Максим ЛАВРЕНТЬЕВ 

***
Всё повторяется: комната, книги,
Стол и диван, и портрет на стене.
Ум не тревожат ни шумы, ни крики.
Дни за стеклом исчезают, стемнев.
Ты зажигаешь настольную лампу,
Чтобы спуститься с ней в дантовский «Ад»,
Или читаешь тибетского ламу –
Делаешь то же, что вечность назад.
И, засыпая под музыку Боба,
Видишь всё тот же кощунственный сон –
Личный аквариум Господа Бога,
Где притаился за камешком сом.
Снится сому Тимирязевский рынок,
Литинститут на бульваре Тверском...
На проплывающих маленьких рыбок
Смотрит он мутным похмельным глазком. 

К МОРЮ

Озабоченно и без кайфа
Я опять собираюсь к морю.
(Так вытаскивают из шкафа
Полушубок, что трачен молью.)
Не к тому – в километрах пляжей,
Где семейный турист из Курска
В ресторане жуёт и пляшет
Под ночной суррогат искусства,
Не к тому, о котором столько
Прочитал я, что не при дамах
Будет сказано от восторга,
Оживающему в преданьях,
А к разжиженному Зенону,
Что гигантом слепорождённым
Полагает предел земному –
Всем дорогам и всем раздорам...
Но едва я коснусь ногами
Побережий твоих, Сугдея,
Стану ящерицей на камне,
Воздержавшейся от сужденья.

***
Нет, я ещё не свыкся
С маленькой ролью немого сфинкса.
Весь трепетанье плоти,
На берегу открываю рот –
А молчаливый плотник
Мимо меня по воде идёт.

Возле заставы горной
По вечерам надрываю горло.
Эвон моя таможня,
Кажется гробом издалека.
Если пойти, то можно
Встретить на буйволе старика.

***
Всё начинается с маленькой трещины,
Сущей безделицы, брошенной вскользь.
В чём-то не поняты, где-то не встречены –
И прошибает обида насквозь.
Всё начинается с глупости, с грубости,
Что по привычке прощаешь чужим,
И, принимаясь немедленно вглубь расти,
Скоро становится больше, чем жизнь.
Выжатые, бесконечно усталые,
И в захолустье, и в граде Петра,
Мы застываем на месте, как статуи.
Кажется: всё – затянулась петля...
Вот когда сила, что прежде так мучила,
Спать не давала, из сердца рвалась,
Вдруг исцеляет – волшебная музыка,
Будто впервые звучащая в нас.

***
Я – это мой отец, расстрелянный мой дед,
Московская семья, которой больше нет,
И русский адмирал, и осетинский князь.
Я плоть от плоти их, я их взаимосвязь.
Упрямое родство меня уводит вниз,
Где намертво они с землёю обнялись.

ПАРКОВЫЕ БОГИ

О эти мраморные клоны!
Все эти парковые боги –
Амуры, вакхи, аполлоны,
Красавицы и козлоноги,
Невозмутимые атлеты,
Хранители тех рощ заветных,
Где тонконогие эстеты
Касаются вдруг тем запретных,
Где нимфы в зелени купаются,
Прикрыв ладошками то место,
Куда указывают пальцем
Почтенные отцы семейства,
Где на мгновенье сладко верить,
Что Аполлон вдруг обернётся –
И древней Аттикой повеет,
И Филострат нам улыбнётся.

ПСИХЕЯ

Во мраморной одёжке
Из Павловского парка
Психея на обложке –
Ну разве мы не пара?
Ну разве мы не образ,
Ну разве мы не сгусток
Всего, что входит в область
Прекрасного искусства?
Мы не годимся в пламя
И не идём на паперть –
Мы сохраняем память,
Мы сохраняем память.

***
Не говорите о поэте,
Пока он жив, что он велик.
В посмертном ультрафиолете
Подделка выявится вмиг,
И то, что возбуждало толки,
Поднимут грубые на смех.
Границы видимого тонки
Лишь для немногих, не для всех.
Но даже слабому поэту
Не говорите колких фраз –
Великолепную поэму
Он пишет, может быть, сейчас.
Ведь что такое вдохновенье,
Как не изменчивость сама,
Случайных звуков столкновенье,
Игра судьбы, а не ума. 

МОСКВА