Евгений КАМИНСКИЙ

Пророк                                                                                                                                             
    А.К.

Жизнь обрастала складками барокко,
на площадях бесчинствовал порок…
А лирик в чистом рубище пророка
поплёвывал уныло в потолок.

Имело ль смысл витийствовать с балкона,
предсказывая толпам времена,
что истину поставят вне закона
и числами заменят имена?!

Уж он-то знал,  в безбожной Ниневии,
хоть внемли тьме, хоть немоте внемли,
а жизнь давно есть форма анемии,
и вкуса не имеет соль земли.

А во дворе в картузе птицелова
пастух, свистя, пускал под нож овец…
Молчал пророк и всё не мог на слово
заветное решиться наконец.

Он думал: ну на что ещё годится
пророк, открывший рот, как не на смерть?!
И даже не глядел прохожим в лица,
самим собою быть боясь посметь.

Он был способен только на мычанье,
когда ему от имени толпы
вручали статуэтку за молчанье
порока бесноватые столпы…

Он чувствовал, что скоро быть потопу,
и маялся: не время ли ему
по-тихому отчаливать в Европу,
где выше слова ценят тишину?

Где с совестью не будет той мороки,
не рявкнет чернь, какого, мол, рожна,
где попросту не водятся пророки,
поскольку правда мёртвым не нужна.

* * *
Легло на бездорожье
луж мартовских стекло.
Уже деревья с дрожью
предчувствуют тепло.

И птиц гремит орава,
и лёд уходит вспять,
и неудобно, право,
на тяжкий крест пенять…

Стоишь нелепый, бывший,
всему вокруг чужой,
как мамонт, переживший
в ознобе мезозой,

тот, что по крайней мере
готовится уже
мучительного зверя
смирить в своей душе.

Над «i» поставить точки
и всё отдать – бери! –
за хилые цветочки
цыганке из Твери,

за маленькое чудо
гранита над Невой,
ведущего отсюда
до Истины самой.

* * *
Промыслом Божьим мы живы пока
на местах.
Что же тогда лезет в душу с утра
Росгосстрах?!
Что за богатства он еле сводящим концы
нагло сулит, набиваясь в родные отцы?!

Мерзости это. Грешно наживаться на том,
кто без того здесь живёт бессловесным
скотом,
стыдно кому и кого по причине такой
нет в золотом миллиарде отдельной строкой.

Тот, кто согласен, до смерти считаясь рабом,
право не гнуться  своим отработать горбом,
делать две нормы под родины взглядом косым,
лишь бы хозяин – Иосифа-плотника Сын…

Можно терпеть, стиснув зубы, пока
Росгосстрах
сеет в мозгах твоих рабский мучительный
страх,
только бы плотника Сын, появившийся вдруг,
глядя в глаза, прошептал: «Всё, не бойся,
мой друг!»

Дом
Медленно летит стальная «баба»,
и душа сжимается: «Не на…»
но по взмаху грозного прораба
с тяжким вздохом падает стена,

открывая улице бесстрастно
всю изнанку жизни напоказ:
полосатый окорок матраса,
абажур, корыто, керогаз…

«Баба» печь холодную обрушит,
шваркнут чугуны по полу – вжик!
Выпорхнут чумазые их души
в небо, и ощерится  таджик.

Гастарбайтер жалости не знает
к пережиткам прошлого, зане
тот, кто здесь не строит, а ломает,
тот ценим на родине вдвойне.

На чужбине люду пожилому
этому куда как не вперёд?!
Кто умеет резать по живому,
тот последним, истинно, умрёт.

Дом лежит: зияют раны окон…
зоркостью ордынца знаменит,
гастарбайтер зрит орлиным оком,
как стекло на сколах кровенит.

Как, уже землистого оттенка,
словно насмерть раненный в живот,
шевеля обоями на стенке,
дом ещё мучительно живёт.