Василий Витальевич Шульгин (1878–1976) – общественно-политический деятель, писатель, публицист, один из лидеров Всероссийского национального союза (ВНС), депутат II – IV Государственных дум. Этот человек стоял у истоков Белого движения, был ярким публицистом русского зарубежья, заключённым Владимирского централа, гостем XXII съезда КПСС. Он, проживший более 98 насыщенных событиями лет. В Столыпине Шульгин видел «самого трагически-великолепного, всероссийского реформатора».

Программу Столыпина он считал предначертанным, единственно правильным путём для спасения России и её дальнейшего эволюционного развития.

По мнению Шульгина, «Столыпин был именно таков, каким должен быть премьер-министр: внушителен, одет безукоризненно, но без всякого щегольства… Его речь плыла как-то поверх слушателей. Казалось, что она, проникая через стены, звучит где-то на большом просторе. Он говорил для России. Это очень подходило к человеку, который если не «сел на царский трон», то при известных обстоятельствах был бы достоин его занять. Словом, в его манере и облике сквозил всероссийский диктатор. Однако диктатор такой породы, которому не свойственны были грубые выпады».

Столыпин казнил революционеров, но «ни к одному из них он не чувствовал злобы, личной злобы <…> Тут такая же разница, как между ножом врача и кинжалом. Оба режут, но кинжал убивает, а скальпель – целит… Иной правитель казнит, содрогаясь от скорби: этот может быть святым. Другой казнит, смакуя, бахвалясь, – он гнусный убийца». Шульгину импонировало, что Столыпин «выдвинул как программу действий правительства борьбу с насилием революционным, с одной стороны, и борьбу с косностью – с другой. Отпор революции, покровительство эволюции – таков был его лозунг». Но «эволюции не хотели ни слева, ни справа. Левые ответили на эволюцию бомбами…»

У Столыпина, замечал Шульгин, «была двуединая система: в одной руке – пулемёт, в другой – плуг. Залпами он отпугивал осмелевших коршунов: но мерами органического характера он стремился настолько усилить русское национальное тело, чтобы оно своей слабостью не вводило во искушение шакалов…»

Если бы Столыпин дожил до Первой мировой, полагал Шульгин, то «во главе русского правительства, вместо малозначащих людей, стоял бы человек масштаба Клемансо и Ллойд Джорджа. И, разумеется, первое, что сделал бы этот большой человек, – он осуществил бы идею «внутреннего парламентского мира» с оппозицией. Единоличную собственность на землю Шульгин рассматривал как гарантию от «опасных неурожаев», так как в условиях частной собственности могут быть обеспечены значительные хлебные запасы. Он верил, что проведение и реализация реформы собственности в столыпинском духе – это длительный, но необходимый процесс.

Свои идеи о столыпинской России Шульгин отстаивал и в лекциях, которые читал, находясь в эмиграции. В качестве политика, достойного подражания, в них фигурировал Столыпин. Новая Россия представлялась Василию Витальевичу великой «в столыпинском смысле», и он неоднократно утверждал о безальтернативности «превращения русских крестьян в собственников по примеру Запада». Он полагал, что «собственность – вот тот Сезам, который отпирает все запоры».

По мнению Шульгина, аграрная реформа Столыпина могла бы способствовать перестройке земледелия России на европейский лад: «Реформа Столыпина вдохновлялась изречением английского экономиста: «Дайте собственнику бесплодную скалу, и он превратит её в цветущий сад!» Пример Западной Европы подтверждал эту мысль. Бесхозной земле надо дать хозяина!.. Реформа Столыпина, энергично проводимая, прошла успешно. Война 1914 года похоронила реформу Столыпина. В 1917 году произошла революция, и вместо реформы Столыпина Россия получила реформу Ленина».

По мнению Шульгина, «Столыпин по взглядам был либерал-постепеновец; по чувствам – националист благородной, «пушкинской», складки; по дарованиям и темпераменту – природный «верховный главнокомандующий», хотя он и не носил генеральских погон. Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либеральных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока. Правда, за Столыпина стало меньшинство интеллигенции, но уже с этой поддержкой, а главное, черпая свои силы в сознании моральной своей правоты, Столыпин раздавил первую русскую революцию».

Столыпин для Шульгина представлял «русского дуче», который «не отступит, его не испугаешь ничем. То, что он делает из России, он делает из убеждения, что так надо. Он свободен от всяческого страха, если нужно так или иначе повернуть руль, то он это сделает; и никто не посмеет его заподозрить, что он чего-либо испугался. Если прибавить к этому, что Столыпин погиб, никогда не изменив самому себе, после девяти неудавшихся покушений, то легко восстановить в памяти эту бронзовую фигуру последнего русского вельможи. Пусть памятник ему снесён: образ его бережно хранится в сердцах его знавших и любивших, и они донесут этот образ до иных времён, более благодарных и менее несправедливых».

Шульгин искренне считал, что курс Столыпина был единственной возможностью не допустить в России революцию: «Пока был жив Столыпин, власть не дрожала… властитель излучал духовную силу, правителям необходимую. Главная особенность этой особой силы – бесстрашие».

Шульгин отстаивал идеи Столыпина и в 1960-е годы в СССР в своих записках и воспоминаниях. Вероятно, он надеялся, что столыпинский опыт заинтересует тех представителей советской системы и спецслужб, кто читал его тексты. Но этого не произошло.