РАКУРС

Виктор Смирнов. В гостях у жизни: Cтихотворения. Том I. М., 2004. – 512 с., Ветка вьюги: Стихотворения. Том II, 2005. – 512 с., Молния в колосьях: Стихотворения. Том III, 2006. – 512 с. М.: Академия поэзии – Издательство «Московский писатель». – (Поэтическая библиотека России).

Смоленский поэт Виктор Смирнов отметил в этом году своё 65-летие. Возраст серьёзный, однако выглядит мой тёзка вполне моложаво, по-прежнему выдаёт прилюдно частые выбросы-гейзеры гомерического хохота; может празднично разгуляться, хотя с гармошкой в руках я его давно не видел; а главное – работает, несмотря на годы, помногу и всё интереснее.

Как итог – недавний выход третьего стихотворного тома, состоящего в основном из произведений последних трёх-четырёх лет.

С Виктором Смирновым мне довелось впервые встретиться лет сорок назад в коридорах того, знаменитого, ещё «твардовского» «Нового мира» и долгие годы – просто приветствовать друг друга при нечастых встречах, отмечая бесконечные фонтанирования поэта-хохотуна. Виноват, нравятся мне открытые жизнерадостные души, что называется мужики нараспашку.

В последнее десятилетие, однако, стали мне попадаться стихи Смирнова, не совсем похожие на прежние его, «деревенские», написанные в русле смоленской школы, у основания которой М. Исаковский, А. Твардовский и Н. Рыленков.

И вот в новых смирновских стихотворениях стал ощущаться нерв, близкий к поискам Алексея Прасолова, Юрия Кузнецова, Валентина Устинова, Ивана Переверзина. Кстати, с Юрием Кузнецовым они одновременно окончили Литературный институт, и все годы постоянно держали друг друга в виду. У Виктора Смирнова часто и всегда к месту зазвучали обращения к Богу и Матери Божьей Троеручице, возникли и нередкие упоминания чертей вместо прежних размытых «врагов». Однако всё это неслучайно, в альбоме иллюстраций, данных в конце второго тома, находим фотографию деда поэта, священника Иоанна Смирнова, датированную 1918 годом.

Смоленский критик Олег Дорогань в предисловии к этому же, третьему тому отмечает пассионарность и воцерковлённость сотоварища: «А сказать о времени, повторяю, нынче можно много, очень много, если не бояться пропускать его через себя, не щадить себя в духовном существовании. Именно это, несмотря на все слабые места, вывело тот Серебряный век к широкому читателю. И его трагедийное начало продолжает приносить великий катарсис. И тогда, и теперь всё по-язычески хотелось жить одним днём. Духовная, культурная часть человечества уже считала мир накануне Апокалипсиса. И ознаменовано это гибелью российской монархии. Однако империя-держава пусть в изменённом виде, но сохранилась. Русская цивилизация выжила. И православие не пало в прах. Спустя почти столетие фениксом воскресло оно во всей своей красе и силе. Это сегодня обнадёживает».

Наверное, именно поэтому Виктор Смирнов не только позиционирует себя как русский национальный писатель, но и таковым себя ощущает, открыто и естественно:

И ликуют луга росяные,
Тосковавшие по косьбе!
…Кто-то ищет в Москве
Россию,
А она осталась в избе.

Впрочем, поэт вовсе не идеализирует деревенскую отъединённость и уединённость, через двести страниц в том же сборнике есть такие строки:

И я в могилу лягу в свой черёд
Здесь, где светило всех времён погасло.
Но даже здесь, в святой юдоли, чёрт
Не покидает, песнь кляня и прясло.

И говорит он мне: поэт, увы,
Для вечности ты создан, не для тризны.
И говорит: ныряй в толпу Москвы,
Где всех светло встречает смерть при жизни…

Кстати, и первое, и второе процитированные стихотворения написаны в одном, 2004 году, причём второе на полгода раньше. Отмечу и мастерскую концовку последнего стиха, нужно не только глубоко прочувствовать городскую «мясорубку», но «закольцевать» неоднозначный лирико-социальный сюжет.

Примечательно, что, много размышляя о деревне и о городе, о высоком предназначении поэта и о собственном соответствии этому идеалу, о любви плотской и о любви возвышенной, об учителях и о своих друзьях-врагах, о небесной целокупности и дьявольской бездне, именно о своём прошлом, о детстве и юности в данном трёхтомнике Виктор Смирнов высказывается редко, хотя и метко. Внимательно проштудировав все книги, только в третьем томе я обнаружил стихотворение «Я – вор, каких средь смертных не бывало…», где автор вспоминает «тюрьму – тот ад, где слышалось мычанье хлева, где немец рыскал, словно чёрт во мгле, где мать, чтоб я не умер, мякиш хлеба В рот, как птенцу, тайком совала мне…».

Тем ценнее и драгоценнее авторское предисловие к первому тому «Этот Шуркин малый», где пред очами его духовной и родовой памяти предстают скорбные видения: деревенский староста Захарюта, раздосадованный отказом Александры Смирновой ехать в лес за дровами, обслуживая оккупантов, бьёт кованым сапогом будущую мать прямо в живот; затем – немецкий концлагерь в Рославле, где в камере, набитой цыганскими семьями, дожидались расстрела будущий поэт, трое его братьев и сестёр, мал мала меньше, их мать и тётка Таля; потом видится прилюдное декламирование стихотворения Некрасова; следом – босоногое хождение в школу в деревне Киселёвка; армия и учеба, и так далее, вплоть до последних лет.

Первые его стихи понравились самому Твардовскому; он, написав лестную рекомендацию в Литинститут, заканчивающуюся строкой: «Стихи его, на мой взгляд, свидетельствуют о несомненной одарённости», дал не только «путёвку в жизнь», но и оставил мерило, с которым Смирнову приходится сверяться до сих пор. Доброжелательно писали о его творчестве не только Олег Дорогань, которого я уже цитировал, но и многие другие критики и коллеги поэта, например Виктор Боков, неоднократно по-братски откликавшийся на стихи «соловья из Смоленска», «человека из народа», «натурального труженика земли», «человека ветра, человека поля, человека лихого перебора гармошки».

Стоило бы, наверное, проследить и за поэтическими посвящениями Смирнова многим своим наставникам, учителям и коллегам; в них – своеобразное кредо поэта-оптимиста, поэта-философа, поэта-патриота. Отмечу послание, адресованное Василию Михайловичу Леонову, поэту и другу. Дружеская его шутливость не отменяет обличительной иронии вдумчивого публициста. Сам он обронил мимоходом прямолинейное суждение, сформированное трудовой жизнью в родной Киселёвке: «Не имитация любви и не подмена жизни, но настоящая народная жизнь вдохнула в мои строки новые мотивы, новые мелодии и краски».

Протест против любых подмен был особенно свойствен русской поэзии всегда. Так, Лев Аннинский написал по другому поводу, но на самом деле всё о том же в своём эссе о Н. Коржавине: «…мир не подчиняется точности чертежа и чистоте веры, которая с детсадовских и школьных времён принята как изначальная! В конце концов и эта вера – в героику Гражданской войны, в правоту Мировой Революции, в справедливость классовой борьбы и в грядущее коммунистическое братство, эта вера будет переосознана как утопия и морок, или (сейчас я употреблю любимое, ключевое коржавинское слово) как соблазн.

Виктор Смирнов – представитель другого поколения, он скорее годится Н. Коржавину в сыновья. Он не столь искушён в мировом искусстве и литературе, он за исключением раннего детства прожил пусть и трудную, но не столь трагическую жизнь, однако и у него – те же проблемы, как и у каждого честного человека, у каждого утверждающего своей судьбой веру в незыблемые идеалы. Притом, что Смирнов никогда не воспевал увлечённо «комиссаров в пыльных шлемах» и не просил громогласно, на весь земной шар, Фиделя сделать его «солдатом армии Свободы». Но и его обманывала Отчизна, вернее, чиновники разных рангов, гораздые на зряшные посулы; мешали опять же, вернее, травили недруги и завистники. Вот ещё одно горькое признание:

Не беда, талантлив иль бездарен –
Плотник дядя Федя в доску свой:
Он издаст в одном лишь экземпляре,
Но зато – для вечности самой!

Горькая самоирония, но зато какая уверенность в своём предназначении, какой великолепный образчик пессимистического оптимизма!

Я ещё не сказал о любовной лирике смоленского удальца. А ведь весь второй том посвящён выяснению отношений с женщинами. Женщин – немало, но Муза – одна. Она, единственная, не отпуская, держит поэта в своих объятиях. Она диктует ему горькие и честные откровения о том, что порой и выговорить стыдно. Причём автор никогда не опускается до пошлости; да, он порою наивен и простодушен, он порою беззастенчив, но всегда – предельно откровенен и чист. И в помыслах, и в делах.

Только вот горько, что поэт, живущий не в столице, ощущает себя очень одиноким и физически, и духовно. Выход один – преодолевать косность обстоятельств, жёсткий ветер перемен, измены друзей и любимых, наветы и прямые выпады врагов, сопротивление труднейшего на свете материала – слова и свою минутную усталость…

Завершающая строфа стихотворения «Опять меня судьба толкает локтем…» не даёт, как и жизнь, однозначного ответа, оставляя целительную надежду:

Что мне грозит? Безвестность? Или – бронза?
Паду во тьму? Иль – крылья обрету?
Летит пчела. И падает берёза.
И я в объятья вечности иду…

Обычно такими вопросами задаются молодые поэты; значит, Смирнов сохранил и в 65 лет молодость души, а его творческая неуёмность обещает ещё много новых книг. Что ж, подождём и поглядим, может, увидим ещё и четвёртый, и пятый тома. Не для того ли неистово «бьёт крылами память по имени душа».