Глава VII

Английский пациент

Однажды у нашего сына случился переходный возраст. Не знаю, насколько хорошо каждый человек помнит себя в этом сложном для растущего организма периоде жизни, когда начинается бурное половое созревание. Не делая различия между мальчиками и девочками, гормон бьёт подростка по разным местам, но в первую очередь ударяет в голову. Начинается рост самосознания, что частенько приводит к осложнениям в отношениях с окружающим миром, особенно с родителями. Почему-то у многих деток пропадает интерес к учёбе и появляется тяга к вольной сладкой жизни.

Тема отрочества волновала многих писателей. Можно вспомнить среднюю часть трилогии Льва Толстого, или «Подростка» Фёдора Достоевского, или «Первую любовь» Ивана Тургенева. Писали об этом и Чехов, и Мартен дю Гар, и Гарин-Михайловский, и десятки, а может быть, и сотни других авторов.

Всем вариантам, предложенным художественной литературой, наш мальчик предпочёл самый простой – молчаливое сопротивление. Он честно смотрел в глаза, немного лукавил, но не врал и всячески старался избегать скучных нравоучений как в школе, так и дома.

Как-то бабушка, не вовремя вернувшаяся с заседания учёного совета, застукала внучка с одноклассницей в обнимку и в постели. Нет, нет, это совсем не то, о чём вы могли подумать. Неубранная кровать возникла по вполне естественным причинам. Сын болел и соблюдал предписанный врачом щадящий режим. Юная леди всего-навсего проявляла акт милосердия, навещая жертву вирусного недомогания. Ну, присела она рядом с «оэрзэшником», склонив голову к его плечу. Так ведь она пыталась расслышать хрипы, рвущиеся из груди болящего, а учёная grand-mother просто всё неправильно истолковала. Скандал вышел суперский, одноклассницу с позором из квартиры изгнали. А на следующий день хворый внучок восстал и устроил под бабушкиной дверью манифестацию, скандируя: «Я за безопасный секс! Да здравствуют презервативы!»

Вечером возмущённая свекровь отвела душу, высказывая недовольство поведением внука-подростка: «Это вы виноваты! Распустили ребёнка! Мал он ещё про секс рассуждать, в его годы мы и слова-то такого не знали. Твоё воспитание…» – гневно бросив взгляд в мою сторону, прорычала интеллигентная дама-профессор. И она была права. В разговорах с сыном я никогда не избегала вопросов о появлении младенцев на свет, не говорила, что их приносит аист или их находят на грядках в капусте. Я рассказывала о романтической встрече двух крошечных организмов и их решении объединиться в одно целое, которое растёт, превращаясь через некоторое время либо в мальчика, либо в девочку.

На глазах у сына я в большой кастрюле замешивала дрожжевое тесто. Вскоре оно начинало подниматься, чем вызывало у ребенка удивление. Я же поясняла, что младенец похож на тесто, он так же сам по себе увеличивается в размерах, но ему надо больше времени и другие условия. Именно поэтому его помещают вместо кастрюли в живот тётеньки, захотевшей малыша.

Следующим шагом на пути знакомства с запретными темами стали посещения Музея изобразительных искусств на Волхонке. Начали мы с греческого и римского залов, где разница между мужчиной и женщиной особенно заметна. Ко всему прочему обнажённая скульптура давала повод рассказывать о мифах и легендах Древнего мира.

Мне казалось, что музейная экспозиция старейших в мире нудистов могла приглушить нездоровый интерес мальчика к голому телу. Во всяком случае, попав в пятилетнем возрасте в женское отделение бани, он оценил окружившую его натуру: «В музее тётеньки выглядят лучше». И был абсолютно прав. Через какое-то время пришло следующее подтверждение неплохого ребёнковского вкуса. Оказавшись в гостях в интеллигентном доме с красивыми вещами, на вопрос хозяина, что понравилось, мальчик уверенно ответил: «Она». И помня, что нельзя тыкать пальцем, взял в руки альбом Сандро Боттичелли, на обложке, которого пеннорождённая прикрывала наготу длинными золотыми волосами.

Однако в следующий раз сын меня здорово огорчил. Увидев на коктебельской набережной одну мою знакомую, он воскликнул: «Мама, она такая же красивая, как Алла Пугачёва!» Его искреннее восхищение шокировало. Как моему милому ребёнку из приличной детской могла нравиться такая вульгарная, безвкусная и хамская женщина, пусть и талантливая! Пришлось долго и нудно объяснять, что не всё то красиво, что так часто мелькает в телевизоре. Впоследствии сын смеялся, вспоминая крымский эпизод, и с удовольствием меня дразнил: «Мама, смотри – она, пожалуй, красивей Аллы…»

В четырнадцать лет отпрыску нравились самые разные девочки и в больших количествах. Меня сильнее смущали другие вещи – долгие бессмысленные (с моей точки зрения) телефонные разговоры, неторопливые возвращения домой из школы, с заходом к приятелям, просьбы об увеличении суммы на карманные расходы. Несколько обеспокоил выбор наглядных пособий по сексуальному образованию, найденный во время генеральной уборки под его кроватью. Впрочем, откровенной порнографии не обнаружилось, присутствовала легкая эротика, типа «Девять с ½ недель» с тогда ещё молодым Микки Рурком и Ким Бессинджер. «Интересно, – думала я, – оставаясь один дома, он устраивает индивидуальный просмотр, или парный, или групповой?» И тут же в мозгу высвечивался эпизод в автомобиле из фильма Феллини «Амаркорд».

Постепенно в сыне росли как тихое противление родительскому игу, так и довольно громкий ропот против школьной обязаловки. Несколькомесячная стажировка в американской дали с проживанием в чужой семье ситуацию скорее обострила, чем разрулила. Стало ясно, что надо принимать срочные меры. И они были приняты. Оторвав от родительской груди, сына отправили в ссылку в старинный британский городок, в школу с семисотпятидесятилетним стажем. В уставе учебного заведения за нарушение правил предусматривались строгие наказания. По усмотрению руководства учащегося могли подвергнуть телесному наказанию розгами или заключению в карцер. Нас об этих пунктах уведомили и взяли подписку – мол, не возражаем. К счастью, наш ребёнок за два года ни разу не попал под дисциплинарные санкции. Ему даже удалось расположить к себе некоторых педагогов. А вот чего ему не удалость избежать, так это простуд, травм и желудочных недомоганий.

Температура ниже 39° школьным врачом рассматривалась как увиливание от занятий. Мнимому больному давали аспирин и отсылали в класс. Жалобы на головную боль могли обеспечить разве что пропуск одного урока. Некоторого снисхождения заслуживали непрекращающиеся чихание и кашель, и то потому, что мешали педагогам вести урок. Да и не всегда и не надолго.

Бытовые, а особенно спортивные травмы вызывали сочувствие, однако от умственной повинности не освобождали. Сломанные сыном во время тренировок по регби нос, а потом мизинец не смогли смягчить сердце местного эскулапа. Перевязали пальчик, подержали лёд на переносице – и баста! А теперь вперёд к знаниям, будьте любезны.

Конечно, я переживала, но в чужой монастырь со своим уставом не лезла. Приходилось ограничиваться обширной индивидуальной аптечкой, занимавшей половину чемодана при перевозке из Москвы в тумбочку потребителя.

Постепенно сын учился внимательному уходу за самим собой. Он старался не переохлаж­даться и не перегреваться. В коммунальный душ ходил исключительно в резиновых тапочках, чтобы не подцепить распространённый в общественных местах Англии грибок. Он отказался от слишком брутальной национальной игры в регби, сменив её на волейбол. А вот желудок беспокоить его не перестал. Сей важный орган болезненно реагировал на британский общепит, особенно школьный.

Знаменитый english brekfast (английский завтрак, состоящий из жаренных неизвестно на каком масле сосисок, яиц, бекона, помидора и грибов, а также баночной фасоли в томатном соусе) и fish and chips (жареная рыба с картофельными чипсами) даже по прошествии многих лет вызывает теперь уже у взрослого дяденьки желудочные содрогания, особенно скрюченные сосиски и бобы в томате. Понятное дело, наш отпрыск пользовался любой возможностью перекусить в забегаловке на стороне или ухватить в супермаркете сэндвичей, а потом после отбоя схомячить добычу, обильно запив её кока-колой.

К концу первого года обучения в глубинно-британской школе-интернате у дотоле здорового отрока начались непонятные приступы. Неожиданно температура подскакивала под сорок, появилась тошнота, слабость и потребность не расставаться с унитазом. «Отравление в чистом виде», – скажете вы и по большому счёту будете правы.

В один из родительских инспекционных наездов мы стали свидетелями подобного приступа. Сердце матери содрогнулось, я подхватила «малыша» и ранним утром помчалась с ним в госпиталь, где нас в конце концов принял специалист.

Пока я произносила пламенную речь, доктор, не глядя на меня, что-то писал. Наконец он оторвался от бумажек на столе и посмотрел на меня. Его устало-отстранённый взгляд и двухдневная щетина свидетельствовали о тяжёлом вечере накануне, что подтверждалось витающим в кабинете духом алкогольного перегара.

– Zet see (посмотрим), – сказал он и разложил сына на кушетке. Он помял его живот, попросил показать язык и резко выдохнуть. Осмотр занял максимум три минуты, после чего доктор с помятым лицом и в не менее мятом халате (судя по рыжеволосости и фамилии, ирландец) вынес приговор:

– Жить будет. На ночь не есть. Кока-колу не пить. Жирное и острое исключить. Вы свободны. Всего хорошего.

– Позвольте, доктор! Может быть, надо провести какое-нибудь гастроэнтерологическое исследование?

– Если хотите и если денег не жалко, – последовал ответ.

Ошарашенные, мы вышли из кабинета, а когда я увидела счёт за менее чем десятиминутную консультацию, то расстроенность сменилась возмущением.

– Это цирк какой-то, – негодовала я. – Он алкоголик и мошенник, а вовсе не врач. За слова «не ешьте на ночь, не пейте кока-колу» платить такие деньги?! Я подобные советы бесплатно раздаю!

Однако мальчик после посещения госпиталя повеселел, температура опустилась до нормальной, прорезался аппетит. Весь оставшийся день я дробно кормила дитя мясным бульончиком, варёной картошечкой, печёным яблочком и поила чаем с белыми сухариками.

Как только сын объявился в Москве, мы немедленно отправились в поликлинику делать гастрологические тесты. Пока бедняжка глотал кишку, я нервничала в коридоре, невольно прислушиваясь к медицинским страшилкам очередников. Наконец мне вернули побледневшего от пережитого неприятного опыта ребёнка. Молодой врач с интеллигентной внешностью в безупречно отглаженном бело­снежном халате, отозвав меня в сторону, сказал:

– Ничего страшного мы не обнаружили. Однако настоятельно рекомендуем вашему сыну воздержаться от поздней еды, особенно острой и жирной. Также ему категорически не следует пить кока-колу.

Я ушам своим не поверила, ведь он повторил то, что уже ранее озвучил небритый ирландец.

– И это всё, что вы можете сказать? – разочарованно поинтересовалась я.

– Видите ли, у молодого человека не совсем правильная форма желудка. Он слегка загибается, и в этом загибе скапливается еда, которая долго переваривается, что вызывает симптомы отравления – тошноту, температуру, понос.

Я с облегчением вздохнула:

– Спасибо, доктор, теперь всё понятно, – а про себя подумала: «Надо же, а рыжий алкоголик знает своё дело. Не заставляя страдальца мучиться ещё больше, сразу же продиагностировал причину недомогания. Мо-ло-дец! Не зря деньги содрал».

Однако настоящим английским пациентом в нашей семье стал всё же не сын, а муж. Боли в спине продолжались, порой становясь невыносимыми. Всё чаще их приходилось блокировать сильными анаболиками. Сделав многочисленные снимки позвоночника, плюс сканер, плюс томографию, мы обошли немалое количество клиник, проконсультировались у многих специалистов, не побрезговали мнениями врачевателей с Тибета, послушали и представителей китайской медицины. В какой-то момент мы оказались на перепутье: кому отдаться – традиционным, то есть нейрохирургам, или их оппонентам? Когда в очередной раз мужа заклинило так, что он не смог утром встать с кровати, чтобы ему помочь, Татьяна Всеволодовна колдовала над ним три дня, призвав на помощь лазер, магниты, капельницы, иглотерапию и мази. Стало ясно: немедленно требуется ответ на главный вопрос бытия – «что делать?». Решили получить ещё одну консультацию ещё одного ведущего в своей области врача. И вот мы оказались в Склифе, где нас принял заведующий одного из нейрохирургических отделений. Выглядел доктор молодо, был он высок, невероятно худ и чрезвычайно оптимистичен. Изучив внимательно нашу папку с анализами, выписками и снимками, заведующий радостно воскликнул: «Вас надо немедленно оперировать. Ваш позвоночник в жутком состоянии. Смотрите сами, – и он ткнул указкой в экран, на котором светилась увеличенная змееобразная ось туловища моего мужа. – Видите, на уровне поясницы позвонок просел и давит на другой, а прокладка между ними износилась и больше не предохраняет, отсюда и болевые ощущения. А посмотрите на грыжи Шморля, их у вас предостаточно. Впрочем, с ними можно жить».

Доктор оживлённо расписывал грядущие ужасы, приговаривая мужа к неминуемой операции. Страх и тоска решительно шли на приступ наших душ, и встреченные в унылом коридоре люди в больничных халатах с повязками на головах, руках и ногах лишь усугубляли ситуацию.

Глядя на наши расстро­енно-обеспокоенные лица и всепонимающе покачивая головой, доктор продолжал: «Конечно, условия в Склифе не самые лучшие в мире, но и далеко не самые худшие. Наше слабое место – послеоперационный уход, но хирурги – высший класс. Я только что вернулся со стажировки в Англии, мы им ни в чём не уступаем». Доктор на несколько секунд замолчал, и вдруг глаза его блеснули: «Послушайте, нас курировал классный хирург, тамошняя знаменитость. Я ему напишу, договорюсь о консультации. Поедете?» Мы с благодарностью согласились. Сказано – сделано. Не прошло и трёх недель, как мы оказались перед входом в госпиталь Аткинсон Морлей Уимблдонского уезда. Внешне он походил на безумную серую железобетонную коробку с маленькими оконцами. Цветная растяжка со словами «Оставь надежду, всяк сюда входящий» могла бы придать ему человечности.

Внутреннее содержание государственного лечебного учреждения удивительным образом соответствовало внешнему: серая безысходность с узкими проходами и очередями у безликих дверей с невыразительными таб­личками. Миновав поликлиническое отделение, мы попали в стационар. Со смешанным запахом еды и дезинфекции. Дальнейший путь нам преградила дородная афроамериканская женщина в бледно-голубой робе с ведром и шваброй. Она рьяно терла покрытие из линолеума. Неприязненно глянув на нас, мол, шляются тут всякие, она нечленораздельно и угрожающе бросила: «Обождите!» Мы «обождали», пока она сведёт счёты с полами. За это время я успела разглядеть через стеклянную дверь многоместную палату с возлежащими на кроватях телами в повязках. Я при­уныла, но ненадолго, ибо в конце коридора мы уперлись в приёмную доктора Марша.

Секретарь сообщила, что нас ждут, и мы вошли. Вопреки ранее увиденному, кабинет оказался просторным. Судя по многочисленным стульям, обилию цветных плакатов и внушительному экрану на стене, а также симпатичному человеческому скелету в углу, плюс отдельные искусственные части позвоночника и прочие суставы, возможно, комната одновременно служила аудиторией для лекций и залом заседаний очередного медицинского королевского общества.

Встав из-за письменного стола, нас приветствовал высокий сухощавый человек в очках, сквозь которые вновь прибывших изучал доброжелательный взгляд светлых глаз.

Не знаю, что он успел разглядеть, а я увидела усталое лицо с двумя глубокими морщинами вдоль носа и высокий лоб в ореоле взлохмаченных серых волос, придававших доктору вид доброго сказочного существа из книги Толкина.

Рукопожатие его было крепким, а приветственные слова прозвучали дивной мелодией безупречного английского языка. Обычно так говорят дикторы новостных программ ВВС или люди, окончившие с отличием колледж в Оксфорде.

Сначала доктор Марш выслушал жалобы, потом задал массу вопросов, а затем перешёл к осмотру потенциального пациента. Он заставил мужа ходить, вставать на носки, наклоняться, поворачивать голову. Он проверил рефлексы, как это обычно делают невропатологи, то есть колол мужа в разные места разогнутой металлической скрепкой для бумаги и ударял под коленкой ребром ладони за не­имением спецмолоточка. Самое сильное впечатление на меня произвело изучение мужниной ступни. Снять обувь доктор не просил, он попросту схватил ботинок голыми руками и вертел обутую ногу в разные стороны, интересуясь испытываемыми пациентом ощущениями. Привезённые из Москвы снимки выступили в финале осмотра. Эпилог в общих чертах повторял сказанное заведующим отделением в Склифе, но звучал убедительней. Мы узнали в мельчайших подробностях, что происходит с позвоночником и почему необходимо хирургическое вмешательство. Приведённые доводы и постоянная боль подтолкнули наконец к принятию, как тогда казалось, единственно правильного решения – лечь под скальпель. Договорились о дне операции и месте её проведения: частный госпиталь с первоклассным оборудованием, квалифицированным персоналом и комфортными условиями пребывания.

За два дня до битвы за позвоночник мы вселились в знаменитую гостиницу Уимблдона – «Канизаро хаус». Во время теннисного турнира в ней располагаются члены оргкомитета, и тогда простому смертному вход воспрещён. Во всё остальное время года «Канизаро хаус» приглашает постояльцев и гостей в свой ресторан, где вкусно кормят, в свой ухоженный парк, где с удовольствием гуляется, и угощает на файф-о-клок ти в гостиной с пылающим камином лучшими в графстве сканзами. Сканзы – чисто британская кексообразная порционная выпечка малой формы. Их подают с охлаждёнными двойными, а следовательно, очень жирными сливками и клубничным джемом.

Накануне операции мы решили поменять номер поближе к лифту, и чтобы внутри не было никаких ступенек. Служащие гостиницы попросили нас не беспокоиться – мол, всё сделают в лучшем виде и без нашего участия. Вы вернётесь с завтрака, а ваши вещи будут уже висеть в шкафу, а туалетные принадлежности лежать в ванной комнате. Мы им поверили, а зря. Обещание они не сдержали, зато приличная фунтовая наличность из сумочки исчезла и не вернулась, несмотря на внутреннее административное расследование, вызов полиции и многочисленные повторения персоналом заклинания «We are sorry, we are reaby very sorry».

Тем не менее кража денег не помешала чаепитию у камина и вечерней игре в карты за рюмкой портвейна там же, у камелька с безмятежно потрескивающими поленьями. Однако неприятный осадок от собственной неосмотрительности и неэффективности менеджмента в поисках утраченного остался вместе с сожалением о невозможности потратить средства на личные приятные нужды.

Наступил день испытания. Если вы сами переносили тяжёлую многочасовую операцию или кто-то из ваших близких и очень вам дорогих людей прошёл через это, то можете представить, что со мной творилось. К тому же это был день моего рождения.

Я пыталась не думать о том, что сейчас происходит в операционной, и изо всех сил уговаривала себя не психовать. Всё будет хорошо, всё должно быть хорошо… Час проходил за часом, я включала и выключала телевизор в палате мужа, бралась за приключения инспектора Вексфорда замечательной детективной писательницы Рут Ренделл. Я выходила в коридор, прогуливалась по больничным владениям, возвращалась. Несколько раз ко мне заглядывала дежурная медсестра с вежливыми вопросами: «Are you o’key? Some tee, koffe?!» («С вами всё в порядке? Чаю, кофе?») Я благодарила и от всего отказывалась, тем не менее в час дня мне принесли поднос со скромным ланчем. Всё та же сестра, излучая компетентность и эффективность, сказала: «Вашему мужу сейчас не до еды. – Она улыбнулась, предоставляя мне возможность оценить её шутку. Я оценила и несколько натянуто улыбнулась в ответ. – А вам подкрепиться не помешает, – продолжила она. – Кстати, здесь есть ресторан, где можно заказать спиртные напитки».

Продолжение следует