29 ноября исполнится 100 лет со дня рождения известного советского критика и заслуженного профессора Московского университета. В преддверии векового юбилея мы побеседовали с его ученицей и коллегой – доктором филологических наук, профессором, заведующей кафедрой истории русской литературы и журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова Екатериной Орловой.

– Анатолий Бочаров отдал журфаку МГУ почти 30 лет. И без малого 20 из них возглавлял кафедру литературно-художественной критики и публицистики – первую в стране. Какое значение имела эта кафедра для легендарного факультета и для будущих журналистов?

– Идея создать её принадлежала декану факультета Ясену Николаевичу Засурскому. Вы правы: эта кафедра была первой за всю историю России. Никогда и нигде специально не готовили литературных критиков. Юрий Тынянов мыслил критику как часть литературы. Борис Эйхенбаум называл её журнальной наукой. И оба они были блестящими критиками и учёными. Я бы сказала, что главное в концепции новой тогда кафедры было усилить филологическое начало в образовании и привить студентам вкус к современной литературе, интерпретации произведения. Всё это соединялось в Анатолии Георгиевиче Бочарове, и всем было понятно, что именно он возглавит кафедру. Он был настоящим профессором и в то же время участником литературного процесса – что может быть лучше?

С тех пор кафедра вырастила не одно поколение прекрасных журналистов, кое-кто стал и учёным.

А главное – на кафедре царил дух уважения к свободе, было легко дышать, хотелось работать. Я думаю, студенты это тоже ощущали, не только мы.

– Каким преподавателем был Анатолий Георгиевич? Какие ключевые идеи транслировал студентам?

– Его лекторская манера, казалось бы, не была выгодной. Невысокий рост, скрипучий голос... Но оторваться было невозможно! Лекцией правила мысль, всегда неожиданная и яркая, а главное – правдивая.

Он ценил, когда человек умел отстаивать собственное мнение, даже если сам был с этим мнением не согласен. Он был открыт даже к «завиральным идеям»: это для него было более ценно, чем прописные, промытые, но скучные истины. Но вот чего он просто не терпел – это карьеризм и двурушничество.

Ценил в людях неподатливость (это его слово), но учил и уметь терпеть, когда иначе было нельзя. Есть люди, про которых говорят: «Мягко стелет, да жёстко спать». Но нет поговорки про другой, противоположный тип. Анатолий Георгиевич мог язвить, мог и отругать (например, если слишком много пятёрок на экзамене ты поставил). А сам исподволь человеку помогал как мог, не говоря ему об этом. И только стороной это можно было узнать, случайно.

Он не любил того, что в годы застоя называли иносказательно «амбивалентность» (словцо пошло от увлечения Бахтиным, но стало применяться куда шире). Это был один из эвфемизмов 1970-х годов. Например, в 30-е годы, если профессор говорил (про аспиранта, допустим): «Он пишет» – надо было понимать: доносит. Если в 70-е мы слышали: «Он человек такой… амбивалентный» – это означало «и вашим и нашим». И Анатолий Георгиевич часто пародировал это псевдонаучное: «С одной стороны… с другой стороны…» Сам он был определёнен.

И в высшей степени – демократичен, в нём не было и намёка на профессорское барство. Это был настоящий университетский человек.

– А в чём заключался его собственный критический метод? Что выделяло его статьи?

– Вот это, мне кажется, и проявлялось в его статьях и книгах. Он оставался в пределах предложенной временем терминологии, но его вела не она, а его собственная мысль. Это не всем нравилось. Например, он первым заговорил об «усталости» деревенской прозы, почувствовав надвигающийся спад. Но и как напали на него за это! Один присяжный «учёный», который сам только еле-еле защитил кандидатскую, с нотками подозрительности в голосе вопрошал: дескать, от чего это могла устать, по Бочарову, наша советская проза?.. Ну и так далее.

А когда была в критике дискуссия о быте и его изображении в литературе, А.Г. Бочаров напомнил всем слова М. Горького «не материал, но мастер». И сразу стало понятно, что главное в ходе дискуссии чуть не ушло мимо. А в другой раз, кажется, в споре о литературном герое тот же Бочаров привёл высказывание Трифонова: «Оценивать героев по их качествам – то же самое, что прийти на выставку натюрморта и рассуждать о натюрморте с точки зрения калорийности и дороговизны пищи, которая там изображена». И тоже сразу всё стало на свои места.

– Вы отметили, что «он вообще писал свою историю литературы, совсем не похожую на казённый учебник тех лет». Какой критик видел русскую словесность?

– Он ценил «хорошую и честную литературу», как он сам однажды написал. Я думаю даже, что он за неё и боролся (слова про борьбу тоже ему принадлежат). Он умел видеть литературный процесс – это настоящее, я бы сказала, профессорское качество. Он прочитывал километры современной прозы, мы удивлялись: когда успевал? Причём в поле его зрения была не только русская, но и, как говорили тогда, литература народов СССР. Всё, что было талантливого, находило у него отклик. Писал он тоже очень много.

Он любил шукшинских озорников и чудиков, очень ценил прозу Трифонова. Конечно, для него как для фронтовика особым материком была военная литература.

А когда у нас запретили уехавшего из страны Василия Аксёнова, Бочаров как-то сказал: «Что, снова придётся иметь дело с кастрированной литературой?» И столько едкой горечи подмешалось к этому сарказму…

– Среди основных трудов Анатолия Бочарова особняком стоит его книга о Василии Гроссмане. Почему его так привлёк именно этот автор?

– Он писал о Гроссмане ещё тогда, когда даже помыслить невозможно было о том, что такая книга выйдет. Я бы не сказала, что она стоит особняком, но это вершина научного творчества А.Г. Бочарова. Он любил Гроссмана, когда ещё далеко не для всех было очевидно, какого масштаба этот прозаик. Впрочем, ведь и сейчас, когда роман читают во всём мире (и отнюдь не только одни слависты), у нас ещё принято поспорить, поморщиться, сказать что-нибудь вроде «поэтика соцреализма»…

Но что значит: любил Гроссмана? Да, как напомнил С.С. Аверинцев ещё в 1969 году, корень греческого слова «филейн» (любить) говорит нам об особых отношениях филолога и того, что он изучает. Но, по Аверинцеву, «не всякая любовь годится как эмоциональная основа для филологической работы. Каждый из нас знает, что и в жизни не всякое сильное и искреннее чувство может стать основой для подлинного взаимопонимания в браке или в дружбе. Годится только такая любовь, которая включает в себя постоянную, неутомимую волю к пониманию, подтверждающую себя в каждой из возможных конкретных ситуаций. Любовь как ответственная воля к пониманию чужого – это и есть та любовь, которой требует этика филологии».

Этому созвучно название другой книги А.Г. Бочарова, хотя она об ином и он, скорее всего, не думал, что теперь у нас возникнет ассоциация с Аверинцевым, – «Требовательная любовь». Дальше идёт подзаголовок: «Концепция личности в современной советской прозе» (М., 1977). Но, я думаю, Бочаровым двигало и желание исправить историческую и литературную несправедливость, ведь не только прижизненная, но и посмертная судьба Гроссмана складывалась драматически. Вот это и была борьба Бочарова за честную и хорошую литературу. Он называл гениальным фильм «Комиссар», снятый по рассказу Гроссмана «В городе Бердичеве». И понятно, что «Жизнь и судьба» – это один из центральных романов ХХ века. Для Бочарова это было бесспорно так.

– А каким был Бочаров-человек? Есть ли у вас особое, самое любимое воспоминание о нём?

– Он был одинаков со всеми: от студента до декана. Со всеми ровно вежлив, но мог быть и бывал ироничен, даже язвителен. Но почему-то это никогда не было обидно для человека, хотя один из его аспирантов рассказывал, что поля первого варианта его диссертации Бочаров испещрил карандашными пометами: «Ха-ха» (и даже кое-что похлеще). А всё-таки, подумав, авторы потом всегда с ним соглашались.

Чтобы поменьше было своих «я», расскажу о двух эпизодах, со мною не связанных, которым я даже не была свидетелем, но я в них охотно верю. Первый: рассказ Галины Андреевны Белой (вот ещё один человек-легенда!). Она встречает в коридоре Анатолия Георгиевича, и он говорит ей: «Как я слышал, вы разбирали на лекции «Реквием» Ахматовой». А она ему: «А вы, как я знаю, говорили о «Докторе Живаго» Пастернака». Смеются оба и расходятся, вполне довольные друг другом.

Надо понять: до 1987 года этих вещей в литературе как бы не существовало, они были запрещены, и говорить о них публично было нельзя.

Вторая история. Собрался учёный совет факультета, заседание попало как раз на день рождения декана, что-то обсуждали, и все говорили только хорошее. Встал Бочаров и сказал: «Если бы я сегодня хотел критиковать, я бы сказал, что у нас плохо то, это и ещё вот то. Но я ничего этого не говорю». И сел на место. Все смеялись, и декан Засурский – первый. Он очень любил Анатолия Георгиевича.

Для меня А.Г. Бочаров не умер.

Беседу вела
Валерия Галкина