АКТУАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

В принципе всякое благое начинание проходит через перевод, будь то перевод Библии или «Капитала» Маркса. Уже потом идёт толкование, понимание, действие. Национальные литературы появляются посредством переводов сакральных текстов, а выбор одного из них необходим для становления собственной идеологии.

Не откажусь от парадоксального утверждения, что распад советского государства начался с закрытия редакций национальных литератур в наших ведущих издательствах. Одновременно в каждой из отпавших от России стран как‑то слишком стремительно старались воссоздать образ своего государства. Здесь и понадобились свои поэты как властители дум. Многие из них пошли в политику: прозаик Ленарт Мери стал президентом Эстонии, поэт Янис Петерс – послом Латвии в России, Чингиз Айтматов – послом СССР в Люксембурге, уже потом он стал представлять в Брюсселе Киргизию. Олжас Сулейменов представляет Казахстан в ЮНЕСКО.

История распада и гибели великих империй подтверждает то, что всё начиналось с расшатывания культурного стержня. Внешне эти беды связывались с набегами варваров, у нас же и на нашем веку всё происходило посредством варварства внутреннего. В то же время закат эллинской цивилизации под натиском латинских варваров привёл к тому, что расцвела Римская империя, унаследовав античную греческую культуру, а затем обновив её принятием христианства. Римская империя пала, а на её обломках возникла состоящая из победивших варваров новая Европа, которая через средние века и эпоху Возрождения пронесла дух культуры до наших дней. Уже потом можно было себе позволить и декаданс, и литературно‑философский «Закат Европы», и т.д. И кажется, что ныне европейская культура не находит сама себе преемника. Да и России некому завещать своё духовное богатство… Всё забивает визгом, смехом и плачем та массовая культура, в которую поэзия и  тем более  перевод поэзии (здесь уже не важно, с какого языка) не вмещается! Когда вы слышали в последний раз переводную поэзию по радио (и в каком объёме)? Когда‑нибудь видели выступающего по телевидению переводчика как «деятеля культуры»?

Профессор В. Аннушкин в статье «Когда языки, распри позабыв…», недавно опубликованной в «ЛГ», приходит от этого в ужас: «Мы ясно ощущаем, что живём в новом стиле, но либо абсолютно не понимаем, либо это кому‑то выгодно, чтобы бессмыслица идей и словесная безвкусица портили многие благие намерения. Для этого достаточно послушать, как говорят в современном радиоэфире, отданном на потребу массовому вкусу…» Выгодно – значит, есть заказ на пошлость от лица тех, у кого нет лица, есть страсть на пошлости делать деньги…

Был ли перевод поэзии частью советской идеологии? Если считать национальную (она же и интернациональная!) политику частью идеологии, то да. Может ли перевод стать сегодня частью «идеологии»? Не может. Если нет целого, то нет и части. Если нет целого, то замещающая его эфемерная совокупность будет всегда под угрозой дальнейшего распада. Споткнувшись однажды в истории на примате материального базиса, мы и сейчас уповаем на тот же базис, который свели к «нашим» природным богатствам, а они, как и всё материальное, исчерпаемы.

К сожалению, исчезновения поэтов и, тем более, переводчиков из российского массового сознания (этой электронной ипостаси римских зрелищ) никто не заметил. Подумаешь, перевод, ведь массовая культура вовсе не требует культуры перевода.

Сама история есть перевод из одного состояния в другое. Если перевод в истории происходит насильственно или слишком быстро, это уже скорее перелом, примеров достаточно в мировой истории. Мы это благословляем как «революцию», медленно от неё отрезвляемся и бросаемся в новый перелом. На этой границе гибнет поколение, настроенное на культуру (на перевод!), а путь его восстановления долог и зыбок. Был ли возможен постепенный бескровный «перевод» в более разумное и благополучное состояние, без утраты культурного потенциала, то есть преображение общества вместо его скоропалительного преобразования? Без запоздалого ответа на этот вопрос наше движение вперёд останется полётом вслепую. И, возможно, именно сослагательное наклонение полезно для истории.

О философии перевода убедительнее всего говорится у Николая Семёновича Лескова в «Запечатленном ангеле», хотя и речь идёт только об иконописцах: «…как вы одного человека от другого письменный почерк пера распознаёте, так и они: сейчас взглянут и видят, кто изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий.

– По каким приметам?

– А есть, – говорю, – разница в приёме как перевода рисунка, так и в плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке»

Так что надобно, чтобы не только было ясно, что это Шекспир или Гёте в переводе на твой родной язык, но что это переведено либо Маршаком, либо Пастернаком, либо ещё кем‑то не менее талантливым. Отсюда по меньшей мере два типа перевода: своеобразный и безличностный. Понятно, почему «стильный» Пастернак недолюбливал переводы умеренного Маршака. Но что из этих двух манер живительнее для языка, вопрос не бесспорный – и то и другое важно как дополнение друг к другу.

Искусство перевода уязвимо, и тем более уязвима критика перевода. Круг переводчиков с одного языка зачастую и есть узкий круг этих критиков. Поэтому труд переводчика скорее оценивается другим поколением знатоков и часто только при наличии новых подобных переводов, когда сравнить можно не только с предыдущим опытом, но и с последующим.

Автор этих строк учился в своё время отношению к поэзии у великого математика Андрея Николаевича Колмогорова, который безуспешно привлекал меня к анализу стихов посредством теории вероятностей, и у великого филолога Юрия Владимировича Рождественского, который утверждал, что для исследования явлений языка вообще нужна «другая математика». Из этой школы воспользуюсь понятием «отмеченной фразы». Фраза, уже однажды использованная в речевой практике, называется «отмеченной» (наиболее вероятной). Она используется в обучении языку, например: «Мама мыла раму». И хотя не только банальные стихи составляются из «отмеченных фраз», набор таковых может вызывать эстетическую эмоцию. Что же до изобретения «неотмеченной фразы», то в этом заключена претензия на первостепенную новизну, то есть на развитие современного языка.

Если я перевожу строку из чужеземной поэзии, то она как бы переводится на мета­язык моего о ней представления и уже потом на мой родной язык. Буквальный перевод тоже возможен, но он «забивается» нагромождением таких же буквальных предложений, которые никак не связываются друг с другом в поэтическое единство, не «рифмуются», даже если это стихи без рифмы. Здесь невозможно дать правило, это интуитивный выбор из множества так и не прозвучавших фраз. Вот один из примеров. К. Богатырёв так переводит начало стихотворения Р. Рильке «Смерть поэта»: «Его недвижный отчуждённый лик / приподнят в изголовии отвесно». А так у Т. Сильман: «Так он лежал. Лицо его храня / всё ту же бледность, что‑то отвергало…» И у В. Летучего: «Лежал он; бледный и лишённый сил; / черты лица мятежно проступали…» Безусловно, у каждого из этих вариантов своя поэтическая точность, соответствующая оригиналу: «Он лежал. Его приподнятый лик был / бледен и скрытен в высоких (крутых) подушках…»

Замечу, что любой прозаический «подстрочник» поэзии столь же неточен, сколь и его стихотворный результат. Никак не «совещаясь» с этими вариантами, я начал следующим образом: «Его лица смертельна крутизна, / но в нём ещё не всё окаменело…» Так получилось, и первая же фраза, в отличие от предложенного моими коллегами, дальше всего от оригинала. Но зато это – «неотмеченная фраза» в русском языке, а потому для него способна стать новостью. Не все, далеко не все мои переводы рождаются именно так.

Чем для меня ещё радостен перевод? Он, безусловно, движет и собственное творчество. Во время работы над переводами и свои стихи появляются чаще. Влияет ли перевод на их стиль? Конечно, поскольку перевод может вытащить из иностранного текста даже то, что в нём непосредственно не заключается!

Роберт Фрост говорил: «Обмен поэтами полезней, чем разговор дипломатов…» Как же сегодня происходит этот «обмен»? Да, приезжают коммерческие авторы и к нам на книжные ярмарки, некоторые получают гонорар… Но международные встречи поэтов (а они все потенциальные переводчики) чаще проводятся вовсе не у нас, и вовсе не в самых процветающих странах. В Сербии они не прекращались даже в самые для неё трагические годы. Ещё сохраняет свои Стружские вечера Македония. А самые массовые литературные фестивали – в Аргентине, Колумбии, Никарагуа. В чести поэзия и на Кубе. Причём число слушателей в Латинской Америке исчисляется не сотнями, а тысячами. У нас же одна группа поэтов внимает другой группе…

Нет у нас центра, который объединял бы переводчиков, какие есть в Германии (Коллегия переводчиков в Штралене), Латвии (Дом писателей в Вентспилсе), Швеции (Визбю, Готланд), Швейцарии (Лоорен под Цюрихом) и так далее. Нет у нас и фондов, поддер­живающих отечественных авторов за рубежом, а во многих странах они есть. Именно это даёт возможность русским переводчикам переводить австрийцев, немцев, швейцарцев, французов…

Ныне культура вынужденно становится всё более мозаичной, фрагментарной, её отдельные фрагменты, соседствуя друг с другом, практически не пересекаются. Общий мировой организм бездействует, умирает. Так разжигается «конфликт цивилизаций» по Хантингтону. Перевод – это то дыхание, которое культура предлагает нам для спасения общей жизни, расширяя пределы нашего исторического существования. Нельзя сказать, будто такого движения нет, просто оно ушло в другое измерение. Например, в интернет…

Но всё‑таки есть и у нас поползновение объединить переводчиков под ещё не увядшим знаменем высокого искусства – «Гильдия переводчиков». Есть ещё журнал «Иностранная литература». Есть премия «Мастер», «Премия Жуковского». Подведён и некий итог деятельности ведущих наших переводчиков – это книга интервью с ними, собранная Еленой Калашниковой и выпущенная в конце 2008 года тиражом в 2000 экземпляров.
Что ж, это уже кое‑что. По крайней мере, даёт надежду на грядущие изменения.

Вячеслав КУПРИЯНОВ