Отрывок из романа

Мечта о Капри не покидала его. 22 апреля 1909 года он пишет Владимиру Короленко. На всякий случай спрашивает, помнит ли тот его – они встречались в Полтаве. Коцюбинский просит Короленко дать ему рекомендацию к Горькому, который живёт на Капри.

Короленко откликнулся незамедлительно: «Вы уж слишком плохого мнения о моей памяти. Нашу встречу я отлично помню, не говоря об остальном. Охотно посылаю несколько строк Алексею Максимовичу Пешкову, хотя думаю, что в них особой нужды нет и что Вы легко свели бы это знакомство и без моей рекомендации».

Горькому Короленко написал: «Дорогой Алексей Максимович! По старой памяти позволяю себе рекомендовать Вашему доброму вниманию Михаила Михайловича Коцюбинского, талантливого украинского писателя и моего знакомого. По состоянию здоровья ему также придётся жить на Капри, и он просит меня облегчить знакомство с Вами».

Коцюбинский ещё не знает, что Короленко – не только хороший знакомый Горького, но и тот, кто сыграл в его литературной биографии важнейшую роль. Когда Горький, провинциальный дебютант, безжалостно тёртый и битый жизнью, по его словам, озлобленный на весь мир, ища и не находя точек опоры для души, прибился (п о скромной рекомендации) к авторитетному и популярному среди интеллигенции Владимиру Короленко, у него за душой была только его бесконечная поэма «Песня старого дуба», написанная ритмической прозой. Там была такая программная для Горького строка: «Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться!»

Достал новоявленный поэт своё сокровище из клеёнчатой сумки и явил заинтересованным глазам мудрого и спокойного Короленко. Тот читал и удивлялся безалаберности письма кандидата в гении. Скрупулёзно разобрал его опус по строкам, терпеливо и деликатно объясняя, что к чему. Но, как говорится, камня на камне не оставил от творения. Автор сделал неприятное открытие: поэзия – не его стихия. Уходя от Короленко, Горький поклялся себе никогда не писать стихов; этой литературной аскезы он почти всегда придерживался: хотя изредка его заносило на «Песни» то о Соколе, то о Буревестнике, однако тот день стал для него поистине знаменательным.

Тогда молодому литератору уже перевалило за тридцать. Через три года он напишет «Макара Чудру», с которым придёт в литературу уже Максим Горький. А ещё через три года Короленко поможет ему напечатать «Челкаша». А дальше – какая интересная закономерность – ещё через три года появятся на свет «Очерки и рассказы» – и петербургский литературный бомонд запоёт осанну новой литературной звезде. На том банкете был и Короленко.

Коцюбинский даже не представлял себе, что значила рекомендация от Короленко к Горькому.

Капри стал его навязчивой идеей. И вот он отправляется в путь.

В Вене видится со Стефаныком и Осипом Маковеем, испытав удовольствие от встречи с украинской общественностью. «Со мной везде возятся так, будто я действительно чего-то стою. Выходит, я здесь persona grata.

8 июня пишет Вере уже из Венеции. 9-го – из Болоньи, а дальше – из Флоренции. 12-го – из Рима. «Из всех городов, которые я знаю, Рим нравится мне больше всего. Может, ещё потому, что я хорошо знаю его топографию, хожу везде, не расспрашивая...»

...15 июня – Капри, «...чудесный отель, в центре острова, абсолютная чистота и комфорт». Капри – туристический Вавилон. Смесь языков, разноплемённой люд, «земной рай». «Воздух такой душистый от горной травы, аж пьянит».

Ценные подробности из каприйских дней Коцюбинского оставил польский поэт Леопольд Стафф. По его словам, он сразу понял, что его новый знакомый – больной человек, научившийся забывать о том, что ему грозило и мучило.

«Для меня не было сомнения, что это выдающийся писатель, – говорил Стафф. – Я сделал этот вывод на основании обычного факта, что он не имел ни малейшего намерения что-либо рассказать о своих произведениях, написанных и ненаписанных. Зато, когда он делал какое-нибудь замечание о жизни, людях и литературе, видно было, что он ничего не повторяет из общих фраз, которыми так богат простой образованный человек, а осторожно передаёт некоторые впечатления, которые созрели в лучах его собственного переживания. Меня Коцюбинский сразу пленил своим тонким пониманием тех духовных процессов, которые происходят в людях».

...Коцюбинский боялся показаться нахлебником Горького, неким бедным родственником при нём. Поэтому держался независимо и настоял на том, что заплатит коллеге должное за проживание у него. В отношениях с Горьким он держался без предупредительности перед знаменитым писателем, это были отношения равных людей с действительно большой симпатией друг к другу. Не может быть никакого сомнения в том, что Михаил Михайлович очень дорожил мнением Горького о нём и его благосклонностью.

…Сближение с Горьким было для Коцюбинского положительным во всех отношениях. Его, вполне заслуженно возведённого Горьким в фавориты, начали активно переводить и издавать в России. Благодаря Горькому он познакомился с представителями российской литературной элиты. Горький способствовал тому, что Коцюбинский вышел из узких границ украинского провинциализма (это было – от правды никуда не деться) на широкие просторы всемирной литературы в её высоких художественных достижениях. Отрицать всё это может разве что безнадёжно тёмный человек. Вернее – даже упрямый в своей темноте.

Стоит сказать, что Коцюбинский с симпатией относился чуть ли не ко всем своим литературным современникам. И к Гринченко, и к Леонтовичу, который просто боготворил самого Коцюбинского, считая его великим писателем. Неизменный пиетет Коцюбинский высказывал Панасу Мирному и Нечую-Левицкому, хотя в своей творческой практике он не только отошёл далеко от них, а своей прозой отрицал их идейно-художественные постулаты.

Владимир Винниченко не без ревности-зависти отмечал: «Кроткий телёнок всегда две матки сосёт. Пример – Коцюбинский, который ходит в товарищах и друзьях г. Леонтовича. И все Коцюбинского любят, все его хвалят. Я было даже слово себе дал подражать его поведению, чтобы жить в мире со всеми критиками, редакторами, издателями. Однако не получается. Потому что он – Коцюбинский, а я – Винниченко».

Михайло Коцюбинский
Капри – это найденный рай. Брожу среди загадочного покоя камней, среди огромных агав, среди яркого разнолюдья – и не верю сам себе: неужели я наконец сбежал из тесного и провинциального Чернигова, от нудного бюро, тоскливой подёнщины. Я уже от этих мыслей чувствую себя здоровым, мои растерзанные нервы начинают отпускать меня. Даже долгая дорога, все связанные с ней неудобства, всегда так нервирующие меня, а особенно недосыпание, которое наиболее вымучивает в странствиях, не бросили меня в объятия беспричинной грусти и уныния. Я словно проснулся после тяжёлого сна и с большим облегчением увидел вокруг себя многокрасочную шумную жизнь, и сладостно вдыхаю её душистый напиток. С радостью замечаю, что здесь есть место и для меня. И здесь никто на меня не давит, тут я никому ничего не должен, а потому никто не берёт меня за горло, требуя того, что ему, видите ли, что-то от меня нужно, хотя мне всё видится совсем иначе.

На Капри я словно открыл дверь в совсем другой день, о котором только подозревал, но не мог представить его после серых и унылых черниговских дней, стоявших в моей памяти, словно жестокие укоры мне невесть за что.

Публика здесь необычная, ведь почти каждый второй-третий – это художники, писатели, артисты, как паломники в Мекку, едут отовсюду на Капри. Остров стал модой. О Капри знают в разных концах света. Мне рассказали такой юмористический сюжет. Если на Капри спорят двое философов, то их двоих описывают четверо беллетристов, их шестерых изображают восемь художников, а над ними, четырнадцатью, посмеиваются шестнадцать владельцев гостиниц. Это – своеобразное обобщение каприйских людей, где столько приезжих.

Этот остров плавает в море, как облако в небе. Он не может остановиться. Плывёт днём и ночью, в тепле и солнце в голубом тумане. Прекрасный, вечный путешественник в меняющемся море. Я напишу об этом. Напишу и о соседстве моря и каменных громад. Глядя на это, понимаешь суетность мира людей, где так много бессмысленного и комического, так мало осознанно того, что же будет записано в твою суровую книгу жизни. Человек самоуверенный – ему кажется, что он всё знает, всё понимает, всё может, и эти иллюзии сопровождают каждое поколение, а безжалостное время бесследно смывает эти поколения с лица земли – и остаются только небеса, воды и камни. На них и держится наш мир.

Мне повезло сразу же попасть в дружеские объятия Максима Горького. Упомяну здесь благодарно Короленко – без его рекомендательного письма я не решился бы предстать пред глазами Горького. Я не преувеличиваю значение эпистолы Короленко, однако и не умаляю его, ведь это дало мне ощущение формального права заявиться на прекрасную виллу, где меня встретили как родственника. Буквально с первой минуты Горький поступил так, будто мы давно знакомы, и всё наше знакомство сопровождает дружба.

Биограф
...С Капри Коцюбинский пишет Вере Устиновне и Александре Аплаксиной. Жене преимущественно из чувства долга, Аплаксиной – по зову сердца.

Повезло обеим его адресаткам: если не принимать во внимание его жалобы на здоровье и гастрономическую тему, то во всём остальном это – своеобразные эпистолярные репортажи, в которых хорошо осведомлённый, наблюдательный рассказчик с его обострённым вниманием ко всему необычному, экзотическому рисует тот удивительный мир, который ему пришлось увидеть. Благодаря его подробным письмам женщины будто бы сами побывали там.

Ещё одна драгоценная подробность этих писем – люди, увиденные глазами Коцюбинского. Вероятно, и у Веры, и у Аплаксиной под влиянием его писем возникало ощущение, будто они лично встречались и с Горьким, и с Андреевой, и с Буниным, и с Шаляпиным, и с Андреевым. Коцюбинский в своих рассказах о них внимателен и к их внешнему виду, и к привычкам, манерам, интересам. Хотя и, как это вообще свойственно ему, дипломатично, бегло пишет о своих впечатлениях от их произведений, но это информативно интересные подробности («Горький написал очень хороший рассказ «Три дня», а потом ещё 7 русских сказок, ядовитых, но остроумных и красивых. Вообще он чудесно пишет теперь. Бунин тоже написал много – все хорошие вещи. Он довольно симпатичный, немного суховат, как академик, и очень трудолюбивый», – из письма от 26 февраля 1912 года к Вере.

Невольно в этих письмах Коцюбинский приоткрывает дверь и своей творческой кухни. Оказывается, каждому его рассказу предшествовала долгая подготовительная работа. Он готовился к каждому рассказу, будто к написанию диссертации. То там, то там он пишет, что собирает материал для произведения. Впоследствии будут опубликованы его планы произведений, иногда особо детализированные, даже с вариантами. Он не умел спонтанно браться. Ему нужно было время на сбор и кристаллизацию материала, обдумывание его, а уже потом – имея нормальное настроение – он начинал писать. Часто в письмах звучит его недовольство написанным – он не принадлежал к тем самовлюблённым авторам, которым нравится всё, что вышло из-под их пера. Его сопровождали сомнения и приступы недоверия к себе…

У некоторых это выглядит обычным кокетством, он же был действительно искренен. В письмах к Могилянскому, который переводил его произведения на русский, он критически оценивал свои ранние произведения и отказывался включать их в переводные книги. Перевод Станислава БОНДАРЕНКО