СИСТЕМА КООРДИНАТ

Несмотря на неудачу с юношеской идиллией «Ганц Кюхельгартен», а быть может, именно благодаря ей, литературная судьба Н.В. Гоголя складывалась столь удачно и стремительно, что предположить трагический конец было невозможно.

Вчерашний гимназист Нежинской «гимназии высших наук», приехавший морозным декабрём 1828 года в Петербург для «служения» Отечеству, что не раз подчёркивается в письмах к матери в Васильевку, переменил несколько мест службы, получил чин титулярного советника, был замечен Пушкиным – публикацией отрывка «Женщина» в «Литературной газете», № 4 за 1831 год. Летом того же года Гоголь получает разрешение цензуры на печатание первой части «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

В 1836 году молодой драматург поглощён постановкой на сцене комедии «Ревизор». До 1842 года он опубликует «Миргород» и «Арабески», закончит работу над «Женитьбой», привезёт из-за границы «Мёртвые души», а весной 1842 года начнут печатать первые 2400 экземпляров его бессмертной поэмы.

Гоголю остаётся жить всего десять лет, но всё, что стало классикой, им уже написано, а всё что случится в оставшиеся годы, станет предметом нескончаемых размышлений современников и будущих поколений писателей, критиков, философов. Но и сегодня можно повторить вслед за Иваном Аксаковым: «Жизнь его представляет такую великую, грозную поэму, смысл которой долго останется неразгаданным».

Явлением Гоголя были удовлетворены все круги общества: В. Жуковский, П. Вяземский, П. Нащокин, В. Одоевский, А. Смирнова-Россет, с одной стороны; «европеисты» В. Белинский, Боткины, А. Герцен, Е. Корш и «славянисты» Аксаковы, Н. Языков, М. Погодин, С. Шевырёв, с двух других сторон, – все с неподдельным интересом и даже восторгом и надеждами следили за мощным талантом.

Если же заметить, что в 1846 году, будучи за границей, Гоголь пошлёт в письме сочувственный отзыв о «Бедных людях», то понятно, какую огромную эпоху от Пушкина до Достоевского прожил он за свои неполные 43 года, какую дорогу застолбил после пушкинского ренессанса для русской литературы и как справедлив оказался в конечном итоге Н. Чернышевский, опубликовав в 1855 году «Очерки гоголевского периода русской литературы».

Поручив гимназическому другу Н. Проко-повичу издание собрания своих сочинений, Гоголь уехал за границу до 1848 года и обещал вернуться со вторым и даже третьим томом «Мёртвых душ», ибо, по его словам, первый том – всего лишь «крыльцо» к светлому зданию следующих томов, где вся Россия будет показана «с одного боку».

Между тем в родных пенатах на «Мёртвые души» обрушились самые большие ревнители России Ф. Булгарин, О. Сенковский, Н. Полевой, ныне вовсе безвестный барон Розен, увидевшие в поэме «уродливую карикатуру» и даже «клевету». С прямо противоположных позиций, то есть именно за «обличения», приветствовал книгу Неистовый Виссарион. Западникам, со свойственной им жаждой потрясений, будет импонировать, что она «потрясла всю Россию» (Герцен). Не сильной оказалась поддержка писателя славянофилами. Брошюра К. Аксакова защитила, правда, не просто «поэму», но именно эпос, в котором «заметно воскресение первобытной искренней поэзии». Сoгласный с ним относительно Гоголя-художника А. Хомяков также утверждал всемирное значение «Мёртвых душ», но прежде всего увязывал поэму с верностью «старине».

Гоголю этого явно недостаточно, ведь он ощущает себя лишь на первых этапах «стройки». Он не устаёт просить в письмах сведения из жизни разных слоёв, и прежде всего чиновников, он прислушивается к каждому звуку, возникшему из-за его творения. Время от времени напоминает друзьям о продвижении работы над вторым томом.

Между тем ухудшается здоровье писателя, всё чаще ему необходимо перемещение из одного города в другой, чтобы вытеснить приступы хандры и подавленности. Летом 1845 года, во время глубокой депрессии, он сжигает законченный, набело переписанный второй том «Мёртвых душ». В 1846-м работает над «Выбранными местами из переписки с друзьями» и в начале 1847-го книга появляется в магазинах Петербурга. И хотя чего-то подобного следовало ожидать, впечатление оказалось тягост­ным для всех, включая автора.

В первых же строках Гоголь заявляет о необходимости «искупить бесполезность всего, доселе напечатанного» им, а также просит прощения за то, что своими «необдуманными и незрелыми сочинениями нанёс огорчение многим, а других даже вооружил против себя, вообще во многих произвёл неудовольствие». Он надеется теперь же объяснить все недоразумения.

Особенно тяжки ему упрёки, касающиеся лирических отступлений в поэме. «Русь, куда ж несёшься ты? дай ответ…» Увы, его современники автор­ские обращения к России нашли неискренними. Но вот беда: «Мне и доныне кажется то же: «всё, что ни есть в ней, вперило глаза в него и чего-то ждёт от него», – повторяет, сколько ни смирял себя, упрямый писатель.

Ну, а его герои, если угодно, персонажи, чем они так «испугали Россию», что и много позднее Н. Бердяев назовёт одной из причин революции изображение русских помещиков отвратительными типами?.. «Мне бы скорей простили, если бы я выставил картинных извергов, но [изображение] пошлости не простили мне… Испуг прекрасный! – успокаивает Гоголь. – В ком такое сильное отвращение от ничтожного, в том, верно, заключено всё то, что противуположно ничтожному».

Гоголь решительно берёт грех на себя: «во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и при этом в таком множестве, в каком я ещё не встречал доселе ни в одном человеке… Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной».

Нет, и это не устроит «друзей», на коих, к счастью, свет клином не сходится. Добрейший М. Щепкин в мае 1847-го пишет Гоголю о дей­ствующих лицах «Ревизора»: «Оставьте мне их как они есть. Не давайте мне никаких намёков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки, это люди, настоящие живые люди, между которыми я взрос и почти состарился».

Как водится, никто всерьёз не задумывается над свойствами Гоголя-человека: «Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рожденья моего, несколько хороших свойств, лучшее из них… желанье быть лучшим», я «добыл медным лбом и завоевал силою несколько добрых качеств».

Позже будет отмечено, что Гоголь не психолог и потому раздражает искренностью, в которую не верит искушённость. Он не историк, и ему отказывают в понимании истории и современности, его Россия «существует в пространстве, но не во времени». Наконец, Гоголь не политик, а это значит, что Белинский признал желаемое в нём за действительное.

Два качества, художественное и нравственное, неоспоримо составляют великий талант писателя, в них-то и заключено явление Гоголя.

В лице Чичикова, справедливо утверждает В. Набоков, изображён плут и лгун, дьявольский «фантом», который никак невозможен для исправленья, над чем трудился создавший его писатель десять лет, в постоянном нажиме моралиста на художника. Едва только художнику удавалось вырваться на свободу, подобно Чичикову, просидевшему некоторое время под стражей во втором томе и выпущенному, как всё приобретало жизненность первого тома. Только что Чичиков готов к раскаянью. Но едва его освободили и вернули ему заветную шкатулку (перечитайте её описание!), он снова становится стяжателем, обманщиком, взяточником.

Сохранившиеся главы второго тома говорят не о потере таланта и не о вредном влиянии усилившейся религиозности (здесь всё гораздо сложнее), но о борьбе Гоголя с самим собой, о безуспешном намерении построить обещанное величественное здание, прилепив его к «крыльцу». И о победе писателя высшей нравственности над «моралистом».

«Затем сожжён второй том «Мёртвых душ», – объясняет автор в «Переписке...», – что так было нужно. «Не оживёт, аще не умрёт» – говорит апостол. Нелегко сжечь пятилетний труд, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло лучшие мои помышления и занимало мою душу… Создал меня Бог и не скрыл от меня назначения моего… Дело моё – душа и прочное дело жизни».

«Прочным» Гоголь называет нетленное. Вто-рой том к «крыльцу» первого он уравнивает с евангельской притчей о зерне, которое не оживёт колосом с многими зёрнами, если не погибнет в земле. Старший Аксаков обратил на это внимание: «Нельзя исповедовать две религии безнаказанно. Тщетна мысль совместить и примирить их. Христианство сейчас задаст такую задачу художеству, которую оно выполнить не может, и сосуд лопнет».

П. Чаадаев, внимательно следивший за русской общественной мыслью, в письме к П. Вяземскому обвинил славянофилов в том, что «они задали ему (Гоголю) задачу неразрешимую, задачу невозможного примирения добра со злом». Но в том-то и дело, что не «примирения» искал «смиренный» Гоголь, но победы человека над самим собой, над своей ветхой природой.

Как и следовало ожидать, «Переписка…» ничего не объяснила недовольным и никого не переубедила. Гоголь был потрясён больше прежнего вызванной им реакцией друзей и врагов. В июне и в июле 1847-го он пишет письма Белинскому и старшему Аксакову. Первому с достоинством мученика, знающего свою правоту: «Пишите критики самые жестокие, прибирайте все слова, какие знаете, на то, чтобы унизить человека, способствуйте к осмеянию меня в глазах моих читателей, не пожалейте самых чувствительнейших струн, может быть, нежнейшего сердца…» С. Аксакову: «сердце моё разбито и деятельность моя отнялась. Как у меня ещё не совсем закружилась голова, как я ещё не сошёл с ума от всей этой бестолковщины… Друг мой! я изнемог».

В 1848 году писатель возвращается в Россию. Пытается подольше побыть с родными в Васильевке. Ездит в Киев, Полтаву, Сорочинцы. В Москве останавливается сначала у Погодина, потом переезжает к графу А. Толстому на Никитский бульвар, в своё последнее земное пристанище. Читает главы второго тома то одним, то другим: Аксаковым, Шевырёву, Смирновой-Россет. И. Киреевскому говорит, что для приведения тома в порядок ему нужен ещё год. В ночь с 11 на 12 февраля 1852 года (перед тем – и это очень важно помнить! – просивши Толстого взять у него рукопись, но тот из смущения отказался) сжигает её.

4 марта (н. ст.) после страшных мук, о которых есть много жаждущих повторять подробности, Николая Васильевича Гоголя не стало.

О Гоголе писали так много, многие и так страст­но, как разве ещё о Достоевском. В. Розанов, Н. Бердяев, К. Мочульский, В. Зеньковский, В. Вересаев, В. Набоков, И. Ильин, В. Ходасевич, Ю. Лотман, А. Терц-Синявский…

Работа известного писателя Павла Шестакова «Между днём и ночью» (журнал «Дон», 9–12.2000), быть может, самая обобщающая по привлечённому материалу. Как и большинство прежних работ, несёт на себе печать своего времени – 1980–90-х годов. По мнению П. Шестакова, «тайна, которой коснулся Гоголь, была проста и ужасна, смысл её был тот, что Россия и её народ существуют больше в пространстве, чем во времени, страна более склонна к спячке, чем к движению, что движения её толкает не внутренняя естественная потребность, а разрушительные исторические катаклизмы, войны и вражеские нашествия, что бездушные умозрительные полуреформы, выношенные в нерусских головах её властителей, безвозвратно уходят в песок, а сам народ всего лишь глина, предназначенная для неведомых вселенских экспериментов».

Это убийственное заключение историка (по первой специальности) П. Шестакова сопряжено с самым внимательным чтением, но чуждо  духу «Переписки…». Гоголь видит будущее России с позиций христианской нравственности и высшего замысла Предвечного. Наш современник отказывает России в будущем.

Перечитайте в «Переписке…» слова о честолюбии и самолюбии и «всех мелочах легко раздражающегося эгоизма», мешающего «служить земле своей, а не себе». Об «указах сверху», которые остаются «бланковым листом» для всех, кто не «просветлён понятием о справедливости божеской, а не человеческой», а без этого понятия «всё обратится во зло. Доказательства тому все наши плуты и взяточники, которые умеют обойти всякий указ, для которых новый указ есть только новая пожива, новое средство загромоздить большей сложностью всякое отправление дел, бросить новое бревно под ноги человеку».

Словно о сегодняшнем, а на самом деле – об извечном зле России! Но почему же «обратилось во зло» и по сей день «не всё»? Кто, что удерживает нас в таком случае «над пропастью» (Достоевский)?

Одна из глав, в соответствии с нравственным императивом христианской любви, так и называется «Нужно любить Россию»: «Вы ещё не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всём дурном, что в ней ни делается, в вас всё это производит только одну чёрствую досаду (см. выше упрёки П.Ш.) да уныние. Нет, это ещё не любовь… Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадёт тогда сама собой та близорукая мысль… будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они уже ей не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней возможно всё сделать… А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам».

Всемогущество любви «путём зерна» вопреки всему продолжает удерживать зло и хаос. Только с ней по-прежнему «возможно сделать всё».

Гоголь уравнивает таинство человеческого творчества на земле с сакральным Заветом. В этом трагедия и величие Н.В. Гоголя.

Галина КУЗНЕЦОВА-ЧАПЧАХОВА