ОЧЕВИДЕЦ

Анатолий МАКАРОВ

«У поэтов есть такой обычай – В круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Это горькое свидетельство я знал задолго до того, как вступил в некоторое соприкосновение с литературной средой. Когда же, по праву или нет, к счастью или несчастью, сам сделался её частицей, непреложность этого наблюдения сделалась для меня привычной, словно беспощадный российский климат. Удивляться ничему не приходится.

И всё-таки время от времени  привычное  равнодушие к мнению коллег друг о друге даёт сбой и обида, жуткая до душевной боли, перехватывает горло. Если вы помните, в детстве данное чувство всегда было реакцией на несправедливость. Потому и теперь оно отзывается в груди почти с детской непосредственностью.

Некий скандальный автор, возросший в спёртой полутьме литературного андеграунда, известный опусами на тему собственных гениталий (именно так, без малейшего преувеличения!)  рассуждает на страницах авангардного критического издания о превратностях своей писательской участи. Как вы понимаете, они становятся особенно рельефны на фоне чьей-нибудь не то чтобы лёгкой, но  убедительно бесспорной славы. Вот эту-то с трудом переносимую славу для самоутверждения и самоуважения и полагается оспорить и обхамить. Выражаясь конкретнее… сами знаете что. Певец физиологических отправлений (опять же без всяких преувеличений) выбирает для этой цели Юрия Трифонова.

Заметьте, не какого-нибудь легкокрылого модника,  не подручного партии, не столпа былого официоза. Нет, в том-то и дело, что писателя истинного, глубокого, честного, сумевшего найти для надорвавшейся  души советского интеллигента точные и безжалостные слова.  Вот его-то, сами знаете что, особенно приятно. Без малейшей попытки обосновать свою неприязнь, доказать свою заносчивую требовательность, просто и пренебрежительно: «серенький писатель».

Это кто же у нас столь высокомерен в оценках, столь непримирим в своих эстетических воззрениях? Какой такой утончённый стилист, мученик художественного совершенства, непримиримый колебатель мировых струн? Новый Марсель Пруст, Иван Бунин, пусть даже Генри Миллер? Нет, заурядный книжный пакостник, подпольный человек, почему-то возомнивший, что его по-школьному порочные экзерсисы  призваны заменить в отечественной словесности все муки, все терзания, все злободневные и вечные вопросы.

Допускаю, что слегка переусердствовал в описании своей обиды. На самом деле природа писательской нетерпимости друг к другу мне более или менее понятна. Основание – даже не идейное противостояние, как может показаться. Чаще всего причина кроется в зависти, однакоз не вульгарной, не заурядной, а скорее, как бы метафизической, органически сопутствующей любому творчеству, а уж литературному в особенности. Тем не менее формы она принимает именно что вульгарные и оскорбительные,  причиняя несомненный урон и тому, кого обхамили, и тому, кто позволил себе хамство, и литературному делу в целом.

Можно, конечно, успокоиться соображением, что так оно было всегда. Что злоязычие, выражаясь гоголевскими словами, натурально неотрывно от писательского звания. Об одном из самых злобных критиков, о Буренине, незабвенный Влас Дорошевич сочинил фельетон, сравнив газетного зоила с сахалинским палачом. И всё же речь шла о критике. Так или иначе пытавшейся и ныне пытающейся объяснить свою крайнюю нелюбовь какими-никакими профессиональными резонами. Я же имею сейчас в виду близкую к ненависти вражду, вот уже двадцать с лишним лет разъедающую профессиональную литературную среду.

Нет сомнений: любить или ненавидеть вы можете кого угодно, но, будучи, как говорится, мастером слова,  должны знать или понимать настоящую цену как самому своему обожаемому, так и самому ненавистному сочинителю. С обожанием всё относительно ясно, оно подчас проходит по линии  дружеской слабости, простительной любому читателю, даже из сугубо авторского круга, но вот отрицать чьё-либо творчество на основании личной человеческой или корпоративной неприязни – дело крайне неблагородное.

Я всё же предпочитаю корпоративную солидарность. Не ту, которая  настаивает на некоей  нашей исключительности, но ту, какая подразумевает, что коллеги должны как минимум друг друга уважать. Хотя бы из почтения к тому делу, которое каждый из них провозглашает или почитает про себя святым и на земле самым главным.

Повторяю, я имею полное право не воспринимать творчество своего современника, мне могут претить круг его идей, его интонация и образная структура, но я не должен позволять себе публично язвить и злословить по его поводу, если опыт и профессиональное чутьё подсказывают мне, что он талантлив. Или по меньшей мере честен перед собой и читателями, даже если не слишком одарён. Плохая литература не преступление, замечал мудрый Честертон. В том смысле, что не заслуживает столь уж яростного порицания. Преступление, позволю себе добавить, литература подлая и бесчеловечная. Если же незадачливого сочинителя невозможно в этом упрекнуть, то, право же, коллегам нет смысла  даже подвергать его при всём честном народе поношению.

Взаимными оскорблениями памятных 90-х писатели всех направлений нанесли колоссальный вред и самим себе, и собственному престижу, и более всего своему призванию. В конце концов вполне можно было размежеваться и разойтись по компаниям единомышленников без свар и ссор, соблюдая по отношению к достойным коллегам приличную писательскому имени корректность. Иногда кажется, что так оно бы и произошло, если бы не литературная чернь, которой по соображениям разного свойства выгодно было сталкивать лбами мастеров, плодить униженных и оскорблённых.

Между прочим, я неизменно испытываю то, что в недавние времена называлось чувством глубокого удовлетворения, когда в статьях критика, известного своими почвенническими симпатиями, нахожу серьёзные размышления по поводу стихов Иосифа Бродского или прозы Андрея Битова. Удовлетворение было бы ещё более глубоким, если бы либеральные критики не стеснялись при случае упомянуть добрым словом кого-нибудь из не близких им по духу «деревенщиков».

Кстати, торжеством вот такой подлинной «поверх барьеров» профессиональной солидарности сделались недавние похороны Василия Аксёнова. Не думаю, что для всех пришедших сказать ему последнее «прости» коллег он был любимым автором. Он был для них заслуживающим признательности собратом. И ещё – примером личности, действующей в искусстве. По традиции общее горе делает нас мудрыми.

Точка зрения авторов колонки может не совпадать с позицией редакции