ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ

Василия Шукшина помнят не только в России

Константин МУНТЯНУ, КИШИНЁЁВ

В конце июля Шукшинские дни на Алтае пройдут под знаком нескольких памятных дат: 10-летия Шукшинского кинофестиваля, 50-летия первой роли и первой публикации Шукшина, 30-летия Всероссийского мемориального музея-заповедника писателя и 35-летия выхода на всесоюзный экран фильма «Калина красная».

В молодости я, студент Молдавского института искусств, просыпался по утрам на час раньше, чтобы в письмах рассказать любимой об Алтае. О том, например, что в восьмидесяти километрах от Горно-Алтайска, где мы, стройотрядовцы, жили, находится село Сростки, родина Василия Шукшина... «Помнишь, Евдокия, как два месяца тому назад мы вышли из кинотеатра, словно из церкви, и долго-долго бродили по Кишинёву, не проронив ни слова?.. Калина красная, калина вызрела... Плакать хотелось, какой-то непонятной нам обоим мировой справедливости хотелось!..» 

Сто пятьдесят восемь писем отправил я с Алтая в Молдову, и чего в них только не было! И то, как мы, терпя сорокаградусную жару, оставляя автографы из булыжников – «Лира-74», прокладывали асфальт между Горным и Маймой, как по воскресеньям нас возили на экскурсии то на Телецкое озеро, то куда-то в сторону Чемала... А в Усть-Сёма, на перекрёстке, ведущем на Онгудай, мы обедали в столовой, на века запечатлённой оператором Гинзбургом на плёнку неувядаемого фильма Шукшина «Живёт такой парень». В одном же из писем рассказал, как по прибытии на привокзальную площадь Бийска, в ожидании, пока нас распределят по стройплощадкам Алтая, мы, как и полагается будущим слугам искусства, устроили концерт молдавской музыки. Вдруг, маленько пошатываясь, к нам подходит очень серьёзный мужик.
– Р-р-ребята, а вы откуда?
– Из Молдавии.
– Из... Молдавии? – обрадовался серьёзный мужик. – Слышь-те... Я в Молдавии... знаю одного пацана!.. Он такой высокий, с усами!.. Ваней зовут!.. Вы его знаете?
Мы захохотали, а мужик обиделся: представляете, он выдал нам все приметы Вани, высокого, с усами, тоже из Молдавии, а мы, видите ли, притворяемся, что не знаем его!..
…На Кишинёвском вокзале, сверкающем медью духовых оркестров, Евдокии не было... То ли прекрасный Алтай показался ей слишком далёким, то ли, в паузах между письмами, какой-то высокий и усатый молдавский Ванька успел за лето приглушить в ней и тоску по красной калине, и желание немедленной мировой справедливости... 

Потом... Опустошение, после которого хочешь не хочешь, но ты уже законченный художник и вся твоя дальнейшая жизнь – сплошная метафора. Вот, например:
На поле времени – я да она. А между нами – огромный ковёр, сплетённый из украинских васильков. За моей спиной – гордость моей недавней биографии: атомная подводная лодка Северного флота, исцеляющий печаль шум великой реки Катунь и лестница моей твёрдой уверенности в том, что в отличие от некоторых я никогда не умру... За ней же – стог деревенского сена да груда элементарных кухонных желаний крестьянки, ставшей на время студенткой, с её преходящими охами и ахами по поводу несправедливости бытия.
– Откуда и куда? – спрашивает она.
– С родины... нашего Шукшина!.. И еду поступать в ГИТИС! – и показываю на лестницу.
– Ты умный, ты должен учиться! – вздыхает она. – Но...
Но в это время из-за стога сена появляется Ванька... Тот самый, координаты которого выдал мужик из Бийска: высокий, с усами. Хватает Евдокию за талию, целует её в губы и вручает ей – о, боже! – букет украинских васильков... А затем оба снисходительно смотрят на меня: так, очевидно, смотрит эпоха на мгновение... 

Дальше, уже без метафоры, – ГИТИС, Борис Иванович Равенских, Мария Иосифовна Кнебель, мои ныне знаменитые коллеги: Серёжа Арцыбашев, Матвей Ганапольский, Валера Саркисов и почему-то прячущийся ныне в Израиле Владимир Гусинский... А сколько разных Евдокий на необъятных московских бомондовских просторах! 

...И вдруг мысль о неминуемой смерти, и не просто смерти, а смерти-символа, словно током, ударила по лестнице моего карабкания наверх! Вот позади ГИТИС, вот провинциальная сонная Молдова, для которой смысл бытия – в тотальном отсутствии поиска этого смысла... Вино, свадьбы, сдача в эксплуатацию себе подобных!.. Перестройка, вернее, уничтожение и осквернение уже построенного, и ни капли мысли относительно того, что же нужно построить на самом деле... В Беловежской Пуще гремят охотничьи ружья, и вот над страной запахло водкой и шашлыками из зубра... 

– Костя, неужто ты? – на краю между молодостью и старостью неожиданная встреча.
В руках у женщины печной горшок, да и сама она – чуть ли не воплощение того самого горшка... Ни капельки сходства со вздыхающей когда-то по красным калинам и несправедливостям жизни студенткой!.. 

– А Ваня умер! Представляешь, только получили румынское гражданство, только засобирались мы с ним в Европу, – печной горшок был тяжеловатым, и женщина переложила его в другую руку, – а он – представляешь, Костя? – он возьми да умри!.. 

Молчание... Что ни говори, какими бы счастливыми ни казались нам предательские вылазки из-за стогов сена, рано или поздно все наши деяния утонут в державинской «пропасти забвения»...
– А мы тебя читали! Пророссийский ты! Только зря, времена другие... Даже Ванька говорил: жаль, что Костя тратит свой талант на воскрешение выкуренных сигарет! Ведь СССР уже не возродить!..
Алтай! 

Валяется где-то, на свалке памяти, лестница моих карабканий наверх; познав, по чём соль глупого метания в поисках европейских ценностей, ещё вчера лающий на Россию, задиристый Моська-молдаванин, как никогда ранее, близок к осмыслению состояния Стрекозы, выслушавшей вердикт Муравья! Никуда он от России не денется, да и стоит ли от неё куда-либо деваться? Как тут не вспомнить про гениальный ответ Ельцина на подковёрный вопрос наших мосек, когда же Россия выведет из Приднестровья свою Четырнадцатую армию: мы тогда её выведем, улыбнулся Борис Николаевич, когда молдаване выведут из России свою... пятнадцатую армию... гастарбайтеров! 

У меня – племянник. Его главная профессия – два пальца вверх и «Россия – это плохо, а вот Европа – это, конечно же, хорошо». Помитинговал он тут, поорал, а когда понял, что охрип, ударив привязанную у ворот дворняжку, сел в машину с такими же охрипшими и – в Европу! Проходит месяц – ни слуха, второй месяц проходит – ни духа, и, не успела наша Земля, летящая со скоростью двадцать семь километров в секунду, совершить и половины оборота вокруг Солнца, как вдруг на отцовский мобильник – звонок. Из Европы, где, конечно же, хорошо!.. «Папа, если бы ты знал, какая тут фальшь кругом!..» И плач! И далее – почти что как у Гоголя: бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было ещё таких товарищей... И – снова плач! Плач, похожий на мучительный выход пьяницы из алкогольной зависимости. «Папа, выйди на улицу, я хочу услышать, как лает у ворот наша собака!» Собака, кстати, которую когда-то ударил... Отец выскакивает на улицу, а собаки нет! Сорвалась с привязи и где-то гуляет... И, дабы погасить сыновний плач, терпя ручейки слёз, отец залаял в мобильник вместо собаки... Лаял и плакал!.. Подошла собака, легла виновато у ног хозяина, и вот вам и финал: плач с воем. И с собакой...
«...И вдруг такой повеяло с полей Тоской любви...» – восклицает Николай Рубцов в своём бессмертном стихотворении «Отплытие»... 

Вдруг какое-то тайное и неведомое мне стечение обстоятельств отыскало меня в суете повседневности, стряхнуло с меня десятки грязных ракушек, успевших, как у Маяковского, прилипнуть ко мне на бока, и, схватив за душу, привело меня в мою незабвенную юность! «1974. Молдавские студенты на Алтае» – так была озаглавлена фотовыставка. И на одной из фотографий под названием «Прощание» на первом плане – она да я!..
Алтай, милый, далёкий Алтай!
Каким-то неописуемым духовным ориентиром остался он в сердцах нашего студенческого братства! Жарко было, потно было, и тяжелы и неуклюжи были лопаты с горячим асфальтом, но, странно, хоть и разные гербы уже украшают наши разного цвета паспорта, – всё равно: достаточно нам услышать невзначай слово «Алтай» и, пусть не так мощно, как у Шукшина, но всё же, хотим мы этого или нет, чувствуем, будто сжалось сердце... Край, а не область! И зря, совершенно напрасно устало машут пораженческими руками те, кто считает, что кровь может стать водицей и что молдавские думы о России – это всего лишь наивная попытка воскрешения давно выкуренных сигарет... То ли православие тому причиной, то ли умеючи влюблять в себя таких, как мы, России действительно предначерчено божественное движение, при котором гоголевское «и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» не есть лишь художественный вымысел...
Алтай!
Ну как же такое возможно, чтобы снова не вернуться к тебе? Не вернуться и, не боясь таких высоких сравнений, уронив на пороге возврата измученную сандаль скитальца, упасть на колени перед Тем, на что мы когда-то плюнули: гордость, что ты причастен к великой России?! К России Шукшина, Рубцова, Распутина и Белова, к России тех сросткинских бабушек и дедушек, до крови похожих на наших молдавских православных бабушек и дедушек, про которых так внятно и так на века сказал гоголевский Бульба: они умеют «любить, не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе!..» «Родные вы наши, далёкие вы наши, – сокрушались они перед нами, снимающими трёхсерийный фильм о Шукшине, – может, картошечки в мундире да с алтайскими огурчиками?» Как тут не отойти в сторону и не заплакать оттого, что существует на свете политика? И как остановить сердцебиение, когда идёшь по Майме и Горно-Алтайску и, словно потерял самое главное в жизни, всё ищешь и ищешь на свежем асфальте свой сокровенный автограф – «Лира-74»?.. Как не поклониться таким русским людям, как Геннадий Кузьмич Зеленцов, заместитель начальника Департамента культуры Алтайского края, который, вопреки политике, поверив в нашу искренность и художественные возможности, выделил нам для съёмок фильма «Неделя у Шукшина» машину с прекрасным шофёром (Виталий, привет!), Лидии Александровне Чудновой, директору Музея-заповедника имени В.М. Шукшина, безвозмездно, на целых две недели, приютившей нас в Сростках, незнакомой старушке из Шульгин-Лога, протягивающей нам миску смородины с извинениями, что на месте декораций фильма «Печки-лавочки» давным-давно растёт наижгучайшая из крапив?! 

Россия, Русь! – ну что ж ты с нами, молдаванами, делаешь? Приезжает, бывало, американец с долларами, мутит ими нашу нищую душу, и, если честно признаться, мы на них клюём, а как американец уходит – мы всё равно по тебе скучаем!.. Невозможная ты, святая святых всех очищающих души и помыслы невозможностей! Какие там нью-йорки, лондоны и бухаресты на фоне твоего великого будущего, на которое ты обречена? Матрица мировой духовности! «А «Русская водка»?» – ехидничают из-за океана толстозадые, с бездарнейшими кардиограммами, напичканные всякой канцерогенной «Е» – гадостью, мечтающие о твоём развале обыватели. Спокойно, ребята, ибо русский народ – не зря Достоевский окрестил его народом-богоносцем – на протяжении всей своей истории, дабы избавить малые православные народы от всякого рода туркизаций, русский народ не только от таких мелочей смог избавиться!
И избавится!
И молния святости ударит по нашим карьерным лестницам и печным горшкам, врагам божественной красоты Аполлона Бельведерского! 

И светлость православия воспрянет над прокуренными барами и азартными заведениями! И да воскреснет тогда наша всепрощающая любовь ко всем предательским слабостям, выползающим из-за стогов нашей жизни! И да заплачут вместе с нами все Ваньки и Евдокии, как плакали на Алтае люди на молдавском фильме о великом сыне России Николае Рубцове! Всё преходяще! Россия и Алтай вечны! А рядом с нами – дух честнейшего из землян – Василия Макаровича... 

Константин МУНТЯНУ, КИШИНЁЁВ