Сапсан гнездился на утёсе Московского университе­та, жил безбедно. Ярост­но, чисто охотился, но жил ти­шайше. Что сапсану шуметь, что кричать: такой густой, от города, шум в небе стоял – летать тесно. Город не только мутил дымами небесный над собой воздух, но ещё и мял его, и корёжил, и мор­щил, и раздирал всякими сво­ими воплями, свистами, хрипа­ми, щелчками, стонами, шоро­хом, визгами, и в особенности музыкой. Ой, музыка ли это, му­зыка ли это – сапсан не ведал. И никто не ведал, кого ни спроси в громаднейшей башне под гнез­дом сапсана на учёном утёсе.

Я достоверно знал о его гнез­де, потому что прочитал в прав­дивой газете, что мало сапсанов в Москве, и, помню, удивился: есть, оказывается, даже сап­сан в городе – и не в зоопарке, где птицы, может, с ума сходят. Думаю, и звери – тоже. С ума они сходят там, в зоопарке, – непривычно всё же, гадко от людей. Что за жизнь, поймите, в зоопарке. На сытость зверью если и не наплевать, то всё рав­но свобода лучше сытости. Это человеку сытость важней важно­го, но не зверю, нет, но не птице, нет, не птице.

Человек за сытость убьёт.

Сапсану она не нужна, тяже­лит, ему – сила нужна, простая ярость от крови. Человек-то не летает, нечем махать, крыльев нет у бедного, а сапсан – вот слу­шайте, слушайте Брема: «При преследовании добычи он летит с такой быстротой, что слышен только свист и виден летящий по воздуху предмет, в котором нет никакой возможности раз­личить сокола».

Сказал Альфред Брем, а не в журнале для молодёжи. Но, продолжу мысль, газета точно писала: сапсан живёт на МГУ – и может навсегда покинуть сто­лицу, потому как – экология больная, метастазы цивилиза­ции лижут, знаете, даже такие отвесные, уступчивые башен­ные утёсы, как имени Михаила Ломоносова главный универси­тет, и вот дотянулись до сапса­нова гнезда. Улетит он, улетит, и не увижу сапсана, если улетит он – а куда ему деться от грязи городской жизни, от мусора зву­ков – только лететь, лететь.

Думаю, так бы он посту­пил: взлетел бы над разлапи­стой звездой над храмом науки (размах её, вообразите себе, – 9 метров), посмотрел бы хоть на Новодевичий монастырь – все­гда там пернатые плавают на воздухе, высмотрел бы голубя позобастей, зоб чтоб был с пере­ливами, – и стукнул бы его! Вот и силы на дорожку! Но что там голубь, в нём крови мало.

Мяса тёплого мало!

Но хотя бы голубя, хотя бы голубя…

А гуся, допустим, где изы­щешь в московском небесном поле, где? Перелётные когда ещё соберутся перелетать, а деревен­ские – ну какие тут деревенские: если есть где, то не летают, ходят как поросята с крыльями, а для чего им крылья – неясно. Руди­мент.

Да их и нет, деревенских гусей, и сапсан, хоть и быстрый летун, а как-то не рвался на подмосковные деревни падать. Сапсан, знаете, падает в атаке под углом в 45 градусов. А дере­вень не стало. Тяпнуть бы сап­сану самолёт, но – излишне высоко летают самолёты. Вкус их птицам неизвестен, и, вроде бы, самолёт может сам птицу сожрать, если наскочит на неё в прямом, ревущем полёте.

Вот я пришёл к универси­тету, я хотел увидеть сапса­на в Москве, и я стал ходить задрав голову, а вы попробуйте походить вокруг храма науки, громаднейшего здания, задрав голову.

Не закружится ли голова?

На своё счастье встретил гринписовца (вот слово-то, извините), ну «зелёного». А «зелёный», чтоб знали вы, это тот, кто был в Гражданскую войну, что в прошлом веке, ни за «белых», ни за «красных». Нынешний же «зелёный» не значит, например, молодой, но означает – ходит на демонстра­ции защищать природу. Отчего многие смеются. Я не из таков­ских, что смешного в издева­тельствах над природой – но, правда, смешно протестуют! Вот гринписовец мне и под­твердил: есть сапсан, есть тут сапсан. И заорал: «Вон летит!»

А я в очках. Я в очках. Ничего не увидел, только глаза заслези­лись. Зря он орал.

Может быть, и есть тут сапсан, мне-то что за дело?

Дело в том, что я женщину разлюбил.

И вот меня потащило к университету на Ленин­ские, тысяча извинений – на Воробьёвы горы. (Всё с птица­ми связано почему-то, с птица­ми. Не крылышки ли режутся? Если они, то ангельских мне, пожалуйста, не надо. Не надо, я грешный, в портмоне у меня есть маленькая бумажная икон­ка – икона Божией Матери «Спо­ручница грешных». Это, навер­ное, значит, что она грешных оберегает. Я не знаю.)

Я женщину якобы разлюбил, разлюбил суку мою милую.

Меня потащило аж на Ленинские горы, тянуло повы­ше забраться. И вот я в метро прочитал газету, а там как раз про сапсана, и я подумал: есть ли что-то общее между сапса­ном и мной? Сапсан – это муж­ского рода, это – сокол. Имя его – калмыцкое, а я даром что в правильных очках, но всё ж таки чуть косоглазый. И ещё: у меня плохо растёт борода. Это признак, что во мне капля татарской крови, а где татарин, там и калмык.

Все люди, к сожалению, одна большая семья, потому что женщины всегда изменя­ют, что теперь, что в глубине веков, поэтому все люди – бра­тья и сёстры.

Всё смешивается в женской тесной глубине.

Ты полюбишь женщину и ста­нешь сохнуть, а она тебе, толь­ко не волнуйся, – родственница через двадцать поколений, допу­стим.

Вот, прочитавши в метро газетку про сапсана, я понял, что надо делать: надо думать про него, про сапсана, но не про мою суку милую. Там, в универ­ситете, продаются разнообраз­ные книги, есть и Брем, но мне зачем покупать – я открыл том на развале, прочитал, запомнил, всё понимаю про сапсана.

Ты только, говорил я себе, не думай про неё, если якобы раз­любишь, не думай изо всех сил, не то – в дурдом, дружок, в дур­домчик, там таких принимают. Хотя сейчас есть могучие, лютые таблетки – махнёшь парочку, запьёшь водкой и…

И будешь думать про неё.

Но ты лучше думай про сапса­на, он ведь брат тебе.

Брем по томам отдельно не продавался, да мне и денег жалко, я их лучше на бинокль потрачу.

Бинокль мне пригодится для наблюдения за птицами.

Сейчас нет дефицита ника­ких товаров, поэтому я быстро купил зелёный пятнистый бинокль. Как бы армейский – что значит надежный. На пра­вом окуляре там рубчатое колё­сико – кроме того, что между трубками, и это колёсико вот зачем: если у кого глаза раз­ные по зоркости, тот себе может поднастроить под каждый глаз свою зоркость.

Слепые оптику уважают. Бла­гоговеют.

Сапсан различает голубя с восьми километров.

Я залезу на университет повыше, налажу бинокль – вся Москва перед глазами. Гляну, само собой, в её окно, но посколь­ку суббота, то дома она точно не сидит, а мотается – и я знаю точ­но, где она мотается.

Полагаю, я рассмотрю и с кем она мотается, сука милая.

Моя!

Я довольно прекрасно знаю, где она мотается, когда одна, и что ест. Где она бывает, когда захочет поесть. Какие она мага­зины смертельно любит и уж если начнёт мотаться, то обяза­тельно там окажется.

Большую часть их мне непло­хо видно.

Москва, конечно, большой город, но я особо не тороплюсь. Всё равно я её разлюбил.

Спешить теперь особо некуда.

Я поднялся на лифте на два­дцать восьмой этаж, там аудито­рия столов на восемь. Пробрался к окну, смотрю. Наверное, стёк­ла бинокля блестят, так что если она случайно бросит свой взор на здание университета отку­да-нибудь снизу, из Москвы, то, не исключаю, заметит острый блеск оптики.

Немало времени я там убил, на университете, а ничего не разглядел. Но кое-что видел. Я там ведь ночь просидел, и я прятался. Невольно видел любовь студентов. Я прятал­ся под столом. И так далее, не интересно.

А днём я видел тоже любовь, там много вокруг университета мест, где наскоро кое-что, и свер­ху видно, но не интересно.

Вот я думаю: вот бедный сап­сан с его зрением – чего он толь­ко не видит из поднебесья, летая над Москвой.

Я не думаю, что он пригля­дывается, например, к голым пляжам в Серебряном бору. Сапсан не так чтобы часто смо­трит на землю, его ярость – вся в небе, он себе крови ищет в небе, хотя гуся, стукнув, добивает на сырой земле.

Сапсан ищет себе крови в небе.

Я свою женщину ищу на земле.

К ночи ничего уж мне не вид­но, но я всё шарю и шарю по светлым местам, по нарядной архитектуре, и, знаете, даже увлёкся: ну до чего же хорош, ой, до чего же красив наш город.

Снова туда, где море огней.

Москва, Москва, люблю тебя как сын.

Город моей женщины. Гор­жусь. Невольно.

Я проспал там ночь, утром пораньше приладился на свой наблюдательный пункт. Я ниче­го не ем двое суток, как её разлю­бил, и не пью.

И не хочу.

Мне бы сожрать голубя!

Его кровь ведь красная, яростная, и солёная!

Утром в оптическом радуж­ном воздухе пронеслась стреми­тельная тень – не сапсан ли? Не к ней ли – рассказать обо мне?

Утро в Москве прозрачное, только толстый, мутный блин смога висит над центром – ветра нет, к сожалению, чтоб сдул подушку дыма с любимого города.

Тень пронеслась быстро, а бинокль – прибор дрожащий, за птицей следить трудно. За сапсаном не уследишь, точно.

«При преследовании добычи он летит с такой скоростью, что слышен только свист и виден летящий по небу предмет, в котором нет никакой возмож­ности различить сокола».

Знаете ли вы, приматы, какую скорость развивает сапсан в бое­вом падении на жертву? Вы не поверите. До 350 километров.

Наступило воскресенье. Вос­кресенье – день весенний, песни слышатся кругом…

Посмотрим. Посмотрим.

Воскресенье, а явились сту­денты – и началось. Я не стал под стол прятаться. Они тут думали потискаться, но увиде­ли меня и поняли: место заня­то. Ушли куда-то. Университет огромный, мест много в нём.

По кустам я уж и не смотрю. И так всё ясно.

Дымы из труб начало гнуть на запад – ветер, ветер, ветер, ветер, ветер пролетел, ветер, ветер, ветер, я давно тебя хотел.

Что ж ты наделала!

Ты любишь ходить по набе­режным, а набережную, Луж­никовскую, отсюда замечатель­но видно.

Если она придёт не одна? Если не одна!

Устали мои глаза, и сколько же женщин ходит по набереж­ным, и сколько их бродит вокруг университета.

И скольких берут по кустам! И неужели по любви?

Но неужели без любви.

Всякую платную грязь да и любовную студенческую дружбу я не принимаю в расчёт.

Неужели...

Я мало что вижу, мало вижу. Всё двоится. Слезы набегают на глаза от напряжения, и как ни крути рубчатые колёсики, а всё нет резкости.

Как же я её разгляжу в бес­крайней Москве?

Надо спускаться на зем­лю. Пойду и буду её искать, и, может быть, я её найду. Стёр гла­за, теперь сотру ноги – и ладно. Найду её и убью. Убью!

Я спустился на землю, под­нял напоследок глаза к небу и явственно, чётко, резко уви­дел сапсана на учёном утёсе. У него была мощная грудь, а под глазами чёрные пятна, похожие на усы.

Сапсан смотрел на меня свер­ху и думал горько: вот человек. Этот человек, думал сапсан, стоял у окна, не исключено, что собирался полетать. Жуткое зрелище, когда человек летит. Разбивается всмятку.

Я пошёл на книжный раз­вал, нашёл там Брема и вло­жил в том вырванную стра­ницу. Я не хотел сперва при­знаваться, что я её вырвал из книги, но – лучше признать­ся. «Споручница грешных» не позволяет мне лгать. Я при­знался книгопродавцу.

Совершенно случайно я встретил внизу гринписов­ца. Ему подарил бинокль, рас­судив, что мне теперь, когда я посадил глаза окончательно и капитально, бинокль не ско­ро понадобится. Гринписовец опешил от приятности. Ладно, зелёный, охраняй мировую природу, не ленись ходить на демонстрации. Нам угрожает экологическая катастрофа – слыхал, нет?

Протестуй!

Я пошёл пешком по Москве, мимо свадеб на смотровой пло­щадке, мимо каких-то магази­нов ненавистных, ездил целый день в метро, слепнул на улицах до ночи.

Я звонил ей – и никто мне не ответил вечером. А ночью я про­валился в звериный сон, спаса­ясь от близости дурдома.

Потом пошли прогулки, вра­чи. Ну и таблетки, конечно. Я, на самом деле, здоров. Мы бод­ры, веселы! А что, что таблет­ки? От простуды...

Мне бы сожрать голубя! Кровь у него красная, ярост­ная, солёная, мясо тёплое. Но как мне его ударить в небе?

Эту историю я потом расска­зал моей милой, моей люби­мой, моей единственной жен­щине.

Солнышку моему!

Ей, моей птичке, рассказал через два года. Не удержался, дурак, рассказал. Она была в зале на защите моей диссер­тации, в МГУ, посылала мне свою энергию, чтоб я защи­тился. Потом, перед бедняцким научным банкетом, мы вышли погулять, передохнуть, и я всё рассказал.

Кроме того, что видел, что делается в кустах вокруг уни­верситета.

Она быстро потемнела лицом.

– Пойдём в кусты! – сказала она вдруг. Хрипло.

На этом заканчиваю. Для полноты сведений есть одно дополнение. Чтобы вы поняли кое-что про сапсана. Сапсан гнездится по всему миру, но очень редко встречается. Нет таких краёв, где сапсан во мно­жестве. В Москве сейчас, вро­де бы, есть сапсан. Точно это никому неизвестно.

Мне, выходит, крупно повез­ло: я видел сапсана!

Но и он видел меня – в ту минуту, когда я в смертном ужасе отшатнулся от распах­нутого окна.

5 ноября Виктор Степанович Перегу­дов отметил 70-летие. Поздравля­ем! Желаем крепкого здоровья и не­иссякаемого вдохновения!