ЮБИЛЕЙ

24 июня отметила свой юбилей известная поэтесса, давний автор «ЛГ» Инна ЛИСНЯНСКАЯ. Помимо замечательных стихотворных произведений её перу принадлежат интересные мемуары, глубокие литературоведческие исследования и эссе. «ЛГ» от души поздравляет Инну Львовну Лиснянскую с днём рождения, желает ей доброго здоровья, радости, высокого вдохновения, новых прекрасных стихов, новых книг на благо русской поэзии.
По просьбе «ЛГ» с Инной Лиснянской встретилась Надежда Кондакова.

– Инна Львовна, я недавно узнала, что вы – футбольная болельщица. Я тоже. Получается, наша молодая команда сделала вам подарок к дню рождения? Как вы оцениваете игру нашей сборной? 

– Да, я рада нашим победам. Должно же быть что-нибудь у нас хорошо. Хоть что-нибудь. Хоть футбол. Всё так мрачно, болея за игру, отключаешься… Но я болельщик не заядлый, с позапрошлого года. 

– Так что, с футболом у нас сейчас лучше, чем с поэзией? 

– Лучше. Поэты у нас, конечно, есть. С читателями – сложнее. Публика больше любит шоу, тем более спортивное. 

– Но есть ведь любители поэзии, которые так же страстно, как футбол, любят стихи… 

– Слава богу, они не перевелись на Руси. Но их очень мало. Когда читаешь поэзию, работают какие-то другие клетки мозга, чем те, когда смотришь футбол. Читая, я получаю наслаждение, думаю. На футболе я отдыхаю. 

– На днях вы мне подарили только что вышедшую книгу избранных стихов «Птичьи права». Почему так назвали? 

– А я всю жизнь прожила на птичьих правах. Судите сами: когда мне было восемь лет, родители разошлись… Я осталась с отцом. А в 41-м он ушёл добровольцем на войну, я с 13 лет фактически жила одна, на птичьих правах. Днём работала в госпитале, вечером училась. Потом долгое время у меня не было своего жилья. Скитались мы с Липкиным по домам творчества, по командировкам. К тому же меня в общей сложности 20 лет не печатали… Вроде бы как и в литературе я была на птичьих правах… Только наладилась жизнь – появился у меня дом, – но тут как раз случился «Метрополь». Мы с Липкиным вышли из Союза писателей, после чего нас выкинули отовсюду – из издательств, переводов, даже из Литфонда. Тут мы уж оба оказались у жизни на птичьих правах. А в общественной жизни я всегда была, да и сейчас нахожусь на этих самых правах… 

– Ну уж нет! Сегодня у вас сотни почитателей, вас любят и признают многие – и традиционалисты, и авангардисты, и почвенники, и Солженицын. К вам толпами ходят молодые поэты, присылают стихи, вас, наконец, охотно издают… 

– Не знаю… Единственное, что могу подтвердить, – издательства действительно ко мне обращаются, издают охотно, журналы тоже просят стихи… Видимо, я живу так оторванно от читателя, что не совсем понимаю то, о чём вы говорите… Сколько мы знаем стихотворцев, которые были модными, интересными… А теперь их никто не читает. Куда они потом подевались? У меня нет убеждённости, что, когда меня не станет, меня будут читать… А ведь это надо понимать. Как и тянуться к образцам. А то иные говорят: «Я пишу не хуже того и не хуже этого». Но это же не критерий. У худшего нет предела, а у лучшего всегда есть предел. 

– Обычно реноме поэта складывается с его первых шагов в литературе. Графоман, крепкий профессионал, поэт, большой поэт… У вас в жизни всё сложилось иначе. Вы публикуетесь с 1958 года. А в свои книги избранного включаете стихи начиная лишь с 67–68-го года, то есть когда вам было около 40 лет. А по-настоящему признание в среде профессионалов пришло к вам даже позже, около 60. От некоторых коллег я слышала, что ваш личный ренессанс начался именно в это время. Очень редкий в литературе случай. И теперь от года к году вы пишете всё лучше и лучше. Как это случилось? Что произошло с вашими ранними стихами? 

– В детстве я молилась в рифму, не зная, что это стихи. Всё это длилось до моих 19 лет. У меня было две амбарные книги. В одну я записывала молитвы, в другую – стихи о любви. Потом я их уничтожила, когда поняла, что это всё не вписывается в современную литературу. Хотелось печататься. 

– Естественное желание для молодого поэта… 

– Да, и поэтому ранние стихи были у меня лучше, чем последующие. Потом что-то вернулось… Но что-то ушло навсегда. 

– Попытка смириться с действительностью была, конечно, у многих. И вас тоже не миновало это. Вот в замечательной книге своих воспоминаний о жизни «Хвастунья» вы пишете, как в 66-м году главный редактор «Советского писателя» Борис Соловьёв, прочитав вашу рукопись, цинично велел убрать из неё все лучшие стихи и заменить их, по определению Липкина, «советскими». Что вы и сделали. Это была минутная слабость? Желание выжить, вытащить на себе семью – дочь, мужа? 

– Да, я понимала, что убиваю свою книгу. Но что мне было делать? Я отказаться не могла, у меня были тяжёлые жизненные обстоятельства. Дочь в больнице, жить не на что, 60% гонорара уже получено. Я думаю, что это была первая и, надеюсь, последняя моя сделка с совестью. 

– То есть тогда вы предали собственные стихи? 

– Вот именно. Я многие годы писала в стол, ушла в переводы. Было сытно, но беспросветно. А сейчас пишу много, и это меня настораживает. Может, это уже от старости?
 
– Нет, у вас такая энергетика. Вялости возрастной в ваших стихах нет. И тем более нет ощущения, что едете на профессионализме. 

– На одном профессионализме далеко не уедешь. Всегда думаю, что поэзия держится на двух китах. Первое – это твои мысли, чувства, твоя музыкальность, а с другой стороны – книга. Нет ни одного настоящего поэта, который бы не знал того, что до него написано, будь то отечественная поэзия или древнегреческая. Или чтобы он не знал Библии. Школа нужна. Но если только на книге воспитывается стихотворец, получится сухарь, а без книги – это акын, что-то перебирающий на одной струне, в то время как уже давно семиструнная гитара существует. 

А что касается энергетики… Да, пожалуй, ритмического занудства у меня и вправду нет. Мне кажется, у меня другие плохие качества есть в стихах. 

– Какие же, интересно? 

– По форме они годятся. А содержательно они могли бы быть глубже, интереснее… 

– Вспоминаю Семёна Израилевича. Он говорил: Инна иногда так себя убедительно ругает, что в это можно поверить. 

– (Смеётся). Да, это он говорил… Но дело в том, что только в момент, когда я пишу, у меня чувство блаженства. Потом смотришь: ерунда полная! А когда пишешь, испытываешь небывалое волнение. 

– Так ради этого «момента» и живём, Инна Львовна. Графоман, например, состояние подъёма испытывает всегда, постоянно. Поэтому ему и неизвестно, как пораженья от победы отличать, говоря словами Пастернака. 

– «А пораженья от победы ты сам не должен отличать». Это довольно кокетливое заявление замечательного поэта, который уверен, что он победил. Я отличаю свои победы от своих поражений. Когда я получала премию Солженицына, я сказала, перефразируя Ахматову, что сейчас у меня победа моя над судьбой. 

– В «Хвастунье» вы предельно афористично сжато сформулировали ваши отношения с судьбой: «Я не жалуюсь на судьбу, это судьба на меня жалуется». Прокомментируете свой афоризм? 

– При всех трудностях жизни моя судьба счастливая, я многих любила, меня любили. Многие хорошо ко мне относились. Но судьба мне больше дала, чем я просила, помните, у того же Пастернака: «Ты больше, чем просят, даёшь». Я не сумела ей отдарить, не справилась, не успела… 

– Ну это не нам различать, Инна Львовна. 

– Может быть. Но мы с вами беседуем откровенно, вы задаёте вопросы, и я хочу, ничего не строя из себя, ни во что не рядясь и не уничижаясь, максимально искренне ответить вам. 

– Ещё в «Хвастунье» вы сказали, что никогда не любили переводы… И при этом работали в этом жанре замечательно, вошли в переводческую элиту наряду с Липкиным и Тарковским, к вам стояли очереди на перевод… 

– Что делать. Действительно это у меня получалось хорошо. У меня есть природный дар импровизатора. Я могу на любую тему с ходу говорить стихами. Это такое моё качество. Когда мне приносили подстрочники, я их ненавидела, но при этом хотела расправиться с ними так, чтобы был красив тот, кого я убиваю. Это для меня всегда была пытка. Вот Липкин, например, любил переводить. А Тарковский не любил. 

– Ну да, конечно: «О восточные переводы, как болит от них голова!» Хотя при этом блестяще, совершенно очаровательно перевёл каракалпакский эпос «Сорок девушек». 

– Да. Но он считал, что переводы отнимают его у собственных стихов. Кстати, о «восточных переводах»… У меня были точно такие же строчки. Случаются иногда такие полные совпадения. Однажды я написала стихи и прочла их двум своим приятельницам. В этот же день мы с ними пришли в ЦДЛ и встретили там Володю Соколова, который прочитал нам только что написанные им стихи: «Я хочу тебе присниться. Я на днях тебе приснюсь». Мои спутницы недоуменно переглянулись, решив, что мы с Соколовым задумали их разыграть. В моём стихотворении были абсолютно такие же строчки. Не знаю, откуда что берётся. Достоевский сказал, что правда всегда почти неправдоподобна… 

– Договариваясь об интервью, мы решили, что не будем говорить о «Метрополе», поскольку на эту тему вы, по вашим же словам, уже выговорились. И всё же, я вижу, нам не удастся полностью уйти от неё. Несмотря на все тяготы, связанные с этой ситуацией, несмотря на всех топтунов, все запугивания и чисто бытовые трудности, вы обрели тогда творческую свободу. Воистину нет худа без добра. Получается, что судьба дала вам с Липкиным шанс полностью раскрыться как поэтам. 

– Да. Мне, пожалуй, повезло. Да и Семён Израилевич тоже, когда ушёл из союза, поневоле освободился от переводов, стал много писать. Он написал книгу стихов, воспоминательную прозу, две повести, даже пьесу. 

– Как поэт старшего поколения, он на вас оказал влияние? 

– Мне трудно сказать. Мы слишком разные. Я иду больше от эмоционального состояния, он – от мысли. И если это не будет слишком хвастливо сказано, то мы оба оказали друг на друга влияние. У него стихи стали более эмоциональными, а у меня – более аккуратными, ясными. 

– Это были ежедневные разговоры о литературе, наполнявшие жизнь… 

– Да, именно. Но если ему было не ко времени и недосуг разговаривать или он был чем-то занят, то на новое стихотворение, прочитанное ему в эту минуту, даже если только одна строчка ему не нравилась, он мог отреагировать так: «Чепуху написала!» А потом, спустя какое-то время, вдруг увидеть эти стихи напечатанными и сказать: «Какое замечательное стихотворение! Почему я его не знаю?» У меня же был другой подход к нему. Если мне что-то не нравилось в его стихотворении, я говорила: «Сёмочка! Какое чудное стихотворение!» – а потом мягко, тихонечко указывала на строку или слово. Большей частью он со мной соглашался. 

– Вы поступали как истинно мудрая женщина! 

– Как женщина, которая знает характер мужчины. Он любил, чтобы ему подчинялись, чтобы во всём, во всём главенствовать. И всё это я ему с радостью дарила. 

– Такое поведение женщине может диктовать только любовь. 

– А я его очень любила. Когда мы стали жить вместе, я перестроила весь свой распорядок. Семён Израилевич жил по часам, по жёсткому режиму. Я так никогда раньше не жила. Но полностью подчинилась ему. У него каждая вещь была на своём месте… Он не терпел никакого беспорядка. 

– Поэтического хаоса, витания в облаках? 

– Я вообще считаю, что никакого поэтического хаоса у поэта не может быть. Это так только кажется. Есть внутренний порядок. И когда о ком-то из стихотворцев говорят, что он в облаках витает, это вовсе не значит, что перед нами обязательно поэт. Витать может каждый человек в своей области. Скажем, я рассеянная, но это не значит, что я витаю, я знаю, что мне нужно заработать на хлеб, знаю: что-то нужно сделать для того или другого человека. Стихотворцы, которые рассказывают, что они витают, мне подозрительны. 

– Инна Львовна, мы с вами живём в Переделкине, по соседству, и из-за забора, то есть с моей колокольни, я вижу вас так: «Как всегда, на крылечке, на любимом местечке, С сигареткой изящной в изящных руках, Вижу Инну, танцующую от печки, Но витающую в облаках»…
 
– Не знаю. Мне трудно так на себя посмотреть. Я всегда на себя смотрю очень жёстко. На себя и на то, что я делаю. И этот взгляд ни на минуту не позволяет мне себя считать поэтом. 

– А вы своего читателя знаете в лицо? 

– Нет, не знаю. Потому что я не выступаю, не люблю выступать. Для меня читать стихи на сцене – это некий тип обнажения. Я ещё в 30 лет написала: «Стою, смотрю куда-то вниз, Не подымаю взгляда. Кто выдумал такой стриптиз – Читать стихи с эстрады?» 

– И в этом вы, Инна Львовна, тоже ни на кого не похожи.