ИНТЕРТЕКСТ

Наш гость – прозаик Анатолий КУРЧАТКИН. Родился в 1944 году в Свердловске. Детство прошло в заводском посёлке Уралмаша, где работали инженерами-экономистами его родители и где сам он впоследствии был фрезеровщиком и техником-конструктором, одновременно учась на вечернем отделении Уральского политехнического института. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, работал в журналах «Наш современник», «Студенческий меридиан». Представитель так называемой прозы сорокалетних. После дебютного сборника рассказов и повестей «Семь дней недели» (1977) выпустил книги «Переход в середине сезона», «Через Москву проездом», «Звезда бегущая», «Портрет романтического молодого человека», «Счастье Вениамина Л.» и др. По повести «Бабий дом» поставлен фильм «Ребро Адама». Перу писателя принадлежат романы «Вечерний свет», «Стражница», «Радость смерти», «Амазонка», «Солнце сияло». По последнему в МХТ им. Чехова идёт одноимённый спектакль. Только что в издательстве «Время» вышла новая книга – роман «Цунами». Лауреат премий журнала «Знамя», «Венец», «Российский сюжет».

– Последняя книга носит название «Цунами» – нет ли здесь, за этим довольно прозрачным символом, желания осудить наше настоящее именно как процесс?
 
– Писатель не судья, чтобы судить. У него такого права нет по определению. Что это за цель писательства – кого-то или что-то осудить! Или, наоборот, восхвалить. Писатель – творец. По аналогии с тем единственным, настоящим Творцом. Иначе говоря, как Творец создал мир, так и писатель создаёт свои миры, в этом его задача и цель. А уж там, внутри себя, этот созданный мир будет существовать по своим объективным законам, вызывая у читателя ответную реакцию: любви, восхищения, отторжения, ну в том числе и осуждения, почему нет, – если созданный мир того заслуживает. И я в романе «Цунами», как и в других своих вещах, всего лишь хотел создать мир, который, по моим понятиям, адекватно отразил бы суть нынешней российской жизни, её главные тенденции, процессы, что идут в ней и назревают. В этом смысле я как писатель абсолютный традиционалист: творение художественного мира, который как можно дальше будет отстоять от реальности, как можно менее будет походить на неё, мне совершенно чуждо. Да в принципе, я полагаю, всякий «нетрадиционализм» – это страх ответственности за своё высказывание о жизни, бегство от этой ответственности (если, конечно, не просто неспособность на такое высказывание). И в своих «ирреальных» вещах (из-за которых критики фантастики иногда записывают меня в этот цех), наиболее полно собранных в книге «Счастье Вениамина Л.», я говорю о сущностях всё того же, реального мира, только изменены угол и способ зрения; тот самый ирреальный мир, который я создаю в этих вещах, суть развернутая метафора реальности.
В «Цунами» ирреальности, конечно же, нет, я даже ситуацию с отъёмом бизнеса у героя буквально списал с жизни (так произошло с одним моим родственником), но название романа, безусловно, метафорично: да, мне кажется, произошедшее и продолжающее происходить в нашем Отечестве – это разрушительное стихийное бедствие. Вернее, подобное стихийному: бедствия, приносимые в жизнь человека явлениями природы, – это неизбежное повторяющееся зло; бедствий, вызванных действиями самого человека, можно было бы избежать, но русская почва упорно выращивает и выращивает ядовитые злаки, которыми себя же и отравляет. 

– В одном из интервью вы заявили: «Положительный герой» – это идеологема, которая никак не приложима к литературе». Не слишком ли сурово по отношению к читателю, у которого, кажется, всё-таки есть тоска по такому герою? 

– Я продолжаю настаивать на том утверждении и не могу согласиться с «суровостью» по отношению к читателю. Многими годами идеологизированной промывки мозгов определённые словесные клише так впечатались в наше сознание, что нам ещё долго предстоит выковыривать их оттуда. Читатель, на самом деле, хочет не «положительного героя», а героя, которого можно было бы любить. Которому, простите за высокопарность, можно было бы отдать своё сердце. Небольшая разница? Ещё какая! «Положительный герой» подразумевает правильность, которой не бывает в жизни, напиши такую правильность – и солжёшь. А любить мы можем героя, который в полном смысле слова земной человек, не просто с недостатками, но и с грехами, однако все его недостатки искупаются, а грехи смываются поступками, которые в масштабе Божьих заповедей несоизмеримо выше его недостатков и грехов. И тоска читателя по герою, которого можно было бы любить, свидетельствует не просто о том, что такого героя не даёт нынешняя литература, а о том, что писателю такого героя не «подсовывает» сама нынешняя жизнь. 

– Литературный процесс вы недавно оценивали так: «У меня есть ощущение, что наша литература во взбесившемся состоянии, как и любая литература в переходный период». Не изменилась оценка? 

– Увы, не изменилась. Что вовсе не означает, будто бы не появляется по-настоящему замечательных произведений. Появляются, и их не так мало. Но вот то, что читатель о них не знает и они не доходят до читателя, прямое подтверждение этого «взбесившегося» состояния. В чём, однако, повинны далеко не одни писатели. А в последнее время – и прежде всего не они. Вот небольшой пример – из книготорговли. Как читатель, зашедший в книжный магазин, ориентируется в нём? По указателям, где какая литература стоит. И тут мы вроде бы равны западному устоявшемуся миру: «детективы», «фэнтези», «триллеры», «художественная литература» и т.п. Но что делается на полках с этой самой «художественной»? Робски стоит рядом с Михаилом Рощиным, «Духless» Минаева следом за Александром Кабаковым. Между тем в том самом западном книжном магазине эти авторы были бы разнесены. Робски с Минаевым стояли бы в «мейнстриме», а Рощин с Кабаковым в «фикшн». Потому что западная издательская и книготорговая политика давно разделила (благодаря усилиям критики) всю «изящную словесность» на три основных корпуса: «экшен» (куда и входят в качестве «подразделений» детективы, триллеры, фэнтези» и т. п.), «мейнстрим» (понятие, которое наша критика почему-то распропагандировала как «серьёзную литературу», когда на деле это означает практически то, что в нашем языке всегда обозначалось словом «беллетристика») и «фикшн» (литература в высшем значении этого слова, действительно «серьёзная литература» вне зависимости от жанра, направления, содержания). Подобная разнесённость сразу упорядочивает «хаос» литературного потока, и тут уже сколько писатель ни «бесись», он всегда будет занимать своё, а не чужое место в этом потоке. 

– Вспоминаются и такие ваши слова: «Я, может быть, ужасную вещь сейчас скажу, но я действительно убеждён: человек позднесоветского времени был более свободным, чем гражданин нынешней России». Многие считают наоборот. В чём вы с ними не согласны? 

– Ну, конечно, чиновник стал свободнее: у него уже нет необходимости соблюдать прежнюю партийную дисциплину. Кроме того, он получил возможность ездить за границу, не проходя идиотических собеседований в райкоме партии. Получил возможность почти безнаказанно воровать, а как результат строить себе коттедж такой высоты и размеров, сколько у него хватит фантазии. И далее, далее можно длить подобное перечисление. Но у нас с этим гражданином разные понятия свободы. Для меня свобода – не развязанность рук для личных, эгоистических целей, а возможность внутренней независимости. Но о какой внутренней независимости можно говорить в нынешних условиях жизни, когда тот же чиновник повязан по рукам по ногам коррупционными отношениями со своими братьями цеху и шаг влево, шаг вправо – расстрел, иногда и вполне реальный? И все другие граждане нашей прекрасной Родины зарабатывают свой хлеб в таких же условиях связанности-повязанности. Это «многие» считают свободой? Если они считают это свободой, мне их не переубедить и я просто заранее отказываюсь дискутировать.
 
– Анатолий Николаевич, вот уже сорок лет вы являетесь профессиональным писателем. Что посоветуете молодым литераторам с высоты своего опыта? 

– Я в этом плане плохой советчик. Я и сейчас чувствую себя молодым писателем. Не только потому, что в дни нашей физической молодости нас так долго держали в «молодых», что это состояние странным образом законсервировалось в твоей психологии, но и потому, что в литературе опыт мало что значит. Всякий раз, берясь за новую вещь, берёшься за неё со страхом и ужасом, словно у тебя нет никакого опыта: что-то сколотишь-сошьёшь-стачаешь? 

Беседу вёл Александр ЯКОВЛЕВ