КНИЖНЫЙ    РЯД

Максим Кантор. Одного достаточно: Альбом. – М.: АСТ: Астрель, 2010.

Белая суперобложка скрывает красный квадрат. Плотная ткань, обтягивающая обложку, сближает книгу с холстом и старыми изданиями одновременно. После названия, как и полагается, указан жанр – альбом. Не верьте. Это не альбом и не каталог выставки. Хотя в книге самая большая (и центральная) часть отведена картинам – их ровно 100. Их обрамляют эссе автора «Одного достаточно», диалог художника с главным героем – философом, историком, отцом Карлом Кантором и статьи о творчестве художника. Среди авторов – философы Александр Зиновьев, Витторио Хёсле, Антонио Негри.

Эта книга не замена выставке и тем более не замена роману. Когда он решает писать роман, он его просто пишет. «Учебник рисования» тому свидетельство. Нет, скорее, речь идёт о поиске нового единства – не слова и изображения в рамках книги, а больших, даже громадных форм – картины и романа.

В сущности, Кантор ставит задачу, которую невозможно решить. Точнее, она невозможна в парадигме современной культуры. В древности – другое дело: стелы, возводившиеся в честь римских побед, были одновременно и памятником событию, и повествованием о нём. Можно сыскать примеры и поближе, в эпохе Ренессанса: «Страшный суд» Микеланджело – своего рода переложение и воплощение Откровения Иоанна. Загвоздка в том, что Кантор не может не понимать непосильности взваливаемой на себя задачи. Фактически он как раз и ведёт речь о смене парадигмы. О возвращении к Ренессансу – но не к мёртвым слепкам, а к его живой традиции, которая должна вдохнуть жизнь и в серую повседневность, и в современное искусство. При этом он оказывается полемичен не только по отношению к актуальному искусству, но едва ли не ко всему искусству ХХ века. В его эссе «Одного достаточно» достаётся не только российским концептуалистам, но и фовистам, французским импрессионистам и даже немецким экспрессионистам, с которыми работы Кантора обожают сравнивать. От последних он с возмущением открещивается: «Я всегда хотел писать сложные картины, и если и ориентировался порой на немецких мастеров, то на Грюневальда; прежде всего я имею в виду Изенхаймский алтарь – но уж никак не группу «Мост». Это размежевание для художника естественно: он торит свой путь, расставляет ориентиры и намечает цели.

Но как ни странно, именно утопичность проекта Кантора и заставляет присмотреться к нему внимательнее. Он противостоит прагматизму, его дело выглядит безнадёжным. Так что же! Есть неудачи, которые достойнее иных побед. Потому что, говоря словами Кантора, «человек состоится в сопротивлении, в неподчинении заданному бытию».

Именно отсюда следует, на мой взгляд, едва ли не самая важная черта его творчества. Максим Кантор возвращает в картину героя. Этот герой не коллективист – одиночка. Он держит дистанцию по отношению к обществу и ко времени. Но без него ни время, ни общества не могут состояться. Он думающий человек. Мыслитель. Очень важно, что это сильный человек. И то, что образ героя связан не с категорией успеха, а с верностью себе, своим принципам. Для художника этот образ отнюдь не абстрактен. Он предельно конкретен и символичен. Это образ отца – философа, книжника, мудрого наставника. Отец, книга, картина – для Максима Кантора эти понятия в одном ряду. Они связаны, слиты. И что ещё важнее – они слиты, «впечатаны» в личность самого художника. Другой герой, который для Кантора очень важен, – Лев Толстой. На картине 2007 года граф Толстой нарисован на фоне кроваво-кирпичной стены, с посохом, котомкой за плечами и тяжёлыми мужицкими руками. Эти мослатые, натруженные руки врезаются в память. Герой-мыслитель у Кантора не может быть слабым и не может быть изнеженным барином. И ещё – не может быть конформистом.

Эти герои объясняют, почему Кантор не хочет принять «мещанскую», как он говорит, цивилизацию. Она для него не является синонимом западной. «Я продолжаю думать, что решение русских проблем должно прийти через оздоровление западной гуманистической идеи», – пишет художник. Не размежевание с Европой, а наоборот – любовь к ней, вот что, с его точки зрения, оказывается важным. «Не Европа ресторанов и акций – но культура, родившая Ренессанс, вот что заслуживает любви».

Ренессанс же для него – это соединение античного прошлого с христианской доктриной. «Гуманистическую христианскую культуру можно, наверное, определить через нежелание тавтологии с церковностью. Гуманисты Возрождения, на мой взгляд, более христиане, чем церковники, – заявил он в диалоге с отцом. – Что меня всегда отпугивало в институте веры – это размытость границ ответственности».

Как раз неразмытость личной ответственности индивида, критическое неприятие «мещанского» капитализма, возвращение к христианскому идеалу – этот набор сегодня выглядит вызывающе дерзким. Флагом, поднятым одиноким путником, отколовшимся от толпы бунтарём, вышедшим на пустырь. Что ж! Дело художника – поднять флаг, дело остальных – его увидеть.

Жанна ВАСИЛЬЕВА