов, старейший из партийных грандов, всегда курировавший «оборонку», уперся: «Не дам!» Мы же были убеждены: процентов двадцать расходов на оборону вполне можно сократить. Склады были забиты оружием, шло огромное количество оборонных исследований, которые потом списывались, уйма денег уходила на ненужные испытания… По-умному, все эти ракеты и бомбы надо бы было десять раз уничтожить, ибо хранить их негде было. Но у Андропова уже не оставалось здоровья, чтобы довести задуманные перемены до логического завершения. Просто проклятие какое-то над нами довлело!

            - Да, если бы Андропову это удалось, все бы в нашей истории построилось иначе. Как сложились ваши отношения с Горбачевым? Как он позднее напишет в своих воспоминаниях: «Долгих являлся наиболее ярким представителем нашего «директорского корпуса» - серьезный, работоспособный, знающий специалист».

            - Михаила Сергеевича я практически не знал до его появления в Москве. Разошлись мы с Горбачевым, когда он начал передел министерств. Горбачев: «А зачем нужно министерство угольной промышленности Украины?» Я ему: «Ты пойми, там же 920 предприятий, которые стыкуются с металлургическими заводами». Он мне: «Тогда давай комитет создадим!» Я ему: «А что мы выиграем?» Горбачев настоял на своем: насоздавал комитетов вместо министерств, при них еще какие-то объединения – и администрации стало еще больше. Нам до сих пор эта «перестройка» аукается. Наплодили столько номенклатурщиков и чиновников, сколько раньше и не снилось.

            Когда же Горбачев поднял вопрос о выборах директоров предприятий, мы, вообще, все встали на дыбы. Я - Горбачеву: «Вы что, поставите неизвестного человека, выдвинутого непонятно кем, контролировать нашу тяжелую индустрию?» А железные дороги? Атомная промышленность? Оборонка?.. Члены Политбюро Николай Рыжков и Николай Слюньков меня поддержали. И тут Горбачев со свойственной ему демагогией: «Смотрите, кто выступает против реформ в экономике: директора!..» Вот и получилась не перестройка, а переделка. 

            Кое-кто в СМИ представлял меня как ярого противника любых реформ в советской экономике. Это грубое передергивание фактов. Я всегда считал, что государство может реформировать  народное хозяйство, только сохранив в своих руках стратегические отрасли экономики. Они должны развиваться только под жестким контролем государства. Так, кстати, делается во многих западных странах. Возьмите те же Францию, Германию… Нельзя было стратегические отрасли народного хозяйства выставлять на торги, а потом – и растаскивать, разворовывать. Вместо реформирования осуществили грабеж. 

            - А как вас вывели из большой советской политики?

            - Беспардонно. В восемьдесят восьмом году как-то утром пригласили к Горбачеву, и тот, глядя мне в глаза, сказал, что решается вопрос об обновлении советского руководства и мне вместе с Соломенцевым и Гришиным пора уйти на заслуженный отдых. Я попытался слово вставить: «Мне всего шестьдесят три года, еще рано думать о пенсии». Но партийно-бюрократическая машина сработала четко. На следующий день пленум послушно проштамповал келейно принятое горбачевское решение... Все, что происходило со страной потом, деяние других людей, не меня.  

            - Представляю, это был самый трудный день в вашей жизни… Находиться в гуще людей и событий – и в одночасье оказаться невостребованным, лишним.

            - Вовсе нет. Больно было, не скрою… Но самым черным в моей жизни был тот день, когда мы с Валентиной Петровной, моей женой, везли в Красноярске на руках из больницы завернутый в одеяльце труп Аркаши. Аркадия, нашего единственного, долгожданного сына, прожившего совсем ничего. Везли на перекладных, на трех автобусах из железнодорожной больницы к себе на правый енисейский берег… Это вот настоящее испытание, да! А вы мне – Горбачев! Он, как и Ельцин, фигура трагифарсовая. Только не хватало еще о Шеварднадзе вспомнить…

Во время встречи с Радживом Ганди (слева на фото) 
ВИКТОР БУДАН / ИТАР-ТАСС

            - Кстати, о Ельцине. Вы хорошо его знали?

            - С семьдесят третьего года. Я знал и о его амбициозной, патологической заносчивости, и о его, мягко говоря, склонности к горячительным напиткам… При обсуждении в ЦК его перевода в Москву я был решительно против, чуть ли не единственный. «Доброжелатели» Ельцину об этом не преминули передать, и он до конца жизни держал на меня камень за пазухой. И все-таки в Кремле и на Старой площади решили сделать ставку на Бориса Ельцина как на азартного, волевого игрока, способного подмять под себя могущественный московский аппарат, созданный Виктором Гришиным, бывшим на протяжении многих лет руководителем Московского городского комитета КПСС. Как быстро выяснилось,  запросы Бориса Николаевича оказались куда обширнее. Он не только сломал хребет столичной партийной бюрократии, но заодно и великое государство разрушил, разнес вдрызг!.. Я солидарен с Владимиром Путиным: распад Советского Союза это самая большая трагедия двадцатого века.

            - Часто ли вы общаетесь с Путиным?  

            - У меня нет с президентом тесных и постоянных контактов, но мы порой встречаемся с Владимиром Владимировичем. Ведь с марта 2002 года я возглавляю Московскую организацию ветеранов войны и труда – самую многочисленную и влиятельную в стране. Бываю на разных празднествах, торжественных церемониях. У меня за плечами шестнадцать лет руководства на высоком уровне основополагающими отраслями экономики. А у некоторых моих коллег-ветеранов – еще больше. Президент понимает, что нельзя такой богатейший опыт не использовать. 

            - И как вы с высоты прожитого смотрите на нашу сегодняшнюю жизнь?

            - Когда я был секретарем ЦК КПСС, мне регулярно давали статистику. Закрытую. Вот она. Страна производила в то время – на 1988 год – 620 миллионов тонн нефти, 830 миллиардов кубов газа, 160 тонн стали, 8 миллионов тонн цветных металлов… Я не говорю уже о легкой промышленности и разной другой всячине. Мы выпускали 500 тысяч тракторов, сейчас – 5 тысяч. Для сопоставления: сегодня Россия производит около 500 миллионов тонн нефти, 500 миллиардов кубометров газа, 40 миллионов тонн металлургической промышленности… И на этом страна пока что живет. 

            Почти пять перестроечных пятилеток, к сожалению, не убедили меня в преимуществе нового строя. За двадцать лет не открыто ни одного крупного месторождения – «зачищается» разведанное ранее, - не введено в эксплуатацию ни одной крупной энергетической, машиностроительной или химической мощности. Без идеологии и никакой конкретной цели, кроме жажды скорейшего обогащения, реформы не продуктивны – такова аксиома. В рамках годового бюджета судьбы огромной страны не планируются. Мне кажется, что сейчас это в Кремле уже поняли. Но время, невозвратное, уже упущено.

            Спрашивается: при таком общенародном богатстве, какое было в Советском Союзе, неужели нельзя было во время крутануть маховик экономики в другую сторону и насытить спрос населения на потребительскую продукцию? Делают же нечто подобное сегодня китайцы. И не надо рассказывать мне об «особой, азиатской психологии» обитателей Поднебесной, мы тоже не лыком шиты. Просто-напросто у нас на самом верху произошла потеря управления: лидеры страны вместо того, чтобы заботиться о гражданах и народном хозяйстве, увлеклись борьбой за власть между собой. А следом – то же самое пошло по всем ступенькам жизни общества. 

            Все рассказы о возможном, более того, – якобы, неизбежном, голоде в ту пору это полная чепуха. Я владел истинной информацией и в эту гайдаровскую демагогию никогда не верил. Мы с Гейдаром Алиевым, который был членом Политбюро ЦК КПСС, выпустили тогда первые законы о коллективах, и появились первые артели, кооперативы. После же потери управления наши дешевые продукты потекли за кордон, чтобы продаваться там по бешеным ценам, а в нашу страну пошла откровенная халтура из-за границы. Пустые прилавки не образовались сами собой, они были специально организованы, осознанно спровоцированы. А когда Валентин Павлов встал во главе союзного правительства, все, что в СССР еще не рухнуло, было окончательно погребено.

            - Несколько лет назад вы, будучи старейшим по возрасту депутатом Государственной Думы РФ шестого созыва, открывали – согласно Конституции РФ и Регламенту Госдумы – первое заседание нижней палаты Федерального Собрания нового созыва. С удивлением я узнал, что вы были избраны депутатом в составе федерального списка кандидатов, выдвинутых «Единой Россией». Так что, с Коммунистической партией, в которую вы вступили еще во фронтовых окопах, получается, покончено?

            - Ни в коем случае! Был и остаюсь коммунистом – и по убеждениям, и по членству. Не скрою, вопрос, который вы поставили, мне задавали после выборов в декабре 2011 года многие люди. Я объяснял всем, что пошел на выборы от нашей ветеранской организации, выступил в составе широкого народного фронта. Я, как говорится, пиджака своего никогда не выворачивал. Люди, мне кажется, и ценят меня, в частности, за постоянство.

            Несколько лет назад приключилась со мной одна история. В довольно бойком месте Москвы у нас забарахлила машина. Водитель мой остановился и принялся устранять неполадку. Чтобы размять ноги, вышел из машины и я. А на заднем сидении автомобиля осталась кожаная папка, подаренная мне к юбилею. Дорогая. Но еще дороже были документы, хранящиеся в ней, особенно – новая записная книжка. Как раз накануне я немало времени потратил, чтобы перенести в нее адреса и телефоны друзей, партнеров, просто хороших знакомых…

            Машину исправили, садимся – а папки моей и след простыл. Сперли, черти полосатые! Как так? И тут я вспомнил, что только что объяснял какому-то въедливому чудаку, как тому в ближайший переулок проехать. Классический трюк: пока этот человек отвлекал мое внимание, его напарник незаметно пролез в салон и «пошутил» мою папку. Жалко ее ужасно, но еще обиднее, что украли записную книжку: без такого «поминальника» я как без рук. Катастрофа! Но делать нечего, и мы отправились дальше по делам.

            Как же я удивился, когда буквально через несколько дней меня находят работники милиции и вручают злополучную папку со всем ее содержимым, включая и заветную записную книжку. Папку мою, оказывается, нашли в довольно приличной мусорной урне. А внутри обнаружили записку: «Владимир Иванович! Мы, хоть в ЦК не избирались, но в партии тоже состояли».