Если представить русскую литературу в виде многоступенчатого пьедестала, то затруднительно определить место на нём Дмитрия Мамина-Сибиряка. Понятно, что «за кадром» он не останется – хотя бы потому, что в каждом из нас с детства живёт трогательная история о Серой Шейке. Кстати, в журнальной публикации у этой сказки был иной финал – в нём Заяц обнаруживал на месте замёрзшей полыньи лишь кучку перьев. Мамин-Сибиряк, до которого стали доходить слухи о рыдающих детях, узнавших о гибели Серой Шейки, переписал концовку, придумав старика-охотника, спасающего утку-калеку. Вообще, с детьми у писателя были особые отношения. «Сказочник изустный в нём был ещё сильнее сказочника-писателя, – вспоминал А. Амфитеатров. – Он как-то сразу, первым взглядом оценивал ребёнка и знал, что именно надо ему сказать, чтобы раскрыть его душу, потянуть и привлечь к себе…» Дети отвечали ему своей любовью, а это важная характеристика человека. Дети не любят плохих людей.

Но это ведь не о масштабе дарования. Мамина-Сибиряка многие считали осколком прошлого, не более чем «этнографом» и «областником» уже в конце его жизни, когда в кумирах оказались русские модернисты. Новую эстетику Мамин-Сибиряк считал пустой эквилибристикой, он и иных реалистов не жаловал. Однажды заспорил с Куприным, назвавшим Леонида Андреева очень большим талантом: «Талант! – усмехнулся Дмитрий Наркисович. – А какой же толк от его таланта, если он то лезет на стену, то ночь у него «оскаливает зубы и воет, сидя на корточках»…»

Что же говорить о наших временах? Мамина-Сибиряка мало издают и почти не читают. Исключение – Урал. Но тут всё закономерно: провинциальные литературные школы всегда ищут родоначальников, об объективности художественных оценок при этом остаётся лишь мечтать. Мамин-Сибиряк в общественном сознании – живописатель именно уральской жизни, что и объясняет обострённый интерес к его творчеству в том же Екатеринбурге.

Не забудем, что читательский успех писатель «поймал» в 1880-е годы, которые воспринимались современниками как «сумерки». И эта характеристика относилась не только к общественной жизни, но и к литературе – великие уходили один за другим; законсервированный реализм пребывал в кризисе, рождая вереницы более или менее талантливых эпигонов, которых теперь не читали взахлёб, а лишь «почитывали». Толстой явно охладел к художественному творчеству, Григорович давно молчал, Лесков никогда и не находился в центре читательского внимания. В главных надеждах словесности числились Короленко и Гаршин. Чехов под разными забавными псевдонимами пока хохмил в «Осколках» у Лейкина, и никто даже представить не мог, что вскоре он встанет вровень с великими. Модернизм лишь вызревал где-то в тёмной глубине культурной жизни. Тоже ведь «сумерки» своего рода. Какие же гении могут в них появиться?

Между тем Мамин-Сибиряк был достаточно последователен, не случайно самые проницательные называли его золаистом. Есть любопытные ответы Мамина-Сибиряка на анкету, предложенную ему в 1893 году, то есть в пору наивысшей популярности писателя. Там всё свалено в кучу: предпочитаемые напиток и кушанье (маминский вариант: «пиво и щи»), девиз («быть довольным малым») и пр. и пр. Но есть и о литературе. Так, перечисляя «любимых прозаиков и поэтов», он среди шести фамилий называет лишь одну, да и то на последнем месте, фамилию русского писателя – Лермонтова. Другие же – Золя, Гёте, Байрон, Гейне, Гафиз. Золя – главный! В 1870-е годы, когда Мамин совершал свои первые писательские опыты, широчайшее распространение получила сочинённая Золя теория «экспериментального романа», в рамках которой французский писатель рассматривал словесность как один из инструментов объективного социологического исследования. Основные его методы, по Золя, – кропотливое наблюдение (натурализм) и эксперимент. «Мы показываем, – писал он, – механизм полезного и вредного, мы объясняем детерминизм человеческих и социальных явлений, чтобы можно было со временем господствовать и управлять этими явлениями…»

Нашёл Золя последователей и среди русских писателей, Мамин-Сибиряк был одним из них. Отсюда – его бесконечные поездки по уральским городам и весям, его интерес к фольклору, археологии, истории и этнографии, его тщательнейший сбор «материала» и почти «фотографичность» текста. Так рождались его очерковые книги, но так рождались и его романы. Кому-то они сейчас кажутся скучными и архаичными, однако на самом деле тут есть проблема «входа»; если этот «вход» преодолеть, то от Мамина-Сибиряка уже трудно оторваться. И его «содержание» начинает эхом звучать в современности; становится очевидным, что нынешний наш «капитализм» в основе своей напрямую связан с тем «капитализмом», который изображает Мамин-Сибиряк.

И всё-таки литература – это всегда личная читательская история. И я бы никогда не стал читать «всего» Мамина-Сибиряка, если бы не случилось в юности встречи с одним из его произведений, которое – без прежней, разумеется, страсти – время от времени я перечитываю до сих пор. Это роман «Черты из жизни Пепко». «Маргинальный» Петербург 1870-х годов, репортёрская «тусовка», сильно пьющая и озабоченная добыванием гонораров, молодой герой, пишущий свой первый роман и изнемогающий в борьбе с непослушным словом… Тут какой-то точнейший портрет вечной юности – мучительной, нищей и, несмотря ни на что, прекрасной. Всё это как-то счастливо совпало с тогдашним моим состоянием, и Мамин-Сибиряк стал «своим» писателем. Кстати, название этой статьи – из того же во многом автобиографического «Пепко»; эти же слова высечены на надгробном памятнике Мамина-Сибиряка на «Литераторских мостках» в Петербурге. Там дальше о том, что «страдать и радоваться тысячью сердец» есть «настоящее счастье». И этим специфическим писательским счастьем Мамин-Сибиряк не был обделён.

Притом, что жизнь его лёгкой не назовёшь. В ней было немало настоящих катастроф, что трудно предположить, глядя на фотографии полнокровного, жизнерадостного, даже почти самодовольного Мамина-Сибиряка, где он запечатлён то с Чеховым, то с Буниным и Горьким, то с Куприным… Чехов, очень нежно относившийся к Мамину-Сибиряку («очень симпатичный малый и прекрасный писатель» – рекомендовал он Мамина А.С. Суворину), писал о нём: «Там, на Урале, должно быть, все такие: сколько бы их ни толкли в ступе, а они все – зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих крепышей – сильных, цепких, устойчивых и чернозёмных людей, – то как-то весело становится». Между тем эта метафора, конечно, слишком идеальна; Мамина-Сибиряка судьба в конце концов перетолкла.

Он был сыном уральского священника, в его жилах, помимо русской, текла башкирская и шведская кровь; собственно, и свою родовую фамилию (Мамин) писатель производил от имени некоего предка-башкира Маминя. Он мог стать кем угодно, но не писателем: учился в Екатеринбургском духовном училище, Пермской духовной семинарии, Петербургской медико-хирургической академии, на юридическом факультете Петербургского университета, высшего образования так и не получил. Нищенствовал, его журналистика была во многом занятием вынужденным. Но страсть к писательству сжигала Мамина-Сибиряка с ранних лет. В двадцатипятилетнем возрасте он вернулся на Урал, где зарабатывал на жизнь репетиторством. Известность и некоторую «писательскую» определённость ему принёс роман «Приваловские миллионы», вышедший из печати, когда Мамину-Сибиряку шёл четвёртый десяток.

К сожалению, объём юбилейной статьи не позволяет подробнее поговорить о зигзагах его житейской судьбы, а она невероятно интересна. О трёх его браках, двух гражданских и одном официальном, каждый из которых имел свою «странность». Первой его женой, шестью годами старше, стала в Нижней Салде мать его воспитанников. Это был скандал, от которого Мамину-Сибиряку с возлюбленной пришлось бежать в Екатеринбург. Второй, тринадцатью годами младше, – актриса, тоже замужняя. И снова скандал, и снова побег – на этот раз в Петербург. В 1892 году Мария Морицевна родила Дмитрию Наркисовичу дочь Елену, сама не пережив родов. Писательский Петербург спасал тогда Мамина-Сибиряка, принявшегося буквально убивать себя алкоголем. Формально незаконнорождённая дочь была неизлечимо больна, но благодаря стараниям отца, которому пришлось, преодолевая бюрократические рогатки, её «удочерять», дожила до взрослых лет. Именно ей писались знаменитые «Алёнушкины сказки» – их Мамин-Сибиряк считал лучшей своей книгой. В третьи жёны писатель выбрал (а точнее, она его) воспитательницу Алёнушки, они обвенчались в 1900 году, когда обоим было под пятьдесят лет. В последнее десятилетие жизни Мамин-Сибиряк сильно хворал и почти забросил литературу. На предсмертных фотографиях его вообще невозможно узнать. За неделю до смерти друзья и поклонники пришли поздравлять Мамина-Сибиряка с 60-летним юбилеем, но произносили речи в пустоту – писатель уже не воспринимал происходящее. Дочь Елена пережила отца на два года и умерла в 22-летнем возрасте, завещав маминский екатеринбургский дом городу для устройства в нём музея.

Александр Панфилов,
кандидат филологических наук