В АСТ («Редакция Елены Шубиной») вышло переиздание книги Юрия Буйды «Прусская невеста». В ней тесно переплелись история и легенды калининградского Знаменска. Беседуем с автором о том, что связывает его с этим городом, об общей памяти человечества, символах и сновидениях.

– «Прусская невеста», впервые изданная почти четверть века назад, в этом году вновь увидела свет. Почему было принято решение о её переиздании?

– Об этом надо бы спрашивать издателя, конечно, но могу поделиться предположениями. Может быть, потому, что издателю очень хотелось выпустить эту книгу, которая с конца 90-х увеличилась более чем вдвое и изменилась. Это четвёртое русское издание. В нём опубликовано несколько рассказов, которых не было в изданиях предыдущих. Вообще же говоря, мне не раз приходилось слышать от издателей, что рассказы «никто не любит, не покупает». Тем интереснее судьба этой книги рассказов, наверное, единственной такой на русском языке, которая издана во Франции, Великобритании, Польше, Испании, Венгрии и т.д.

– Подзаголовок определяет это произведение как книгу-город. В центре сюжета – калининградский Знаменск. Чего в книге больше – художественного вымысла или личных воспоминаний и впечатлений от города, лёгших в основу замысла, и что связывает вас с реальным Знаменском?

– Связь прямая и непосредственная – я там родился и вырос. Поскольку история той земли, где я родился и вырос, была «призакрыта», считалась «неинтересной и никому не нужной», люди, что называется, на коленке её придумывали, мешая правду с вымыслом. Причина проста – человек не осьминог, который считает своим домом первую подвернувшуюся амфору на дне, не задумываясь о её прошлом. Точно так же смешались вымыслы и факты в моей книге.

– Вы как-то говорили, что ни одна философия, за исключением греческой, не создавалась на своём родном языке, а была переведённой. В «Прусской невесте» вы пишете, что, в отличие от слов, сновидения «не имеют национальности». Если допустить существование некоего универсального, общечеловеческого языка, на чём он мог бы быть основан? На снах, символах, памяти сердца?

– Не исключено, что через миллионы лет на земле образуется какой-нибудь более или менее единый язык, хотя верится в это с трудом. Более того, думаю, что единый язык – язык веры – возможен только в раю, где праведные души (не тела) сольются в Боге, или в аду – язык греха, где души (не тела) сольются в беспокойстве, худшем и вечном наказании Господнем.

– В «Прусской невесте» вы уделяете много внимания теме памяти и сновидений. В частности, это образы чужой памяти, которые проникают в организм и становятся её частью, «меняя зрение, слух и речь», и идентификации писателя как сновидца. В чём заключается лично для вас интерес к этим категориям и почему в современной литературе они стали особенно актуальными?

– Память – это и есть человек. Если что-то и объединяет нас с предшествующими поколениями, то это общая память. Если что-то и позволяет нам выстраивать свою индивидуальность, то это опыт, то есть опять же память.

– Крошечный мотылёк, выпорхнувший из глазницы прусской невесты, – один из запоминающихся образов в книге. Что он символизирует?

– Критики считают, что это образ памяти. Можно считать, что это так.

– «Прошлое – единственная доступная нам вечность», – писал персонаж рассказа «Три кошки». Что для вас значит пространство прошлого: это, скорее, некий сундук с драгоценностями или упущенные возможности?

– В этом сундуке могут отыскаться и такие драгоценности, которые убивают. А упущенные возможности – просто часть опыта. Строго говоря, мы почти ничего не знаем о будущем, настоящее проживаем в роли огня в бикфордовом шнуре, поэтому прошлое – это всё, что у нас есть, то, без чего нас нет.

– Вернёмся к «Прусской невесте». В рассказе есть такие слова: «У моей малой родины немецкое прошлое, русское настоящее и человеческое будущее». Как вы считаете, что могут сделать сегодня писатели, чтобы вывести общество на новый, общечеловеческий уровень?

– Ничего. Они могут и, на мой взгляд, должны писать, писать и писать, причём писать так, чтобы остаться, и то, что они оставят, то, что не умрёт, может быть, способно возродиться к новой жизни. А может, и нет. Все другие пути литературы – и я в этом твёрдо убеждён – ложны.

– Какие книги современных или классических авторов представляют для вас особую ценность, что можете порекомендовать к прочтению?

– Ничего необычного. Гомера ценю за внимание к деталям, Данте – за прямоту, Шекспира – за двусмысленность, Гоголя – за поэзию, Достоевского и Кафку – за юмор, Платонова за сострадание и косноязычную истинность языка, Селина – за безжалостный лиризм, Чехова – не знаю за что, но иногда я его патологоанатомического дара побаиваюсь… Можно было бы назвать ещё как минимум сотню имён – Софокла, Расина, Камило Хосе Селу, Сервантеса-новеллиста, Клейста с его потрясающей «Локарнской нищенкой», Фолкнера, позднего Льва Толстого, Рильке, Роа Бастоса… Проще сказать, что тех, у кого я учился и учусь видеть и слышать, всё больше с каждой и любой прочитанной книгой…

– Литература переживала разные времена (золотой, Серебряный века и т.д.). Какова, с вашей точки зрения, концепция развития литературы? Как она меняется: циклично, рывками, внезапными «вспышками»?

– Будь я критиком или литературоведом, с удовольствием ответил бы на этот вопрос. Но я, как ни крути, писатель. На мой взгляд, о чём меньше всего должен думать литератор, так это о литературе.