ПОЭЗИЯ

Те, кто помнит стихи Владислава Дрожащих периода первых его книг, кто погружался в последующие и кто прочтёт сегодняшнюю подборку, оценят проделанный им путь. Когда-то Маяковский писал: «Есть ещё хорошие буквы: Эр, Ша, Ща». Дрожащих шагнул от пиршества пастернаковских согласных к полногласию Пушкина и торжественности Державина. Достаточно прочесть хотя бы такие его стихи, как «Нежноглаголанье» и «Терем», и вы услышите оркестровую перекличку великолепных «а», «о», «е», «и», «у». Альт, валторна, флейта, клавесин, труба. Таковым симфоническим оркестром ныне дирижирует мой старинный друг, которому исполнилось 60. Маэстро.

Юрий Беликов

Владислав ДРОЖАЩИХ

ПЕРЕКРЁСТОК
Куличи пасхальные,
принцы привокзальные.
Двор кирпичный, без примет,
сад больничный – всем привет!

За оградой благодать –
на просвет себя видать.
Сад больничный – на просвет,
и креста на теле нет.

Ни огня, ни сигарет,
на просвет, так на просвет.
Перекрёсток от угла
до угла – и все дела.

Шпальная, вокзальная
тьма, светись, пасхальная,
и с крестом и без креста;
и по кругу темнота.
Перекрёсток, перекрёсток –
сверху башенка с напёрсток,
и крест-накрест сволота –
с головы до живота.

РАЗГОВОР
Пламя, сжатое в ладони,
дождь в законе, снег в загоне.
Кто ты, божий человек,
пламя, дождик или снег?

Дождь коленчатый, хромой –
за разлукой, за тюрьмой.
Полупламя, полуснег,
кто ты, божий человек?

За беспутными горами,
за бездомными лучами
буду помнить – кто такой.

Кто ты будешь, дорогой?

ВОЛК В РАЮ
Я походку волчью таю;
опалённое плачет слово
в позапрошлом своём раю
и на звёзды глядит сурово.

Обжигаясь на холодке
первоснежья и скудострастья,
небожителем, налегке
я вернусь до звезды, в ненастье.
Я ни крохи не дам себе,
чтоб о тайном не разглаголить
каменистой своей судьбе.
Знаю, волка не приневолить.

Запропали мои года.
До бровинки повыцвел ельник.
Над погостом дрожит звезда.
Я вернусь до звезды, в сочельник.

Мне не выдохнуть никуда
то, что заживо рвёт на части
или волчьего ждёт суда.
Я вернусь навсегда, в ненастье.

Тёмнорадная мгла стыда
не пожалует чем-то щедрым;
лишь по-волчьи следит звезда –
за скалой с тёмнорунным кедром.

ВОРОНЁНОК
Эх, загулял бы, да нет
злобушки на мясоед!
Эх, повинился бы, да
в сердце клюёт лабуда.
Был бы я первый снежок.
Знал бы свой белый шесток.
С первой разлукой, сестрёнка!
С первым конвоем, браток.
Не зазубри назубок,
не загуби, воронок.
Страшного света воронка,
оборони воронёнка.
Что ж, это пьяный зарок.
Не зарекайся на срок,
Будут другие зароки –
этот зарок не помог.
Душу возьмёт на хапок
сиплый зевун кривобокий –
спи, вампирёнок злоокий,
мой вековой холодок.
Чубчик, голубчик, молчок!
Зубчик надломит снежинка,
свяжет сухая травинка
свой травяной лапоток.
Ангел ли шёл с хворостинкой,
вывернув небо с овчинку,
да обронил узелок.

ПРОНИКНОВЕНИЕ
Я понял ангельский язык,
когда, сгорая, прикоснулся
свет, неустойчивый на миг,
к изнанке неба; и очнулся

я с той, незримой, стороны,
где веют ангелы перстами,
тьму разделяя над веками
у изголовья тишины.

Прощался кто-то надо мной.
И отраженья трепетали.
И облака не пробегали
по глади слова ледяной.
И с притемнённой стороны
стекла таинственной природы
скользили демоны вины,
кружились ангелы свободы.

Шли целокупной целиной.
И чьи-то тени обретали
покой за скобкой ледяной
и тьму в бездонный свет бросали.

Лучились комья тишины
в горсти у звёздного безмолвья;
и свет стоял у изголовья
среди светильников вины.

И страх, с иголкой ледяной,
всё полагал, что берег лучший
такой же, как и я, заблудший,
прощённый собственной виной.

Но почему не плачешь ты,
не слышишь, что в огне открылось,
как погружаются персты
незрячие во тьму, в немилость.

И приглушая в бездне дрожь
необозримого мерцанья,
ты понял ангельскую ложь,
что не безмолвье, а молчанье.

От нас глухонемая кровь
позор свой прячет сокровенно,
неразделённую любовь –
и та, за кромкою мгновенна.

И нам сродниться суждено
в порывах безглагольной речи
за кромкой молчаливой встречи
с безмолвьем, что глядит в окно.