ЛИТРЕЗЕРВ

Мария МАРКОВА

родилась в 1982 году в Магаданской области. Живёт в Вологде. Студентка филфака Вологодского педагогического университета. Дипломант 6-го международного литературного Волошинского конкурса в номинации «Если древняя чаша полна…». Лауреат международной литературной премии «Серебряный стрелец – 2009». Публиковалась в «Дружбе народов» и «Сибирских огнях».

***
Здесь дни обрываются после шести,
пытаясь спастись в суете.
Но вырви меня из пространства, свисти,
скажи, что увидеть хотел,
что в городе N на одном берегу
одной неизвестной реки
от собственной смерти сгорают в снегу
бумажные рощи строки.
Хрустальное время, серебряный царь
с зияющей пастью, февраль.
Мучительный хлеб одиночества, гарь
и кроткое чудо – печаль.

Скажи, что едва загорится звезда,
едва загорится звезда,
мы больше с тобой не вернёмся сюда
уже никогда, никогда.
От долгой дороги, тревожных ночей,
болезни, стыда и родства
ты станешь свободен и больше ничей,
и я прорасту, как трава,
сквозь корку прозрачную, за небеса,
где спящие спят за других,
где пробуют птицы свои голоса
и просо берут из руки.

Там всё завершится такой немотой,
что можно сидеть у воды
и думать, и плакать одною водой.
Моё одиночество, ты
научишься рыбу ловить и плести
корзины из гибкой лозы.
Мы сможем с тобою друг друга спасти,
вчитаться в немые азы.
Я буду забыта, ты будешь забыт,
но станут доступны вот-вот
и время, которое вечно стоит,
и смерть, что уже не придёт.

VIA EST VITA
Пока в тишине без толку
тихонько гудит юла,
мгновение – это долго,
а вечность уже прошла.

Всё сказано, всё забыто.
Последняя горсть родни.
Где via, там вечно vita.
Попробуй потом сверни.

СОН-РЫБА
Когда уже за полночь, кто-то – не я –
на цыпочках ходит и пьёт из стакана
кипящую кровь голубого вулкана,
а горло стакана – в реке полынья,
и кровь возвращается с тихой войны
с добычей под лёд, где под треснувшей коркой
лежит перламутром холодным икорка –
не я – холодеют июньские сны.
Но каждый потом обрастёт чешуёй
и выплывет в море, где дочь китобоя
бросает гарпун в молоко голубое
и тянет убитую рыбу домой.

…я трогаю сон, его красный хребет,
почти жестяной от смертельной свободы,
и глухо гудят в моей комнате воды,
и сон плавники выгибает в ответ…

***
                                  Диме Чернышкову
Ничего от нас не останется.
Разве только скрижаль стиха,
потому что слова есть таинство
и прозрачный сосуд греха,
потому что язык, нам вверенный,
на крови, на крови растёт,
потому что мы в чудо верили,
что случится оно вот-вот.

Вот и выросли беспризорники –
мы и кто ещё? Выходи!..
Проститутки, поэты, дворники
с детской звёздочкой на груди.
Вот кому – и писать, и маяться,
плакать, падать и биться лбом.

…время, схваченное снимающим
и засвеченное – в любом.

***
У поющего перехватило горло.
Плакать хочется. Глаза – сухи.
Родине с тоскою страх и гордость,
предпоследние свои грехи.
Музыка, она – необъяснима.
Вылетела, постучалась в грудь.
От неё светло невыносимо.
От неё темно, не продохнуть.
За границей смерти и отечеств,
в государстве звука и сирен
ветер человека, точно свечи,
задувает, чтобы не сгорел,
памяти лишает, расстоянья,
языка, отеческих гробов,
чтобы в мире этом просияла
поздняя сыновняя любовь.
Спросишь, что за музыка играла
больно-больно, тишину прервав.
Мёртвый мальчик выбежал из зала
в тёплый запах безымянных трав.

ЧЁРТИК
Каравай мой именинный,
сладкая прослойка дня.
Жизнь желта, как сердцевина
ненасытного огня.

Ночью выйдешь на площадку,
и качается она
тусклой бабочкой в припадке
полуяви, полусна.

Сядешь – три ступеньки ниже,
спичкой-смертницей сверкнёшь.
Сигарета тщится выжить,
выбивая в пальцах дрожь.

«Спят усталые игрушки»,
спят соседи, спят сверчки,
в перьевых своих подушках
спят седые старички.

Гулко в каменной шкатулке.
Чёртик, чёртик, выходи
на бессонную прогулку
с часовой звездой в груди.

С ЛАДОНЬЮ НА СКВОЗНОЙ
...и день пройдёт, и вечность пролетит,
и там, где мне не суждено остаться,
останутся стоять, свернув с пути,
мои родные мёртвые скитальцы.
Они поставят дом, посадят сад,
родят детей, и заведут собаку,
и будут жить не под землёй, а над –
под сладким ветром и прозрачным флагом.
Как там писали: нужно взять чернил
и долго плакать, февралю пеняя,
что тут затёр, а тут чуть-чуть пролил,
а тут совсем – случайная, сквозная,
и воздух входит, всхлипывая так,
что жалко сердца и сердцеубийцу.
Любимые кивают из бумаг
и опускают сморщенные лица.
Мне их никак теперь не дописать,
никак не перечислить поимённо.
Они ушли гулять в февральский сад –
лиловый, белый, розовый, зелёный.
Над ними снег цветущий, рассыпной.
Над ними тень стремительного века.
А я стою – с ладонью на сквозной –
и прикрываю каждого от снега.

***
Всё так и должно быть,
всё так и идёт.
Сгорает в ознобе
мучительно год.
И хватит скитаться
под небом и – над.
Здесь можно остаться
и вырастить сад.
В звенящих высотах,
в прозрачных прудах –
воздушные соты,
твои города.
Вода обмирает
от света и дня.
Здесь слишком – от рая
и мало – меня.
Преемственность речи,
должно быть, в крови.
Но если не лечит,
ты строчку прерви.
Ведь можно без звука
у слов на краю
в горячую руку
уткнуться твою.

***
В заснеженных кольцах Леты,
бегущей спиралью сна,
кончаются сигареты
и лишь на глоток – вина.
И твой собеседник строгий
с газетой идёт на дно.
Он тоже – всю жизнь в дороге.
Он тоже сосёт вино
из горлышка так степенно,
что воды над ним дрожат
и белая шапка пены
вскипает. Смотри, душа,
туда, где в горах Урала
вздымает река хребет,
где трётся состав о шпалы,
где льётся зелёный свет.
Тебе говорят, скрываясь
по шею в воде, что тут
белеет дымок, как парус,
и уголь подземный жгут.
А там, где волна отхлынет
и Лета уйдёт в пролом, –
там камень небесно-синий,
там лодка с одним крылом.
И ветер звенит оболом,
и камень в гнезде сидит,
и твой собеседник голый,
укрывшись газетой, спит.

НЕБЕСНЫЕ ТРАМВАИ
Куда бегут небесные трамваи
по рельсам серебристым?.. Никуда.
Я этот город сонный открываю.
Он – словно шар из голубого льда.

Мой город заводной, ненастоящий,
вращающийся в синеве ветвей.
Выходит вечер праздничный из чащи.
В его руках – стеклянный соловей.

В его руках гремящая неделя,
дома до неба, старый парк, река,
скрипящие забытые качели,
лубочные печатные снега.

Кондитерские хрупкие витрины,
прохожие с дарами, суета,
дворы, деревья, снежная лепнина
и под мостами чёрная вода.

Весь этот город, сахарный и круглый,
завёрнутый в фольгу и лоскуты,
горит в руках у вечера, как угли,
как тонкие бумажные цветы.

В чумном веселье, в холоде прозрачном
сгорает он, и боль его легка.
В пустом трамвае ангел сладко плачет
под простенькую музыку звонка.