ПОДНИМИТЕ МНЕ ВЕКИ

Лев ПИРОГОВ

В чёрно-белых советских фильмах (пожалуй, единственное место на свете, где можно жить) молодые герои среди прочего любили порассуждать про Печорина или про Наташу Ростову – самка или не самка. Я в своей юности, пришедшейся на фильмы «АССА», «Кий-й-я» и тому подобное, этого не застал. У нас там всё больше про группу «Дюран-Дюран», а классику всё больше заочно. То есть в «анкете друзей» в графе «любимые писатели» всё ещё писали «Сэлинджер, Достоевский» (и графа такая пока была), но читать уже не читали: долго, муторно, много букв, а тут как раз журналы заграничные появились: фотографии посмотрел – и сыт.

Так что никакого особого влияния на моё поколение литература не оказала. Без неё мы зарабатывали «свой первый миллион» на польских коньяках и товарно-сырьевых биржах, без неё обзаводились депутатскими значками и секретаршами, без неё обдумывали План Путина и всякое другое житьё. Если что-то, написанное буквами, в нас и было заложено, то только детские книжки. Любой читатель – «родом из детства», а мы особенно: наш мир детских литературных впечатлений остался почти свободен от последующих наслоений. Детский опыт самый яркий, самый устойчивый.

На каких же книгах мы выросли? Ответ вроде бы очевиден, ведь все читали одно и то же. Так, да не так. Скажем, я недавно с удивлением узнал, что есть целый, так скажем, подвид людей, считающих «Незнайку на Луне» нудной пропагандистской тягомотиной. С этими людьми мы родом явно из разных детств. В общем, я решил провести примитивный эксперимент: спросил в своём Живом Журнале (место для болтовни в Интернете, жить в нём нельзя, но приходится): «Какие образы детской литературы оказали на вас решающее влияние в детстве?»

Результат получился неожиданным.

Помните хрестоматийную мораль, почему Пушкин стал Пушкиным? Потому что няня рассказывала ему русские народные сказки. Так вот почти две трети моих респондентов (ответили более ста человек) росли на иностранных героях. И это не привычные Карлсон и Винни-Пух (их-то как раз вспоминают почему-то нечасто), а всё сплошь экзотические цветки: «Свенссон из Лённеберги», «Лиззи из Бюллербю», «Джеймс Боливар ди Гриз».

«Товарищи! Что вы делаете, товарищи? Вы ж советские пионеры!»

А если к тому же вспомнить о пятой графе Тома Сойера, Дика Сэнда, д’Артаньяна, капитана Сорви-голова, Шерлока Холмса и других «прочно вошедших в национальную сокровищницу детской литературы» деятелей, получится, что на долю «своих» остаются считаные проценты. Вот с таким «импринтингом» мы и зарабатывали на свой первый депутатский значок.

Я не хочу сказать, что Свенссон и Лиззи (и Томас Айртон, и Морис Джеральд, и Снусмумрик, и капитан Блад) чем-то нехороши. Они, может быть, даже лучше нашего Валерки Коробухина или того мальчика (имени не помню), который, когда утром не хотелось вставать, мысленно говорил себе «воля» и сразу вставал. Почти наверняка лучше. Но…

Мальчика жалко.

Выражаясь высоким поэтическим языком, война была проиграна раньше, чем о ней объявили по радио. И не шпион Горбачёв виноват в этом, не ЦРУ, не «пятая колонна» и не «агенты влияния». Сами закопали себя. Я понял. Понял вдруг, извините, отчего прекратил существовать Советский Союз.

Тот фокус, который проходил с «литературой для взрослых» (заваливать склады производственными конфликтами между положительным главным инженером и ещё более положительным секретарём парткома), применительно к детям оказался самоубийственным. Хотели как лучше: про юного современника, про первый опыт социальных конфликтов, про воспитание чувств и становление личности… А няня Пушкину рассказывала – про лешего, чертей и шамаханскую царицу с, я извиняюсь, сиськами.

Считалось почему-то, что между мушкетёрами и какими-нибудь «мушкетёрами из четвёртого бэ» советский ребёнок выберет «из четвёртого». Так оно, по-видимому, педагогичнее. Но советскому ребёнку хотелось не адаптированных и не утверждённых педсоветом страстей. По себе помню: выбирая между книгой «про детей» и книгой «не про детей», я руководствовался тем, что в последней не будет классной руководительницы (пусть даже р-р-революционно отрицательной, всё равно), деревянных сабель и барабана. Будет «по-настоящему». А теперь попробуем вспомнить: много ли было таких книг в огромном массиве послевоенной детской литературы – не про пионерские, а про «настоящие» приключения? Где никто тебя за правильные ниточки не дёргал и над пропастью во ржи не ловил?

Я детскую литературу до сих пор читаю, не вырос. Ну и прочёл недавно (в детстве не повезло) повесть «Когда я был вожатым» – о первых пионерских отрядах. В 20-е годы дело происходило. Там, значит, как. Два вожатых. Крестьянский валенок Николай считал, что в пионеры можно принимать всех (не детство для пионерии, а пионерия для детства) и что пионерский лагерь – это просто возможность детям пожить месяц-другой на природе. Для укрепления городского здоровья. Спали его пионеры в шалашах, пропитание добывали, помогая местным крестьянам, рыбу ловили, а уж если купались, то до посинения. А умница Соня считала иначе: пионерия – это авангард строителей коммунизма и подход к делу должен быть соответствующим. Принимать только лучших. Жить в комфортном помещении за оградой. Продукты выбивать у горкома. Свободное время проводить за политинформациями и ходьбой строем. Знакомо, не правда ли?

Стоит ли говорить, как любили дети Николая и как изнывали под гнётом передовой Сони. И надо ли уточнять, кто победил – и в жизни, и в оказавшейся печально правдивой книге. «Непередовой» отряд расформировали, присоединив к «передовому», а через 60 лет развалился СССР. От скуки. Соня и смысл жизни нашли друг друга.