ЛИТПРОЗЕКТОР

Карина БУЛЫГИНА

Публицист Яков Шустов пишет: «Выходящие сейчас биографии «замечательных людей»… зачастую грешат абсолютной оторванностью героя… от контекста эпохи… В качестве формирующего рассматривается, как правило, один фактор, например сталинские репрессии, а всё многообразие культурных, интеллектуальных, политических и прочих процессов игнорируется как второстепенное». И, хотя статья посвящена юбилею Герцена, цитату можно «совместить наложением» с множеством биографий. Например, если рассматривать с точки зрения почтенного жанра произведение М. Рыбаковой «Гнедич», отрецензированное на ура в самых распостмодернистских изданиях и по ключевым параметрам почти наверняка нацеленное прямиком на «Русскую премию». Тоненькая книжица «Гнедич», разумеется, к сотворцу «Илиады» имеет не больше отношения, чем свёкла к форели, хотя формально и то, и то – еда. Тут, скорее, тянет предъявить претензии настоящим мастерам биографий: почему до сей поры нет полноценного жизнеописания поэта и человека, деяния которого Пушкин дважды назвал подвигом! Работы о Гнедиче В. Афанасьева или И. Медведевой при всей их ценности являются биографиями лишь постольку, поскольку «жизнь и поэзия – одно». Рыбакова сознательно или бессознательно занижает масштаб и творчества, и нрава поэта.

Но проблема в том, что рассматривать это изделие под таким углом – значит, с одной стороны, очень сильно ему польстить, а с другой – нарушить, говоря словами Пушкина, «законы», поставленные автором и специально натренированными критиками над собой и читательскими ожиданиями. Ловкость отечественных постмодернистов единственно в этом и состоит – они научились быть неуязвимыми, выскальзывать как намыленные из рук самого искусного ловца, поскольку к ним неприменим ни единый из принципов классического литературоведения, а уж тем более критики. Гнедич Рыбаковой – вовсе никакой не Гнедич, а типичный симулякр.

Однако есть и у неуязвимых свои слабости. В аннотации и в каждой из хвалебных рецензий написано, что перед нами – роман в стихах. Каким теориям стихосложения следовали рецензенты, неведомо. Скорее всего, именно аннотацией и руководствовались. Что касается автора, то Рыбакова нигде, кажется, не заявляла претензий на версификаторство. Строки в её сочинении расположены как стихотворные, видимо, по одной простой причине. На роман «Гнедич» не тянет даже по объёму (хотя истории литературы известны и мини-, и даже микророманы). Писание короткой строкой в столбик помогло хоть сколько-нибудь устранить недостаток листажа – объём увеличился автоматом. Возможно, это была подсказка умного редактора. Ничего более, напоминающего поэзию, в тексте отыскать не удастся: стихов героя автор категорически не приводит. А напрасно! Поэтом Гнедич был изрядным даже по меркам «золотого» XIX столетия:

Жизнь наша есть мечтанье тени;
Нет сущих благ в земных странах.

Конечно, на известные мотивы Гнедича-романтика Рыбакова опирается всем телом, хотя и ни словом не обмолвливается, что Гнедич написал вообще самую первую романтическую поэму на русском языке – «Рождение Гомера» (1817 г.) Но это ей вряд ли интересно. Интерпретация жизни поэта в «романе в стихах», собственно, сводится всего к нескольким его строкам:

Моё страдание своё жилище знает;
Оно сойдёт опять во глубину души,
Где, нераздельное, безмолвно обитает.

Это не только не весь Гнедич. Правильнее было бы сказать: это ещё не есть Гнедич. В сочинении г-жи Рыбаковой вы не найдёте поэта, который написал на портрете декабриста Никиты Муравьёва:

Любовью пламенной отечество любя,
Всё в жертву он принёс российскому народу:
Богатство, счастье, мать, жену, детей, свободу
И самого себя!..

Не отыщете ни с каким фонарём Гнедича – русского патриота, который сделал запись в «Записной книжке»: «Ни один из знаменитых людей, мне современных, не вселял в меня столько разнообразных чувств, как Суворов. Я видел в нём идеал, какой составил о героях; кроме этого, я находил в нём то, чего ни в одном герое – ни новых, ни древних веков – найти не можно. Занимаясь им, я наполняюсь глубоким удивлением к совершенному искусству полководца, почтением к славе героя, плачу при воспоминании доблестей великого человека и помираю со смеху от проказ этого чудака!»

Ни следа не заметите того факта, что беззаветный труд над переводом «Илиады» не помешал Гнедичу энциклопедически знать все виды поэзии, особенно русскую сказку:

И с дивной лёгкостью меж тем летает он
Вослед Бовы иль Еруслана.

Строки «солнца русской поэзии» среди многих посвящений Гнедичу неслучайны. Отклик старшего друга на его сказки Пушкин ценил безоговорочно: ведь даже Баратынский отозвался об этих экспериментах отрицательно.

Рыбакова оставляет место только непрерывному нытью и чёрной меланхолии своего героя, носящего по недоразумению имя Гнедича, и его комплексам, связанным с обезображенным лицом – в детстве поэт перенёс оспу:

…он, Гнедич, умрёт одиноким
и тоже, наверное, молодым.
(Так даже лучше – потому что иначе:
одинокая старость –
говорят, это хуже, чем одинокая молодость,
хотя если тебе было нечего есть,
и ты сидел каждый вечер один,
а когда у тебя появлялись деньги,
ты шёл в бордель, и женщины шарахались от тебя,
но потом привыкали,
ибо ты был добрым
и грустным – и жизнь проходила, где каждый день
был смерть.)

Не будем комментировать посещение борделей. Рыбаковой тут лучше знать. Скажем лишь, что внешняя обезображенность наверняка доставляла Николаю Ивановичу немало душевных мук. Известно, что из-за следов оспы ему отказала невеста. Известно также, что жил он аскетом, но отнюдь не анахоретом. Но сводить душевную жизнь столь крупной личности и столь значительного поэта к его рябоватости – то же самое, что судить о море по волнам. Это лишь одно из многих проявлений и моря, и личности.

И добр Гнедич был не к одним падшим женщинам. Недаром его называли «ходячей душой». Мужество поэта в борьбе с недугами вошло в легенду. Достаточно посмотреть на его изображение на картине Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле по случаю взятия Варшавы в 1831 году», чтобы понять независимую силу этого характера. «Жизнь счастливая, не знающая приспособленчества, трусости, не стремящаяся к долголетию и благополучию, для непосвящённых – по видимости, беспечная и лёгкая… Таков – Гнедич». Это слова исследователя В. Афанасьева. А В. Белинский писал в статье об «Илиаде»: «Этот человек у нас доселе не понят и не оценён, по недостатку в нашем обществе учёного образования. Перевод «Илиады» – эпоха в нашей литературе, и придёт время, когда «Илиада» Гнедича будет настольною книгою всякого образованного человека. В переводе «Илиады» наши слова, под пером вдохновенного переводчика, исполненного поэтического такта, истинное и бесценное сокровище… Русские владеют едва ли не лучшим в мире переводом «Илиады»…» Это обстоятельство в «романе» тоже отражено как-то «неотчётливо», по выражению почтмейстера из рассказа Чехова.

Учёности М. Рыбаковой вроде бы не занимать. Но великий критик вообразить не мог, что настанут времена, когда образование нимало не будет способствовать приближению к истине, но, напротив, всей своей мощью примется отдалять человека от неё. Пост­модернизм – это ведь отсутствие мотивации в творчестве. Пришло в голову написать о Гнедиче – валяем о Гнедиче. А могли бы и о Мао Цзэдуне…

«Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни!» (Н. Гнедич)
«Каким поэтом мы пренебрегли!» (А. Кушнер)

Мария Рыбакова. Гнедич. – М.: Время, 2011. – 112 с. – 1500 экз.