...И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Аркадий МАКАРОВ, ТАМБОВСКАЯ ОБЛАСТЬ

ЧТО ДЕЛАЕМ, ЗЕМЛЯКИ?
В тот мой приезд, несмотря на конец апреля, стоял несусветный холод, и я, задвинув до отказа молнию на куртке, повернул в сторону Большого Ломовиса – малой речки моего детства. Не самое удачное время для прогулки, но поворачивать на пыльные улицы села не хотелось. Уж лучше бережком пройтись, по тропинкам юности. Я не узнавал знакомых мест. Берега реки были сплошь завалены хламом. Жители окрестных домов так постарались, что смердящие останки, исхлёстанные водой, вызывали тошноту.

Что делаем, земляки?! Вода этой речки поила наших дедов и прадедов. Отстирывала не только суконное и посконное. Когда-то я и сам, голопузый, плескался в её родниковых струях. А теперь поверни голову – лишь гниющая тина да чёрная вода в обрывистых берегах. И дальше скользит взгляд: от школьного стадиона, когда-то веющего духом силы и состязательности, осталась груда искорёженного железа в лопухах. Неужели сегодня стране не нужны здоровые и молодые? Неужели в моих Бондарях в почёте хилые и бледные?

Пока я шёл вдоль берега, за мной увязался какой-то человек в странной стёганой поддёвке на голом теле. Одёжка эта была перепоясана верёвкой, за которую, топорищем книзу, был засунут небольшой топор. Человек был явно возбуждён, то ли от вина, то ли от мучающих его видений. Я не сразу понял, что от меня хочет этот явно неуравновешенный попутчик. Опасливо поглядывая на него, предлагаю сигарету. Он восторженно дёрнулся, потянулся прикуривать от моего огонька. В его поведении не сквозило угрозы, и мы пошли рядом. Толя (так назвался мне местный юродивый), выхваляясь, шпарил напропалую целые страницы из шолоховского «Тихого Дона», дословно запавшие в его воспалённый мозг. Да, было чему поразиться!

– Зачем топор носишь? – показал я глазами ему на пояс.
– А для форсу! – улыбнулся юродивый.

Мы повернули на широкую, с колеёй посередине, улицу, выходящую к школе и к зданию районной администрации. У нас на пути, упираясь многоскатным верхом в открытое небо, высился недостроенный ещё местным богачом терем, архитектурными излишествами больше похожий на причудливый санаторный комплекс. Спрашиваю у своего попутчика:
– Толя, чей это дворец?
Он остановился, приняв стойку «смирно», рванул вверх руку и заорал так, что ворона, что-то клевавшая в кювете, испуганно шарахнулась в сторону.
– Шайтана, ваше величество!
Толин восторг был неописуем…
Ничего себе, встретила сторонка родная!

УЛЫБКА МАТЕРИ
Над бондарским погостом кружат крикливые птицы. Как только я ступил за ограду кладбища, они тут же расселись по крестам, внимательно наблюдая за мной. Я двинулся дальше, и вороны, соскакивая с крестов, услужливо засеменили впереди, будто показывая дорогу к печальному и родному месту. За небольшой, сваренной из стальных прутьев оградой нашли вечное пристанище мои родители. Вон на крохотном бетонном обелиске фотография смущённо улыбающейся матери. А рядом, на жестяном овале, горделиво взирает на этот мир отец.

Я присел на врытую в землю скамью. Резкие, скрипучие звуки бесцеремонных пернатых не давали мне поговорить с родителями. Поднявшись, я вывернул карманы, показывая воронам – нет у меня ничего. К сожалению. То ли испугавшись резкого жеста, то ли действительно поняв, что от меня ждать нечего, птицы взлетели, закружив над зарослями сирени, упругой стеной отгораживающей старую часть погоста от новой.

Там, на старом кладбище, мы, мальчишки, когда-то играли в войну, прячась в полуразрушенных склепах, построенных в прошлые года именитыми людьми Бондарей.

Во время Гражданской войны и коллективизации эти убежища спасли не одну жизнь. Здесь мой дядя, ныне здравствующий Борисов Николай Степанович, двенадцатилетним подростком несколько дней и ночей сторожил семейный скарб и продуктовые запасы от большевистского разграбления. Дядя рассказывал, как, холодея от страха, он задами и огородами сносил и прятал в один из склепов хилые пожитки. Ведь комбед подчищал всё. Когда к моему деду пришли описывать имущество, часть его была уже надёжно припрятана. Это и дало возможность пережить зиму моей матери с семьёй. Дядя Коля ещё говорил, что разъярённый председатель комбеда Иван Грозный, так звали у нас на селе одного из самых жестоких «борцов за чужое добро», сорвал с гвоздя понравившийся ему ремённый кнут, и, когда мальчишка плача вцепился в него, доблестный коммунист черенком кнута размозжил ребёнку губы.

Ho это другая тема. Всё минуло и быльём поросло, как кладбищенской сиренью. Такой сирени я нигде больше не встречал. По весне голубыми и розовыми шапками наряжалась она, встречая печальные шествия, и, покачиваясь, провожала в последний путь очередного бондарца. Вон их сколько тут улеглось в родную землю, которую ласкали и холили при жизни, а теперь вот накрылись ею – и не докричишься. Слабые и сильные, правые и неправые, все они тут рядышком, на островке скорби. Правда, на некоторых могилах встречаются и звёзды – судьба сама распорядилась: кому под крест, кому под звезду…

Неподалёку от моих родителей под высеченной на чёрном мраморе звездой нашёл успокоение партийный работник, отчим моего друга, – Косачёв Иван Дмитриевич. Учился на актёра, а вот, поди ж ты, пришлось играть на партийных подмостках в театре абсурда. В раннем детстве Иван Дмитриевич познакомил меня с запрещённым тогда ещё Есениным, за что я всю жизнь благодарен этому партийцу. Со мной, мальчишкой, он говорил всегда, как с равным, и тогда ещё пробудил во мне страсть к литературе. А сколько потом в затяжных застольях было разговоров о политике, о жизни, об искусстве!

С краю погоста теснятся высокие тополя, они были посажены в шестидесятых годах теперь уже прошлого века на неприбранной братской могиле. Прислонившись плечом к тополю, стоит там слегка покосившийся, кованный из полос стали чёрный крест. Под ним лежат в земле невинные люди, попавшие под «серп и молот» большевистского Молоха. На жестяной дощечке написано: «Здесь покоится прах рабов Божьих, убиенных в 1918 году…» И дальше – имена бондарских священнослужителей, расстрелянных без суда и следствия. Двое из упомянутых – «Ктитор Григорий и раб Божий Михаил» – мои кровные родственники по матери.

…И нашей семейной кровью умывала руки большевистская орда в ноябре 1918 года, нагрянувшая в Бондари карательным отрядом.

ГОСТИ РАННИЕ
Бондарцы – народ хитроумный и недоверчивый, потомки беглых людей с северных губерний России, они, посмеиваясь и пошучивая, восприняли сообщение о большевистском перевороте в Питере. «Далёко Петроград, сюда не дойдут!» – самонадеянно верили. Мастеровые люди, занятые фабричным и кустарным делом, жили они своим трудом. Бондарская суконная фабрика, построенная ещё в 1726 году и исправно действовавшая вплоть до семнадцатого года, давала возможность местным жителям хорошо зарабатывать. Бондари славились своими кожевниками, кузнецами, шорниками, ну и, конечно, бондарями. Крепкие дубовые бочки под разносолы, схваченные коваными обручами, ценились высоко.

Стылым осенним днём, кидая ошмётья грязи на утренний снежок, ворвался в Бондари конный карательный отряд новой власти. «Чё за гостёчки ранние?» – боязливо отдёргивая занавески, поглядывали бондарцы на верховых. Перво-наперво в революционном порыве были арестованы все служители храма вплоть до сторожей и приживалок при церкви. Потом начались погромы продуктовых лавок и трактира. Бондарцы недоумённо пожимали плечами: «Как же так? Средь бела дня грабят, а им нету никакого окорота! Что же за власть такая?..»

Мой родственник, «раб Михаил» из того чёрного списка, пришёл в лавку купить дочери леденцов. Лавка была распахнута, полки уже пустые, какие-то пришлые люди там хозяйничают. Михаил стал возмущаться. Загребли и его – для счёта. Система была «поголовная» – чем больше, тем лучше. Взяли даже одного приезжего из Саратова, Свиридова Фёдора Павловича, – навестил больную малолетнюю дочь, которая гостила в Бондарях у родственников. Более двадцати человек «пособников империализма» арестовали.

А дядя мой – Борисов Сергей Степанович, ныне тоже здравствующий, тогда мальчишка, со своим сверстником тайком, из-за угла скобяной лавки, поглядывал на кучковавшихся возле церкви людей. Потому-то, со слов очевидца, у меня достоверные данные о той кровавой расправе.

Когда несчастных людей вели на расстрел, к красноармейцам пристал дед глуховатый. Был такой в Бондарях безродный дед Пимен. Так вот, новая власть могла и благодушно пошутить. Дед всё спрашивал: «Куда-то, сынки, людей ведёте?» – «В баню, дед, в баню!» – «Ой, хорошо-то как! И я попарюсь, небось, слава Богу! Вшей пощёлкаю!» – «Пошли, дед, за компанию! Намучился, поди, по свету шастать?» Дед стоял в общем ряду, непонимающе улыбался: «Во, шутники, прости Господи!..»

Расстреливали у северной стены храма, чуть левее колоннады. Уронили всех сразу. Только иерей Колычев Александр, крутясь на одном боку, всё норовил вытащить из груди раскалённую занозу. Один из стрелявших по доброте своей сжалился: подойдя поближе, резким движением опустил приклад винтовки ему на голову.

Убитые долго ещё остывали на свежем, только что выпавшем снежке. Хоронить их по христианскому обычаю родственникам не разрешили. Покидали окоченевших в одну общую яму, засыпали стылой землёй, докурили самокрутки и ушли.

Вот тогда-то и поверили бондарцы, что новая власть пришла всерьёз и надолго. И затужили. Отношение бондарских мужиков к ней, к этой власти, было глумливо-ироническое. Уже в моё время, я помню, как отец в трудные минуты, вздыхая, приговаривал: «Эх, хороша советская власть, да уж больно долго тянется».

СВОБОДА СОВЕСТИ
Был у нас и такой случай: загорелась в Бондарях баня. Пожар хлынул со стороны предбанника, где топились печи, отрезав находящихся в бане людей от одежды и выхода на улицу. Выбив двойные рамы, бондарские мужики голышом выпрыгивали из окон, прикрывая горстями причинные места. Баня была большая, районного значения, обслуживала не только Бондари, а и окрестные деревни. А сгорела в один момент, и тушить не пришлось.

Прошёл слух, будто баню спалили набожные бондарские старушки, устав терзаться сердцем за поруганную веру. Другие говорили: «Старухи это сделать не могли, потому что они ЧК боятся хуже самого сатаны!» Дело в том, что выстроена была эта баня из брёвен бывшей деревянной церкви. Вот её история.

…Была в Бондарях одна из первых суконных фабрик в России, построенная ещё в начале XVIII века. Тогдашняя владелица фабрики Татьяна Леон решила на свои средства построить новый каменный храм, отвечающий всем необходимым канонам русского православия. Надо сказать, что храм этот и до настоящего времени служит бондарцам и является охранным памятником истории и архитектуры. А что было делать со старой деревянной церковью? Сносить? Рука не поднялась.

И на сельском сходе было принято фантастическое решение – не разрушая церковь, перенести её на новое кладбище, где она бы блюла вечный покой отошедших от земной жизни. Смекалки русскому человеку не занимать: подвели под нижние венцы скользящие опоры из дубовых брёвен, и, используя древние, как мир, катки, бондарцы сдвинули церковь с места, и она тронулась в путь, застрахованная от опрокидывания расчалками из верёвок. Так и въехала она, гордо покачивая ошеломлённой головой, на скорбную и печальную пристань – погост. Стоять бы ей, матушке, и до сего времени, если бы не семнадцатый год…

«Зачем, – вопрошали активисты-коммунисты в сельском совете, – стоять церкви на кладбище? Присутствие культового сооружения оскорбляет сам процесс захоронения по новому обряду – с кумачом и песнями. Храм надо убрать».

Судили-рядили, да и решили раскатать её по брёвнышку и смастерить из них баню. Так и поступили, хотя старушки предсказывали: «Грех этот наказан будет». Новый сруб рубили – топор звенел. Хорошая банька вышла, объёмистая, широкая. Бондарские активисты даже иконы жечь не стали, не как некоторые в других местах. Практически подошли. Чёрные доски красного письма с изображением Спаса и всех святителей – вниз лицом, да на банные полки и скамейки приспособили, больно уж доски хороши! А что? «Свобода совести»! Православные стенали – заступиться некому! Да и как заступишься, если за одно слово, сказанное поперёк, в кутузку сажали.

В конце концов пообвыклись бондарцы, пошли в общественную баню. Но прошли годы, и вот сбылось всё-таки предсказание старушек – осталась от этого полезного сооружения лишь куча пепла.

ВРЕМЯ ОБРЕТЕНИЙ
…Так уж сложилось, что все мои встречи с малой родиной начинаются со старого, заросшего сиренью погоста. Вот и сейчас пересёкся я здесь со своим другом детства Юрой Каревым, тоже издалека приехавшим, солидный он теперь, при погонах – генерал. Обоих нас пригласили земляки, открывшие здесь музей краеведческий да затеявшие встречу в клубе.

Помолчали мы с генералом на погосте, поклонились каждый своим и пошли в село. Празднично убран клуб. Собралось много народу. Так много, что некоторым не хватило места, и теперь они стоят рядком по стеночке – кто-то помнит меня, кто-то – генерала, а кто-то – всех наших сверстников. Здороваемся. Всматриваемся друг в друга. Улыбаемся.

Много молодёжи, кажется, вся школа собралась здесь. Лица смешливые, любопытные. Я вглядываюсь в них, хочу встретить себя самого, такого же весёлого и порывистого, наполненного первой любовью и первыми своими стихами… Но нет меня среди них, а, кажется, совсем недавно был.

Был потом концерт местной самодеятельности. Со сцены слышались громкие, наполненные печалью и красотой жизни песни, настоянные на русской судьбе, как дорогие напитки на целебных колдовских травах – на приворотных травах, окольцовывающих душу русского человека любовью к своему отечеству.

Нас, приезжих, помнящих недавнюю сельскую разруху, сцена поразила своей нарядной строгостью, костюмами самодеятельных артистов, их неожиданным профессионализмом. А ведь совсем недавно бондарский клуб пустовал. Теперь, по всему видно, другая в нём жизнь началась. Большая заслуга в том администрации района во главе с Плешаковым Владимиром Петровичем и председателя Бондарского райсовета Мимикина Владимира Михайловича, с которыми мы потом разговорились. Оказывается, в Бондарях появилось собственное ТСЖ (товарищество собственников жилья) на все 10 многоквартирных домов. Создано три потребительских кооператива. Оживает село. Да и не село уже – посёлок! Почти городок!

Позвали меня на сцену. Я на ней впервые. Волнуюсь. Что им сказать, моим землякам? Подбираю нужные слова. Да не просто слова, а стихотворные строчки, родине моей малой посвящённые. Комкаются они у меня, хрипло срываются с губ:

Родина малая. Речка малая.
Малые горки и малый лесок…
Нету на свете землицы роднее
Этой вот самой, зажатой в горсти.
Ветер нас буйный по свету развеял,
Родина милая,
грех отпусти!..
От родины малой
дорога большая.
Хватит ли всем
     по счастливой
звезде?..