РВАНОЕ ВРЕМЯ

Из будущей книги «Ретроман, или Роман-Ретро»

Редкая удача в поэзии, когда не надо называть фамилию: поэта узнают по имени. Достаточно сказать: Андрей Андреевич – и всё ясно. Блистательный талант, невероятная судьба. Сегодня Андрей Андреевич – Поэтарх: патриарх русской поэзии. Это его неологизм. Это и его автопортрет. Он один из тех, кого читают всю жизнь. Или... не читают вообще. 

С Андреем Вознесенским меня познакомил мой краснопресненский приятель, один из недавних «смогистов» Володя Шлёнский. Как сейчас помню, это было в декабре 1969 года в холле ЦДЛ. У меня только-только вышла первая книжечка, в которой было тридцать страниц. Я не без волнения извлёк её из портфеля и подписал, почти не думая: «Андрею Вознесенскому – сердечно». Даты точно не помню – 29 или 30 декабря. 

Для меня, двадцатипятилетнего, Андрей Андреевич уже стал воплощённой легендой. Ещё бы – прославленный поэт, академик – да не одной мировой академии искусств, автор стихов, которые были на слуху целого поколения. Его любили и безоговорочно принимали одни, для других он был версификатором и, как бы сказали сегодня, популистом в поэзии. Для меня он был, несомненно, большим поэтом. С годами оказалось, что возрастная разница между нами не так уж и велика – всего одиннадцать лет. Всего-то – до-и-послевоенное поколения. 

Когда сам пишешь стихи и знаешь, как это происходит, нельзя не увидеть того, что скрыто за уже завершёнными поэтическими строчками. Сумма приёмов в искусстве, если вспомнить Виктора Шкловского, всегда свидетельство уровня. Кто говорит, что это не так, тот или ничего не понимает в творческой работе, или попросту лицемерит. Сумма приёмов, доступных Андрею Вознесенскому, говорила о его незаурядных возможностях. Ну и, конечно, у него была судьба. А такое редко выпадает даже очень талантливым людям. 

Мне хорошо запомнилась очередь на второй этаж Книжной лавки писателей. Поэты и прозаики стояли за подпиской на... трёхтомник Вознесенского. Первый том уже вышел – переплетённый в тёмно-синий штапель. Один из ненавистников поэта на язвительное замечание соседа по очереди ответил: «Я стою не за его стихами, а за собранием, которое имеет книжную ценность...» Вот так-то! Но собрания просто так, если не за что-то феноменальное, книжной ценностью не становятся. Книги Вознесенского в те давние годы становились ценностью – от первой «Мозаики» до новых его «Антимиров», «Тени звука», «Соблазна», «Безотчётного», «Рва», «Прорабов духа» и других, наполненных спрессованной в метафоры поэзией новых времён. 

Конечно, сам он учился у многих. Здесь и Цветаева, и Хлебников, и Заболоцкий (сравните «Левого крайнего» А.В. с «Форвардом» Н.З.!), и, конечно, Владимир Маяковский. Вознесенский безошибочно выбрал в свои учителя Великого футуриста. Он не только воспринял у Владимира Владимировича технологию метафоры, но и развернул по-своему это блистательное искусство цепкого взора:

Вместо каменных
истуканов
Стынет стакан
синевы –
без стакана!

И дальше уже прямая полемика с Маяковским, со знаменитым «Бруклинским мостом»:

Бруклин – дурак,
твёрдокаменный чёрт.
Памятник эры –
Аэропорт!

Попробуйте – оцените уровень соперничества, в которое вступил наш современник с гением революционного авангарда! 

Во времена антисоветской пропаганды после 1989 года не раз по ТВ крутили фрагмент выступления Хрущёва на печально известной встрече руководителей страны с советской интеллигенцией. Тогда рассказ об этом разошёлся изустно по всей стране. Сегодня стало возможным и увидеть, как это было. Невежественный генсек кричит на поэта и трясёт кулаком. От него в истории останется абзац о том, как он разоблачил культ личности, но... только наполовину (иначе каяться пришлось бы самому), отнял у крестьян последнюю корову, уничтожил несколько тысяч церквей (больше, чем при Сталине!), заставил всю страну выращивать кукурузу (смеялись все!), уничтожил пастбищные земли целины, расстрелял рабочую демонстрацию в Новочеркасске, в припадке самодурства подарил Украине российский Крым и т.д., и т.п. Не об этом ли написал Вознесенский: «Векам остаются – кому как удастся: штаны от одних, от других – государства...» Сам Андрей Вознесенский подарил будущему семь томов своих творений, изданных уже в этом веке, плюс новое... 

Первая книга поэта вышла полвека назад во Владимире, вторая – в Москве, в «Советском писателе». Знатоки оценили экспрессию поэта, его современный говорок, острый взгляд. Поэма «Мастера» о возведении храма Василия Блаженного была написана новым поэтом. Лирический герой тоже был новый, это был свой парень, который говорил на языке своих сверстников:

Не ищи меня,
Верка-Вега,
Я и сам посреди лавин
Вроде снежного
человека
Абсолютно неуловим...

Его взрывная книга «Тридцать отступлений из поэмы «Треугольная груша», напечатанная в журнале «Знамя», принесла Андрею Вознесенскому славу. Хочется добавить: мировую. Скоро вышла книга – непривычно вытянутая по горизонтали – «Треугольная груша». Практически каждое стихотворение этой книги просится в цитату. 

Андрей Вознесенский «пробивал» неслыханные в российской поэзии темы. Его первое крупное избранное «Дубовый лист виолончельный» вышло в свет в 1975 году. Писал он запойно, но не признаваясь в этом:

Лень – двигатель
прогресса.
Ключ к Диогену – лень.
Я знаю – ты прелестна,
всё остальное – тлен...

Читая его книги, понимаешь, что цензура, призраком которой до сих пор пугают сегодняшнего читателя, в Советском Союзе зачастую была явлением весьма либеральным. Всё зависело от людей, которые сидели в цензорских кабинетах. Наша страна была многоуровневой, во многом непредсказуемой. Подняться на новый уровень в те годы было сложно, но реально. Сегодня цензуры как бы нет, но почему-то нет и таких пронзительных, кричащих о душевной боли за своё время, за свою страну стихов. Вот один из парадоксов нашей современности. Когда порушена творческая иерархия, о каком-либо уровне творчества говорить нелепо. Тогда были иные противоречия... 

Андрею Вознесенскому, не скроем, многие завидовали. Завидуют и сейчас, когда вроде бы нечему... разве что таланту. Внешне он был баловнем жизни, любимцем судьбы. Поездки за рубеж, стихи из Америки, Канады, Франции и т.д. Его путевые тетради всё же не были поэтической журналистикой в отличие от текстов некоторых его коллег, допущенных на Запад. Вознесенский всегда был больше художником, чем общественным деятелем. Мне всегда казалось, что по возможности он старается держаться от этой «деятельности» подальше. Он верил и верит в искусство поэзии, встречался с Пастернаком, написал о своих отроческих встречах с ним замечательную прозу «Мне четырнадцать лет». 

В самом конце 1993 года он подарил мне одну из своих книг, причём весьма неожиданную. Это был красиво изданный каталог его выставки «Видеомы» в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. На второй странице обложки Андрей смотрел на мир, стоя перед огромным пасхальным яйцом своего собственного изобретения. Это скульптура на углу Брюсова переулка рядом с церковью Воскресения. Отколупнутая часть скорлупы повторяет очертания бывшего Советского Союза на новой карте мира, и пасхальные буквы ХВ. В каталоге воспроизведено полтора десятка его живописных работ и выразительных коллажей и композиций, в которых отразился пёстрый и трагичный мир этого большого поэта. Он ещё раз подтвердил своё право называться художником – в живописи ли, в слове ли, а в широком смысле – художником жизни. На обложке своих видеом Андрей Андреевич, словно бы вспомнив мой давний автограф шестьдесят девятого года, своим резким нервным почерком повторил его: «Сергею – сердечно. Ан. Вознесенский. 1993». 

На одной из встреч в Музее Маяковского в начале этого века Саша Ткаченко огласил знаменательное решение Русского ПЕН-клуба о выдвижении Андрея Вознесенского на соискание Нобелевской премии. Мне довелось поздравить поэта с выдвижением. Андрей Андреевич воспринял это сообщение философски. Он, наверное, хорошо понимал, что реальных шансов получить «нобелевку» в наши дни нет, тем более что десять лет назад лауреатом уже стал русский поэт – Иосиф Бродский. Но согласился со мной, что само решение тоже приятно как акт признания лучшего из того, что он смог сделать в русской поэзии. 

В середине 90-х годов недавнего ХХ века группа молодых уральских творцов нарекла Андрея Вознесенского своим учителем и присвоила ему гордый титул Папы Русского Авангарда. Такое бескорыстное звание можно только заслужить своим беззаветным творчеством. 

В поэзии он всегда раскован и праздничен. Его метафоры – воплощённые парадоксы. Его поэма «Авось» стала знаменитым спектаклем в Ленкоме. Была и ленинская поэма – «Лонжюмо». Эта поэма о времени, о намерении хотя бы разобраться в собственной – непонятной и невероятной – стране. Можно говорить о неудаче, но для тех, кто обвиняет Вознесенского в услужении властям, даже такие неудачи недосягаемы.
Изумительно щемящее дыхание его лирики:

Загляжусь ли на поезд
с осенних откосов,
забреду ли
в вечернюю деревушку –
будто душу
высасывает насосом,
будто тянет
вытяжка или вьюшка,
будто что-то
случилось или случится –
ниже горла
высасывает ключицы.

А кто ещё так выдохнет, что горестные строки запоминаются сразу:

Подарили, подарили
золотое, как пыльца,
сдохли б Вены и Парижи
от такого платьица.
Обольстительная сеть,
золотая ненасыть...
Было нечего надеть –
стало некуда носить.

Однажды я встретился с ним за кулисами Театра на Таганке после первого в истории России Дня мировой поэзии, отмечаемого ЮНЕСКО в день весеннего равноденствия. 

Поэт только прилетел из Австрии и с трудом говорил. То ли устал с дороги, то ли просквозило... В Австрию он ездил с женой – писательницей Зоей Богуславской, которая в своё время стала героиней его поэмы «Оза». На лечение, что по вполне понятным причинам не афишировалось.
– Теряю голос, – сказал он действительно почти шёпотом и улыбнулся, – я об этом в «Независимой газете» написал. Моя подборка так и называется – «Теряю голос...». 

Улыбка эта показалась мне немного растерянной и очень усталой. Он не привык, чтобы его подводил голос. Если бы не микрофон, он не смог бы выступить со сцены любимой Таганки.
– Разве Вознесенский может потерять голос? – сказал я ему и понял, что слова поддержки были ему не только приятны, но и по-человечески, может быть, просто необходимы. 

На прощание мне хочется вернуться на несколько лет в прошлое и вспомнить вечер поэзии Андрея Вознесенского в Концертном зале имени Чайковского, где с периодичностью в несколько лет он появляется на сцене. Он читал новую поэму «Карфаген должен быть разрушен...». Конечно, Карфаген – это символ Советского Союза, который сделал его поэтом и неожиданно уплыл из-под ног у всех нас. 

И я снова обратил внимание, что над трубами знаменитого органа под потолком парит на стене запылённый исторический символ – герб нашей бывшей страны. Серп и молот, лежащий на обвитом колосками земном шаре. А потом Андрей прочитал своё знаменитое давних лет стихотворение «Ностальгия по настоящему»:

Я не знаю,
как остальные,
но я чувствую
жесточайшую –
не по прошлому
ностальгию –
ностальгию
по настоящему.

Он замечательно угадал. Я тогда подумал, что это стихотворение останется вечным символом российской жизни – тоска по всегда неосуществлённому. 

Он всегда понимал свою поэзию как беспрестанное служение Отечеству:

В воротничке я,
как рассыльный,
в кругу кривляк,
но по ночам я пёс России
о двух крылах...

Одна из его книг называется «Витражных дел мастер». Это он и есть. Его книги, как многоцветные витражи мира. Здесь аукнулась школа Архитектурного института, который он прославил юношеским стихотворением «Пожар в Архитектурном». Один из самых ярких поэтов ХХ века, Андрей Вознесенский естественно перешёл из недавнего прошлого в новый непредсказуемый ХХI век.
12 мая Вознесенскому исполнилось 75 лет. Это возраст мудрости. Можно спокойно взглянуть на всё сделанное и... несделанное. Понятно, что этому сопутствуют проблемы возраста. Но и редкое по интенсивности вдохновение, которое не иссякает уже более полувека. 

Положены юбилейные пожелания. Будь здоров, Андрей Андреевич! Пожелаем выдающемуся русскому поэту мужества перед лицом неведомого грядущего. 

Сергей МНАЦАКАНЯН