* * *

Я в мире жил, который не понять,

но есть за что любить и проклинать,

И чем быстрей со мной расстаться он спешил,

Тем всё сильнее я им дорожил.

Я жил в стране, умевшей побеждать

Всех, кто с мечом шёл нас завоевать,

Уставшей и великой, и геройской быть,

И рухнувшей… от жажды по-людски зажить.

Я вырос в городе, зовущемся Москвой,

Где с каждым годом становился сам не свой,

Где я не бомж, не гость, не бич,

Не пристяжной, а коренной москвич.

Я жил на улице, давно которой нет,

Но маяком её был негасимый свет,

Здесь в мир поэзии мне распахнули дверь,

Чтобы стихами поделился я теперь.

Я в доме, помню, на курьих ножках жил,

Где примус не гудел, а ворожил,

Где в кухонном чаду волшебный чан

Был полон сказочных, ей-богу, чар;

В семиметровке воспарял я ввысь,

Мне с полки откидной являлась жизнь,

И солнце мне в огромное окно

Загородить успело быта дно.

Родился я на пятачке любви,

Где, счастьем убаюкан и увит,

Знал, что никто его, нет, не угонит,

Пока со мной отцовские ладони

И поцелуев материнских сласть,

Нет, никому не даст его украсть.

Как играли в войну мальчишки в 1944 году

Я в Туле жил на Оборонной,

где за чертою городской

фашистской нечисти отборной

мы, огольцы, давали бой.

На свалке гаубиц и танков

трофейный порох в дело шёл…

Потом домой несли подранков.

Мы с немцем бились хорошо.

…Когда же понагнали пленных,

жильё чтоб строить средь руин,

в стихии процедур обменных

родился бартер как торгсин.

О, этот «мах на мах» потешный,

о, эта рыночная прыть!

Кормили фрицев мы, конешно,

забыв, что надо их гнобить.

Меняли на значки и ручки

картошку с хлебом, огурцы.

А на фронтах дела шли лучше

и гибли каждый день отцы…

Фронтовик

И он кричал себе: «Калека!»

И он пытался с горя пить,

но знал, чтоб зваться человеком,

постыдно мало целым быть.

И он засел за книги снова,

заткнув за пояс рукава –

пусть нету рук у рядового,

но, чёрт возьми, есть голова!

И пусть нет пальцев, чтоб сжимались

они до боли в кулаки,

упрямо у него вздувались

на скулах жёстких желваки.

Он вынес все на свете муки,

если он вынес ту из мук,

когда и опустил бы руки,

да опустить не можешь рук!

* * *

Памяти двадцатилетнего солдата
Степана Семёновича Антонова,
погибшего в 1942 году

Мой дядя – милый отрок – воин,

во имя нас жизнь положил.

С убийцей-веком вставший вровень,

восставший против зла и лжи.

... О, как он плакал при прощанье,

когда мы с мамою пришли

с едой – в дорогу – и вещами

тёплыми,

чтоб не стыли руки, ноги,

чтоб солдатские дороги

прошагал с войной вполне,

и не мёрз на дне окопа,

был удачлив по судьбе…

Где ты, где ты, дядя Стёпа,

где поставлен крест тебе?

Не нашлась твоя могила,

сгинула твоя звезда.

Война в сердце угодила,

прямо в сердце навсегда.

…У стены кремлёвской встану,

возле Вечного огня,

поклонюсь дяде Степану –

мальчик, ставший старым, я,

поклонюсь всем защитившим,

спасшим Родину, меня,

моё детство, юность, зрелость,

мою жизнь, мою родню,

всё, что смерть-война хотела

погубить, всё, что люблю.

* * *

Наедине с самим собой

не оглушён я тишиной,

не обделён блаженством встреч

со всеми, чья затихла речь

давно,

и чьих сердец тепло

в неведомые дали утекло...

Во мне звучат те голоса,

чья не померкнет никогда краса,

и чьим добром в потоке дней

я защищён всего верней,

и правдой чьей я окрылён

в преддверье праведных времён,

и верой их я жив-здоров

в сетях бессмысленных миров.

С самим собой наедине

не наяву и не во сне,

я в окружении родных

внемлю

в тиши

бессмертью их…

Ветеран в музее старинных вещей

Я жив ещё… дышу, и не спешу я никуда…

к себе вниманья не прошу –

просто о чём-то с кем-то говорю,

и, стиснув зубы, боль терплю…

Нет, я пока не экспонат,

в музейный не хочу парад,

средь примусов и керосинок

нарисоваться некрасиво.

Средь кепок, шляпок и папах

незримо растворится прах,

в ряду примет из жизни довоенной,

а я с душой солдатскою нетленной.

Средь касок, целых и пробитых,

и скаток, из шинелей свитых,

и гимнастёрок без медалей,

и фоток, что тогда снимали

для фронтовых газет,

был бы и кстати мой портрет

воителя – чтоб внуки знали, кто их дед…

В музее русской старины

весь «вещь-набор» родной страны.

Здесь вещи – символы эпох,

Здесь Время явлено как Бог.

* * *

За гранью разума стремленье

сверкать средь лиц и заграниц…

Секрет любви к перемещенью

в мелькании колёсных спиц?

Расчёт на взлёт в страстях скитаний,

и на спасенье от погонь?

Побег от непомерной дани?

Невольный надоел покой?

Но почему боязнь остаться

среди своих в краю родном?

Чем манят плацы и палаццо –

будто лучше за бугром?

Откуда тяга к переездам

и к перехлёсту перемен?

И почему мигрантов бездна,

зачем в переселенье крен?

…Бегут от дома и порога,

к берлогам, вольным берегам,

от здешнего костра и Бога

рвут, торопясь в другой бедлам,

на люди тянет нелюдимых,

в толпу, массовку и на сход,

от дома чешут пилигримы,

чтоб отыскать скорее брод,

чтоб обрести в бреду отраду,

в кругу, где каждый себе Брут,

где от себя, как от торнадо,

от совести больной бегут.

* * *

Я русский, а не россиянин.

Мне Русь моя – не ад, не рай –

от крымских волн

до северных сияний,

и до Аляски – русский край.

Я русский – и калмык, якут,

татарин, еврей, чеченец и чуваш,

Я православный, и баптист, буддист,

и кришнаит, и мусульманин,

в моей России каждый – наш.

Мы, русичи, сильны различием,

у нас единая Россия – Русь:

в многоязычии – Отечества величие,

о благе наций всех на русском я молюсь.

Я русский – не советский и не прусский,

я верой-правдой жив-здоров,

и мне не нужен берег Сан-Францисский,

храни нас, Боже, наш Санкт-Русский кров!

На Поклонной горе

Гуляют толпы по дорожкам,

и вспышки камер тут и там,

и на лотках торговый хлам,

шары цветные, чашки, ложки…

Замки на счастье по оградам –

приколы к свадебным нарядам,

пульс жизни будет пусть приметен,

здесь жизни праздник разноцветен,

невест поток и женихов,

рифмуясь с музыкой стихов,

таит торжеств семьи улов...

Мир не останется бездетен?

* * *

тем юношам восторженным

влюблённым в дальний

но поддельный идеал – искренне

и жизнь сгубить готовым

как на закланье приносились богу

жизнь отдавать однажды приказал

не кто-нибудь жестокий и всевластный

не кто-нибудь речистый и коварный

не кто-нибудь величием больной

а юношей самих священный пламень

сердец их самый-самый чистый пламень

тех слуг поэзии бессмертный пламень

и беспощадный для сжигаемых сердец

огонь

тех юношей простреленных

разорванных и умиравших в грязи

и в крови

тех ангелов с тетрадочными одами

с исписанными рифмами

блокнотами

всех в новой эре возродим

из пепелищ небытия

всех воскресим

чтобы у них учился верить

он и ты и я

* * *

И на вулканах распускаются цветы!

Зовут их все цветами разрушения,

они немые вестники беды –

незабудки гибельные

извержения.

Увидя их, от смерти раскалённой

уходят люди – не уйти цветам,

и жертвенным ковром

красуются по склонам,

чтобы от лавы сгинуть там.

Они цветут – сигнальщики беды,

когда беда грозит смести селения,

они сгорают без следа,

нет, есть следы – уходят люди

во своё спасение…

* * *

Как ухитряемся мы, люди,

среди борьбы и суеты,

самим себе дарить прелюдии,

стихи, трактаты и холсты?

как удаётся нам такое:

в краях, где нету тишины,

урвать минуту для покоя,

для постиженья глубины?

за что даётся нам такое,

как к нам нисходит красота?

ведь мы – мутнее волн прибоя,

ведь мы, святая простота,

в упор друг друга из орудий

готовые

за жизнь, за честь, за –

чем искусством бредят люди

эти,

скажи мне кто-нибудь,

зачем?