ДЕБЮТ

О дипломных спектаклях пишут нечасто. Это вполне объяснимо: слишком уж недолог, как правило, их век, довольно специфична аудитория, состоящая в основном из педагогов, студентов, специалистов и родственников. Да и памятной вехой они в подавляющем большинстве остаются главным образом в жизни самих участников.

Впрочем, у всех представлений, которыми будущие служители муз начинают свой путь в большое искусство, есть одно важное свойство. Оно состоит в совершенно особой атмосфере, разлитой в зале и на сцене, – некоего предощущения, сопутствующей всякой дипломной работе, где бы она ни показывалась: в скромном помещении учебного театра или на прославленных подмостках. 

Слишком явственно ощущалась она в тот вечер и в стенах Большого зала Московской консерватории, на всех его «уровнях», начиная от «профессорского» ряда и до горячей галёрки, наполненной «своими», переживающими каждый миг спектакля-экзамена. Один только взгляд на собравшихся «великих» – Ирину Архипову, Ирину Масленникову, Владислава Пьявко – способен повергнуть в трепет любого вокалиста, что уж говорить о студентах, в душе, конечно, понимающих, что их педагоги волнуются не меньше и будут «пропевать» вместе с ними всю оперу до последнего такта. 

В постановке Учебного оперного театра давали «Царскую невесту» Римского-Корсакова. С первой же фразы Грязного – «С ума нейдёт красавица» – страстно и скорбно, по-молодому горячо пропетой В. Автомоновым, аудитория была сразу «взята», включена в действие музыкальной драмы, будто прорвавшей паутину времени и излившейся на слушателей-зрителей нечаянной исповедью сердца: «Любовь крушит мне душу». Редкое чудо любви стало главным стержнем спектакля, смыслом жизни его героев: неукротимой, словно полдневное Ярило-солнце, Любаши (А. Ковалевич), трогательной, как хрупкий колокольчик, Марфы (Д. Зыкова), боярина Лыкова (С. Спиридонов), даже в «чужих землях» не забывшего своей наречённой, опытного сластолюбца Бомелия (Д. Галихин), изумлённого гордой красотой Любаши... 

Молодые артисты покорили искушённый зал не только свежестью голосов, хорошей вокальной школой, но и органикой сценического существования (режиссёр Н. Кузнецов). Их пение воспринималось естественным языком души – мятежной и тоскующей, жаждущей счастья и проклинающей. Постановщик, строго следуя за музыкальной драматургией Римского-Корсакова, чётко выстраивает линию тайного и явного соперничества, сопоставления героев: необузданного опричника Грязного и родовитого боярина Лыкова, нежной Марфы, пленяющей всех красотой, что и светит, и греет, и трагической Любаши, испепеляющей всё на своём пути, в том числе и себя. 

«Оперный спектакль условен по своей природе, – говорит режиссёр, – но потрясающ по эмоциональному накалу. Театр – это всегда взаимодействие, и опера не исключение. Вспомните Шаляпина». 

Думается, что главное достоинство этого спектакля в том и состоит, что будущим оперным артистам привит вкус к работе над образом, подтекстом роли, который Шаляпин называл «движением души». Значит, не утеряны великие традиции русской вокальной школы, что позволяет с надеждой смотреть на будущее нашей музыкальной сцены. 

«Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить!». Знаменитые слова эти в финале второй из увиденных дипломных работ было довольно трудно «опознать», но соответствующее эмоциональное настроение возникало безоговорочно. Южнокорейская студия Щепкинского училища «осмелилась» показать Москве чеховских «Трёх сестёр» (режиссёр М. Велихова, художественный руководитель курса Н. Афонин). 21-я аудитория на третьем этаже была полупуста. 

В первом ряду сидел лишь председатель экзаменационной комиссии Э. Марцевич, ещё не успевший посмотреть спектакль (а в Малом театре играющий в этой пьесе Чебутыкина). Занавеса не было, и, разглядывая перед началом внутреннее убранство дома Прозоровых (художник К. Андреев), я думала: а что есть театр? Неужели вот эта огромная комната, бывший класс хореографического училища, поделённая надвое: 3-4 ряда кресел и поднятая на несколько сантиметров над полом сценическая площадка с расставленной мебелью, по которой будут ходить молодые корейцы в чужих одеждах, изображая людей иной расы и иного времени... Что им Гекуба и что они Гекубе? 

Но вот в коридоре три раза прозвенел колокольчик – и возникла жизнь. На чужом языке, но легко угадываемая. Увлечённо сыпала быстрой молодой скороговоркой Ирина (Ган Сыл А), тоненькая, будто веточка, девушка в светлом платье, и всюду, куда бы она ни шла, за ней следовали глаза улыбчивого Тузенбаха (Чой Хон Чжун), не скрывавшего своего восхищения её непосредственностью и безоглядным ожиданием счастья. С какой волчьей тоской перехватывал эти взгляды Солёный (Ким Тю Сун), не смея взглянуть в глаза девушки, мучаясь от страха предполагаемого отказа. Как необыкновенно стильна была Маша (Бан Хё Вон), настоящая чеховская героиня с душой, будто тлеющий уголь, подёрнутый серой дымкой. Но пришла её судьба – Вершинин (Пак Дон Сван) – и вспыхнуло неудержимое пламя... Партитура каждой роли была выстроена режиссёром, как в симфоническом оркестре. Тщательная проработка пьесы позволила воссоздать в спектакле редкую по нынешним временам «жизнь человеческого духа».
Горит в дальнем углу лампа под стеклянным абажуром, освещая часть ширмы – и создано ощущение большого просторного дома. В одной из комнат тихо поют под гитару молодые офицеры, в другой сидит Маша у печной дверцы, ждёт, вслушиваясь в себя... В гостиной у рояля вдруг загремели хором «Гаудеамус». Внешне жизнь в доме кипит, но как-то нестройно. И тогда возникает знаменитое: 

«В Москву! В Москву!», как стремление к жизни, осмысленной, содержательной. Вслушиваясь в интонации сестёр, ты начинаешь чувствовать тот нерв спектакля, который позволяет ему без малейшего «осовременивания» ощущаться как искренний разговор с другом о жизни сегодняшней. Это ли не главная цель любой постановки по классической пьесе! Спектакль покорял редким ансамблем, что сразу отметил, наперекор всем экзаменационным традициям,
Э. Марцевич, поздравивший студентов с успехом. 

Было радостно и грустно. Хорошо, что в Южной Корее появится очередной выпуск щепкинцев, воспитанных на русской театральной культуре, и тревожно за их судьбу, поскольку «чёрствый» в художественном отношении хлеб коммерческого искусства в глянцевой упаковке менее всего способен напитать молодые души, взращённые в иной системе координат, где театр призван лечить «душевную запущенность». 

Нелли ОНЧУРОВА