Алексей Пурин

* * *

Я памятник воздвиг – едва ли ощутимый

для вкуса большинства и спеси единиц.

Живые сыновья, увидев этот мнимый

кумир, не прослезят взыскующих зениц.

И внуки никогда, а правнуки – подавно,

в урочищах страстей не вспомнят обо мне –

не ведая о том, сколь сладостно и славно

переплавлялась боль на стиховом огне.

Слух обо мне пройдёт, как дождь проходит летний,

как с тополей летит их безнадёжный пух, –

отсылкой в словаре, недостоверной сплетней.

И незачем ему неволить чей-то слух.

Умру. И всё умрет. И гребень черепаший

Меркурию вернёт плешивый Аполлон.

И некому, поверь, с душой возиться нашей

и памятью о нас: нам имя – легион.

Капитолийский жрец, и род славян постылый,

и утлый рифмоплёт – всё игрища тщеты.

Но, муза, оцени – с какой паучьей силой

противилось перо величью пустоты.

* * *

С.А. Лурье

Жил на свете небогатый

русский барин молодой

под летящей белой ватой

и Полярною звездой.

Невысокий, смуглолицый,

резв и волосом черняв,

жил себе, певца Фелицы

лиру звучную приняв.

Путал Геную с Женевой,

дальше Риги не бывал

и с самой Марией Девой,

греховодник, флиртовал.

И сочувствовал он смутам

европейским, нечем крыть.

И прослывший алеутом

всё хотел его убить.

И в конце концов от пули

нехорошей умер он –

так, что щёки враз надули

Царь, и Церковь, и Закон.

А потом попы-писаки,

сопричастные Столпам,

порешили – быть во мраке

стервецу, служить чертям:

он-де Богу не молился,

он не ведал-де поста,

не путём-де волочился

он за Матушкой Христа.

Но Пречистая, конечно,

заступилась за него

и впустила в Царство Вечно

златоуста своего.

* * *

«Я заплáчу!» – мне сказано было, когда

мы прощались (навек?).

Как вода, утекали во мрак поезда

(помнишь, что там изрёк этот грек  –

Гераклит или Мельхиседек: навсегда!)

и на мокрой реснице мерцала звезда

(то ли капля дождя, то ли снег).

Чтó на свете вокзального дыма горчей

и жалчее клейма неудач

и бессмысленней наших прощальных речей!..

Лишь зарёванных рельсов слепящий ручей,

как твои поцелуи, горяч  –

лишь бесплотная тень воспалённых ночей,

задыхаясь, мне шепчет: заплачь.

* * *

Если вновь родиться – на Востоке,

у Аллаха зоркого в горсти.

Ночи там так жарки и жестоки,

что весёлых глаз не отвести.

И молиться лучше, скинув кеды:

не алтарь, не капище – но дом,

где тебя взрастили для победы

и для рая страстного потом.

Я любил бы улочек Багдада

путаное, пряное руно  –

или стал бы юнгой у Синдбада,

записавшись в первое кино.

В снах моих меня манила б Мекка,

и зрачок чернила бы во мне.

Я узрел бы звёзды Улугбека

и хромого хана на коне.

И тебя, тебя бы вновь увидел

где-нибудь в Ширазе золотом  –

смуглой кожи самый нежный выдел

пролистал соскучившимся ртом…

Ядом вязь арабская сочится,

и священней жизни правый бой  –

стяг зелёный, реющий, как птица.

Верная погибель, но  – с тобой!

Пароход

Огромный пароход уже наполнил дымом

угрюмый порт;

к каким-то Лиссабонам, Лимам

вот-вот он, отдудев, уйдёт.

Уж в мятых канотье взбираются по трапу

и в шляпках те,

кто, показав язык картузному сатрапу,

чуть что, растают в пустоте.

Мне многие из них знакомы понаслышке –

всё высший свет;

и машет с крутизны приговоривший к вышке

себя завравшийся поэт.

Давай поторопись, всего одна минута –

и в путь, и в путь!

На этом корабле отыщется каюта

для нас уж как-нибудь.

И мимо островов Канарских и Азорских,

Бермуд, Багам

поедем, поплывём – не ради див заморских –

на пир, к богам.

Ни дар блистательный, ни честные старанья,

увы, плывущих не спасут –

нас небожители, как хищные пираньи,

сожрут, сожрут.

Вяземский

Объездил всю Европу, проедая

несметные богатства; исписал

стихами пуд бумаги. Дар Валдая –

и тот звенеть на станциях устал.

Съел тонну трюфлей, тысячью бутылок

шабли запив, – а чреву ничего.

Не избежал язвительных ухмылок:

де граф лепил Безухова с него.

Прокипятил в игре полмиллиона,

сам признавался, в молодости. Но

одумался. Не верил непреклонно

поповским сказкам; знал, что там – темно.

Темно и страшно – как в голодных сёлах,

ему струивших солнечный оброк;

и сим воздастся... Мыслей невесёлых

в бюветах Пфальца утопить не смог.

...В каких теперь катается вселенных?

Бог весть! Родился, пожил и исчез...

Но сочинил десяток драгоценных,

хоть беспросветных, в старости «пиес».

Стрельцы

Ты купался в Стрельне в былые годы,

а теперь туда и не сунешь нос.

Стало меньше, как ни верти, погоды.

Но прожиточный минимум, да, возрос.

Загорал со студентками там, флиртуя

(пролетело полвека – нет, сорок лет),

где теперь, должно быть, торчит статуя –

кифаред-мусагет-дорифор-атлет...

Винотека там нынче, пинакотека,

глиптотека, библиотека там, –

не какая-то блоковская аптека,

чтоб в неё захаживал всякий хам.

Ни гулящих дев, ни курсантов пьяных

у дворца – охрана да этикет...

Завалялось, может? Пошарь в карманах...

Ничего, кроме дырок, в карманах нет.

Против теченья

С.Н.

Верно, не помнишь, раз умер, как ночью,

все утопив колебанья в вине,

в даугавпилсскую темень сорочью

в Западной лунной купались Двине.

Аэродрома не помнишь, похоже,

раз уж ты мёртв, за околицей дач –

ну и, конечно, мурашек по коже

от дерзновенных и жадных удач.

Прикосновений воды и махровой

ткани, – раз нет тебя в мире, увы,

напрочь не помнишь в субстанции новой –

локтя товарища, мокрой травы...

Не различаешь с незримой орбиты

дачный посёлок, тропинку к реке...

Все изумленья тобой позабыты,

смыты следы – как на донном песке...

Соревновались в строптивом заплыве

против теченья, сносившего нас

к западу, – помню я, будучи вживе, –

к землям, закат чей тогда не угас.

А на востоке чернела громада

звёздного неба, – и жизнь впереди

нам представлялась безмерной... Не надо!..

Сердце размеренно билось в груди.

...Чуть не полвека с той ночи проплыло.

Скоро не вспомнит никто никогда

броского брасса и братского пыла.

Всё утечёт, как речная вода.