Юрий БЕЛИКОВ

Сдаётся мне, что дикороссы воспринимают ад как рай. А не дикороссы?.. Неужто наоборот? В 17 лет я впервые приехал в Москву, дабы восхищённо приблизиться к её поэтическим высоткам на Котельнической. И вдруг меня холодным душем окатил противоход: вахтёрша (слову «консьержка» в моём лексиконе ещё не было места) объявила: «Ты, мил человек, в Москву, а оне только что отбыли в какую-то тьмутаракань!» Помню, тогда я усмехнулся наглым стихотворением: «Только приехал к московским князьям, надо же, – все укатили ко мне!» То бишь – из рая. Разумеется, условного. И всё-таки…

С годами я всё чаще стал встречать людей, всем своим существованием доказывающих: то адское напряжение провинциальной русской жизни, причиной которого нередко становятся они сами, во-первых, не воспринимается ими таковым, а во-вторых, преломляется блаженно-пророческими отзвуками. Будто их носители и впрямь насельники рая.

Как жил в последние годы на острове скитальческой гитары ростовчанин Геннадий Жуков? Кроме стихов и песен он оставил прозаические записи: «Геша с сомнением понюхал носок… А вот – дезодорант после бритья или для бритья. Геша обильно полил носок тоненькой струйкой и повесил на ручку двери. Запахло бритым мужчиной». Этот «бард всея Руси», как называли Жукова почитатели авторской песни, обитал то в Москве, то в Питере, то в Коктебеле, то в музее-заповеднике Танаис как былой части Боспорского царства, где и умер от разрыва аорты. «Нас познакомил… диван в доме Лены Моисеенко, – вспоминает писатель Лев Роднов. – Гена на этой кухонной московской лежанке жил уже несколько дней. А тут – я припёрся из Ижевска, из деревни. Сильный уступил место. Ах, Геннадий! Ему никто не нужен, он пользуется в жизни только собственной энергией. Прошёл армейский спецназ. Был случай: перед дракой снял ботинки – чтобы никого не убить…»

Человек ада? Или лада? Жуков ответил: «И он оглядел эту даль, эту ширь, да, он оглядел и сказал: это плохо! И выдохнул, выдул вселенский пузырь и честно держал – до последнего вдоха». Разве это не рай, выдуваемый из ада?

«Кузьминишна гораздо крепче гонит», – отозвался про заморское вино ещё один гитарный островитянин Сергей Нохрин, когда-то игравший в одном ансамбле вместе с Башлачёвым. А с Жуковым их роднила не только гитара, но и, увы, разрыв аорты. «Меня убили», – весь в глине, придя домой, молвил жене Нохрин. Екатеринбургские врачи приговорили: «Остеохондроз». Почти как былой корешбард Александр Новиков, в защиту которого Сергей собирал подписи, когда тот угодил в зону. «Разве что колонки таскать», – ответствовал он Нохрину, пришедшему к нему в поисках работы. Казалось бы, всё – сугроб. «Ложись и умирай. До середины марта, помимо злых синиц, никто не подлетит…» И всё-таки дикоросс, выворачивающий ад в рай, пересиливает: «А около шести похмельная татарка ткнёт валенком: «Вставай!» – и угостит вином».

Если Жуков выдул пузырь «и честно держал – до последнего вдоха», а Нохрин не Крест – под себя, а себя подгонял под Крест, то иркутянин Владимир Пламеневский наделил искомый рай чертами предметности: в распадке прибайкальских сопок построил приют для бродячих художников и поэтов. Мало того, написал «Листвянскую» конституцию и даже ввёл на вверенной ему территории денежную единицу – 1 га’лер (не путать с гале’рами, это – от галереи!). Текст основного закона, умещающийся в двух параграфах, выбит на оборотной стороне монеты: «Любить – да», «Ненавидеть – нет». В 2003 году ватага дикороссов, очутившаяся во владениях Пламеневского, признала его своим «императором», а 1 дарованный им га’лер я храню до сих пор как единственную валюту, которая никогда не упадёт в цене. Испытав радость узнавания дикороссов, Пламеневский опять обратился к стихам:

«Я зацеплюсь за луч. За твой пароль. За голос. И кашляя навзрыд, порву смертельный круг». Но когда ушёл, словно чиркнула его фамилия: сгорела галерея. Впрочем, ключ этой загадки – в его стихотворении «Смерть сада»:

«И мне его рассказывала дочь О том, что в день, когда он умер, – сбросил Сад все цветы и все листочки прочь!» Не адское ли это взнялось пламя на месте осиротевшего райского уголка? Эх, если бы Россия жила по конституции Пламеневского!