ИНТЕРВЬЮ В НОМЕР

Французская классика на российской сцене в постановке белорусского режиссёра… Главный режиссёр Национального академического драматического театра им. М. Горького Сергей Ковальчик поставил в Тамбовском драматическом театре пьесу Ж.Б. Мольера «Скупой». Жюри VI Межрегионального театрального фестиваля имени Н.Х. Рыбакова, на котором был представлен спектакль, проявило щедрость к «Скупому». Постановка отмечена дипломом «За лучшую сценографию» (спектакль оформила главный художник Национального академического драматического театра им. М. Горького Алла Сорокина), а актёр Тамбовского драматического театра, народный артист Российской Федерации Юрий Томилин, который исполнил роль Гарпагона, удостоен премии «Призвание». После фестиваля мы встретились с Сергеем Ковальчиком, чтобы поговорить о тамбовских и минских премьерах, о том, почему Чацкий сел в лужу, «Скупой» не был актуален в СССР, о борьбе с новодрамными текстами и либеральной диктатуре режиссёра.

– Сергей Михайлович, как вы оказались в Тамбове и почему вы там поставили Мольера?

– На предыдущий, V фестиваль, наш театр привёз в Тамбов спектакль «Пане Коханку» про белорусского магната Кароля Станислава Радзивилла. На фестиваль в качестве актёра и гостя пригласили нашего известного актёра, народного артиста СССР Ростислава Ивановича Янковского, который исполняет в спектакле главную роль. Мы показали спектакль, и меня пригласили на постановку в тамбовский театр, где тогда как раз не было главного режиссёра. В результате получился этот проект.

Почему Мольер? Самое сложное для меня – выбор пьесы для незнакомой труппы. Вступив в должность главного режиссёра, я несколько месяцев присматривался к труппе и затем выбрал «Бег» Михаила Булгакова. В моих спектаклях главное – актёр. И что я могу сказать как режиссёр, если распределение не сработает? Тамбовскую труппу я совершенно не знал, но видел Юрия Томилина. Поэтому и выбрал «Скупого», потому что Мольер писал на себя: на крепкого актёра и своих помощников, которые сыграют вторые и эпизодические роли и сохранят ансамблевость спектакля. Кроме того, я ни разу в жизни до этого не ставил Мольера. А «Скупого» выбрал, потому что эта пьеса очень современна.

– Чем же она современна?

– Гарпагон – коллекционер, и ему ничего не жаль ради этой коллекции, ради экспонатов. Ради звона золотых монет, падающих в шкатулку, он готов отдать даже сына или дочь. Его скупость доходит до абсурда. Человек скупой на деньги становится скуп и на чувства: он уже не может проявлять ни любви, ни сострадания. Сегодня славянские государства вовлекаются в общество потребления. Нам нужно обязательно вступить в ВТО, нам нужно, чтобы обязательно были супермаркеты, нам нужно, чтобы был рынок. Конечно, мы не можем остаться на обочине, мы обязаны волей-неволей идти той дорогой, которой идёт мир, но на этой дороге нас ждут ловушки бездуховности. Когда я работал над «Скупым», увидел сюжет в новостях: во Владивостоке в маршрутном такси умер человек, и, когда корреспондент спросил, почему вы не отвезли его в больницу, ему ответили: «Но нам же план выполнять надо!» 

Мы можем в погоне за материальными ценностями забыть про духовные, вот о чём «Скупой». Может быть, эта пьеса не такая зрелищная, как «Мещанин во дворянстве» или «Тартюф». Но она своевременна сегодня, хотя была бы абсолютно неактуальна в советские времена, когда накопительство не было массовым.

– Какие впечатления остались у вас от фестиваля?

– Выезд на фестиваль – это возможность глотнуть свежего воздуха и посмотреть российский провинциальный театр в разрезе, там представлено всё-таки пять спектаклей. Руководитель театра должен выезжать на фестивали, участвовать в творческих лабораториях, чтобы видеть, в каком положении твой театр находится сегодня относительно театров других стран, относительно других культур. Может быть, мы отстали, причём отстали так, что уже не догонишь? Или опережаем? А понять это можно, только отстранившись от своего театра и посмотрев «разрез» другой культуры.

– Перебросим мостик от Тамбова к Минску. Алла Сорокина получила диплом «За лучшую сценографию». Она же оформила вашу последнюю минскую премьеру «Горе от ума», но в родных стенах работа над макетом была для вашего тандема сложнее…

– Это же творческий процесс! Вот вас забрасывают с парашютом в незнакомый лес. И у вас есть только карта. Это же не значит, что вы из пункта А сразу придёте в пункт Б, – лес незнакомый. Так и в работе над спектаклем. Это нормальный процесс. А я режиссёр либеральной диктатуры. Я не требую беспрекословного подчинения, я стараюсь подключить фантазию, чтобы все работали на замысел.

Алла долго искала, но то, что придумала, – это потрясающее решение. Мне было как-то тесно в доме Фамусова, хотелось выйти за ворота и создать образ всей России. И Алла придумала: продолжение забора, уходящего вдаль. И благодаря этому решению родилось много образов, которые работают.

– Постановка «Горе от ума» заставила дискутировать и критиков, и зрителей. Ваш Чацкий молод, и в конце концов он падает в лужу у забора…

– А куда ещё может сегодня сесть молодой человек со своими взглядами? В лужу! Для того чтобы эти взгляды состоялись, нужно время… Мне кажется, всех сбила с толку трактовка Мейерхольда: Чацкий из дома Фамусовых выходит на Сенатскую площадь. Да не знал Грибоедов, когда писал, что будут события 1825 года. Он не закладывал в образ Чацкого эту метафору. Для меня Чацкий – это ребёнок, который сохранил непосредственность восприятия, который о плохом скажет «плохо», о хорошем – «хорошо». Он не умеет скрывать свои чувства – из-за этого и пострадал. Поэтому я считаю, что актёр, который играет Чацкого, должен быть молодым. Он должен обладать непосредственностью восприятия и реакции, он должен быть свежим. Антон Бельский, выпускник Щукинского училища, недавно пришедший к нам в театр, очень органично подошёл на эту роль.

– Но тем не менее свою позицию вы вложили в уста Софьи.

– Софье надо выбирать, а это всегда труднее. Я во многих трактовках видел глупую Софью, воспитанную на французских романах, не от мира сего. Или, наоборот, такую прожжённую московскую девицу, знающую цену каждой вещи, каждому мужчине. Нет, Софья – человек с умом. Она бы не была героиней Грибоедова, если была бы пустышкой. А ей, как ни странно, в пьесе досталось больше всех: и Молчалин её обидел, и Чацкий, и отец. Она стоит на перекрёстке трёх правд. И каждый ждёт от неё решения. А куда ей пойти? За кем? Вот в этом сложность её положения. Обладая умом, очень трудно сегодня сделать выбор по совести. Если бы ума не было, всё бы было гораздо проще, а Софья умна, и в этом её драма.

– Сергей Михайлович, вы возглавляете Национальный академический драматический театр им. М. Горького. Скажите, что значит для вас слово «академический»? Что сегодня скрыто за этим понятием?

– Это определённый стиль, определённое направление. Академизм есть в живописи, в музыке, и, если убрать его из искусства, – это существенно обеднит палитру. Золотое сечение нашего репертуара – русская классика. Минчане называют наш театр просто – Русский. Сегодня люди, которые приходят и смотрят классику, не обречены на вымирание. Тот духовный багаж, который накопила русская культура, сценическая, драматургическая, за несколько столетий, – это уникальное явление в мировом театре. И это нужно продолжать, к этому нужно находить новые подходы, развивать и не дать этому умереть. Мне кажется, это наша задача – с помощью русской классики сохранить традицию белорусского психологического театра.

– А нужен ли такому театру эксперимент? Например, новая драма на вашей сцене? Возможно ли это и нужно ли?

– Возможно, если найдётся та пьеса, которая заинтересует режиссёра и актёров. Не скажу, что я большой знаток новой драмы. Но она не устраивает меня, в первую очередь с литературной точки зрения. Сегодня мы путаем много понятий. Пьесу называем текстом: я пишу текст, я ставлю текст. Драматург, придумывая пьесу, создаёт действенный ряд и сценический образ. И театр идёт за драматургом.

– Мне кажется, мы возвращаемся к тому, о чём говорили раньше: новая драма предполагает документальный театр, технику вербатим, а вы настаиваете на том, что театр не должен быть отделом новостей.

– Новодрамные эксперименты возможны. Но сколько зрителей в современных театрах, в московском Театре.doc, например? Полный зал – 50–60 зрителей. У нас в зале 500 мест. Если мы поставим академический театр на рельсы новой драмы, то к нам придёт 50–60 зрителей. Новая драма – это острое блюдо, на любителя.

Может быть, мы попробуем сделать что-то на Малой сцене. Мне и самому интересно, но пока не находится материала. Моя проблема в том, что мне очень трудно прорваться сквозь вульгарность текста, у меня начинается борьба с текстом. Я не привык к тексту, я привык к образу, к действию, а текст-сленг с ненормативной лексикой – это, конечно, не для нас. Но есть другие театры, которые с этим работают.

Мне кажется, в новой драме больше желания разозлить зрителя, нежели принести ему какое-то эстетическое удовольствие, а театр всё-таки должен соблюдать эстетические критерии. Он должен быть прекрасным, даже будучи безобразным.

– Ваша следующая постановка будет по классике или нет?

– Это будет сказка. У нас впереди 80-летие театра. Мы будем праздновать его в два этапа: большой концерт в ноябре, посвящённый нашему творчеству за эти годы, и подарок маленьким зрителям – сказка Тамары Габбе «Оловянные кольца». А в следующем году по­ставлю «Подводники» Андрея Курейчика и «Бесы» Фёдора Достоевского.

– Планируются ли у вас совместные проекты с российскими театрами?

– Весной, возможно, повезём спектакль «Правда хорошо, а счастье лучше» на фестиваль «Островский в доме Островского» в Москву. В третий раз в этом году съездили на фестиваль «Соотечественники» в Саранск, надеемся, что нас там будут ждать и дальше. Я думаю, что сотрудничество будет продолжаться. А пока ведутся переговоры о постановке у нас одного из известных российских режиссёров. Если это выльется в готовый спектакль, то я буду одним из самых счастливых людей на планете. Но от намерения до реализации – долгий путь.

Беседу вела Елена МАЛЬЧЕВСКАЯ