ОЧЕРК НРАВОВ

Моего приятеля положили в больницу. Внезапно. Вначале попал он на консультацию к известному специалисту – доктору медицинских наук. Рассказывает: сижу полураздетый, доктор же, массивно-медлительный, в больших летах, уткнулся в медкарту, читает не торопясь. Потом поднимает скучный взгляд, смотрит и вдруг оживляется.

– Ну-ка, ну-ка, повернитесь к окну! – говорит, а сам шарит в ящике стола. Извлёк фотоаппарат, стал азартно щёлкать затвором, как коллекционер, наткнувшийся на бабочку редкой расцветки. – Так-так! Рисунок пятен изумительный! Вы просто ходячее учебное пособие!..

И велел врачу, сидящему здесь же, за приставным столиком, оформлять госпитализацию. Срочно!

– А дома нельзя лечиться? – встревожился мой приятель, никогда не лежавший в больнице. – Да и вдруг тревога ложная, лучше выждать?

– Можно выждать, – покивал доктор, пряча свой «Никон» в стол. – Можно вообще не лечиться, всё равно ведь у всех – и у меня, и у вас – конец один. К тому же то, что мы сейчас видим, извините за прямоту, – не-из-ле-чи-мо! Это болезнь-загадка. Механизм её возникновения до сих пор неизвестен. Известно одно: от двух месяцев до двух лет – вот срок, за который человек сгорает как спичка.

– Вы так шутите, доктор?

– Не шучу. Всё, что современная медицина сейчас может, это притушить процесс, удлинить срок.

Он оказался в больнице на второй день. Жена его в тот момент гостила у друзей в Канаде, взрослый сын (менеджер успешной компании) был в командировке в Германии, срывать их оттуда ему не хотелось. Да и в точность тревожного диагноза он поначалу не верил. Ничего толком не сказав сослуживцам, срочно взял отпуск. И позвонил мне. С юмором (по его замечанию – висельника) рассказал о том, как его назвали ходячим учебным пособием, затем определили в самую «привилегированную» в этой общедоступной клинике палату на четверых (остальные – на пять или шесть человек). С общительными сопалатниками: низкооплачиваемым, но неунывающе говорливым преподавателем вуза (прозванным здесь Профессором); молодым непоседливым гастарбайтером (прозвище – Узбек); эти оба в стадии ремиссии, очень бодры, без конца о чём-нибудь спорят. Третий же – молчун, Студент, судя по всему, болеющий тяжело, почти всё время – под капельницей.

– А как ты попал в эту клинику? – спрашиваю. – Мог бы в платную…

– Сам сюда попросился. Узнал: среди специалистов по такого рода недугам здешняя завотделением – лучшая в Москве. Поразительная женщина! Входит в палату, и всё вокруг меняется, такую она излучает уверенность.

Я смог навестить его несколько дней спустя. Купил антоновских яблок и абхазских мандаринов и в солнечный воскресный день оказался в старинном здании больницы, построенном очень давно – в конце позапрошлого века. Высоченные потолки. Широкие окна. Гулкий просторный коридор с неторопливо гуляющими по нему пациентами в клетчатых пижамах. За стойкой, с постоянно включённой настольной лампой, плотная женщина в белом халате, неприступно сердитая, листающая какую-то толстую тетрадь, – дежурная медсестра.

– Вы к кому?

– К Фёдорову, в седьмую палату.

– К Вадиму Олеговичу? Проходите.

Массивно-тяжёлая дверь. Открываю. Вхожу.


Палата № 7, когда я вошёл туда, переживала очередной полемический бум. Профессор, высокий человек, увенчанный седой растрёпанной шевелюрой, в мятой больничной пижаме нараспашку, стоял у своего персонального столика, на котором светился синеватым экраном включённый ноутбук, и, эффектно жестикулируя, говорил о чувстве вины, необходимом каждому воспитанному человеку… Он прервался, отвечая на моё приветствие, подождал, пока я здоровался с Вадимом (усадившим меня на койку со словами, произнесёнными шёпотом, как в театре, «У них второй день дискуссия, давай послушаем»), и продолжал рассуждать о том, что любые испытания судьбы следует воспринимать как заслуженное наказание… Что болезнь – это возмездие если не за свои, то за грехи твоих предков…

– Роптать бессмысленно!.. Ведь подобное наказание осуществляется безличной силой, её называют Высшим разумом. Или, если вам так удобнее, – Богом. Вот ведь и народная мудрость прямо, без обиняков называет эти испытания судьбы Божьей карой.

Его оппонент, чернявый гастарбайтер Узбек, коротко стриженный 28-летний парень, сидел на своей койке по-кошачьи пригнувшись, будто изготовившись к прыжку.

– Значит, я сам виноват, что у меня дома не было работы? – ворвался он наконец в словесный поток Профессора. – Нас таких полсотни привезли в Тверь, там фабричка, семь лет работали, а она закрылась, – тоже я виноват? У меня образование среднетехническое, а вкалываю сейчас в Москве грузчиком. Наказание? За что? С четырнадцати лет работаю и учусь, отец умер, мать болеет, она с высшим образованием, экономист, а выгнали сразу же, после первого больничного листа. Виновна? В чём?

– Стоп! – поднял руку Профессор. – Давай разбираться: есть вина индивидуальная, а есть коллективная. Для того чтобы их разграничить, нужно определить…

Тут речь его была прервана: с решительным стуком отворилась высокая дверь, и в палату, будто подталкиваемая сквозняком, влетела та самая дежурная, читавшая в коридоре за стойкой какой-то свой кондуит; правая её рука была вооружена поднятым вверх шприцем.

– Оразкулов, ждёшь особого приглашения? – огласила она палату басистым голосом. – Всех уже в процедурной укололи, а ты здесь лясы точишь.

Узбек вздохнул, пробормотав: «Опять виноват!», лёг на кровать лицом вниз, спустив фланелевые штаны. И пока длилась инъекция, оправдывался, бубня в подушку.

– Тёть-Варь, сегодня воскресенье, да?! Ну я и расслабился. Может, отпустите меня к другу съездить? Вы же самая справедливая женщина на свете. Здесь недалеко – метро «Преображенская», я к отбою вернусь.

– К другу не отпущу, – сварливо возразила медсестра и вдруг отрывисто захохотала. – Только к подруге! Да и то, если расписку напишешь, что вернёшься. Писать-то умеешь?

– Обижаете, тёть-Варь, я строительный техникум кончил, дома бригадиром был.

– Ладно тебе обижаться. Пиши давай.

Профессор, отодвинув ноутбук, достал чистый лист и ручку. Пока Узбек писал, медсестра склонилась над четвёртой кроватью; там, прикрывшись одеялом, лежал под торчащей рядом капельницей ещё один здешний постоялец – худой, длинноволосый, с редкой чёрной бородкой. Студент. Его бледное лицо с остановившимся взглядом, словно бы обращённым внутрь себя, показалось мне знакомым. Где-то я его видел, но – где?.. Владелец же ноутбука прохаживался по палате от дверей к широкому окну, за которым сиял нежарким солнцем сентябрьский день, золотились клёны у массивной, ажурно-каменной ограды, сновали за ней автомобили и прохожие. Подмигнув мне, Профессор негромко сказал, улыбаясь: «Такая вот у нас здесь психотерапия».

Но не суждено было ему, видимо, скучавшему по студенческой аудитории, продолжить полемику. Оразкулов дописывал последнюю строчку, когда запел-запиликал мобильник в оттянутом пижамном кармане Профессора. Присев к своему столику, он заговорил приглушённым голосом, пододвинув к себе ноутбук… О каких-то текстах, полученных по Интернету… О схемах и оглавлении… «Не переживайте вы так, – убеждал, – защита, в общем-то, рутинное дело…  Да вы подъезжайте ко мне, поговорим, здесь сегодня день посещений…»

Вадим, выходя из палаты, сказал про него: «Он отсюда ещё и защитой диссертаций ухитряется руководить…» Во дворе больницы, под громадными каштанами, ронявшими на асфальт тронутые ржавчиной листья и колючие коричневые шарики, на садовых скамейках грелись в лучах сентябрьского солнца люди в пижамах. Сели мы на самую дальнюю скамью, у краснокирпичного корпуса с вывеской «Лаборатория», и Вадим сказал о главном своём ощущении: несмотря на то что больница в получасе езды от дома, у него такое чувство, будто уехал за тысячу вёрст. В другую жизнь.

Первым же впечатлением другой жизни был Студент. Его поместили в палату № 7 на день позже Вадима, утром, перед врачебным обходом. Он молча лежал на койке, уже переодетый в больничную пижаму, когда в палату с тихим шорохом влетели белой стайкой серьёзные девушки, молодые врачи, проходящие здесь ординатуру. Они расступились, пропустив к пациенту невысокую плотную женщину с каким-то очень домашним, очень спокойным лицом и пристально-проницательным взглядом – заведующую отделением. Она попросила Студента раздеться. Тот так же молча снял с себя всё, кроме трусов, и в палате возникла необычная, словно бы вечным безмолвием осенённая тишина, спустившаяся из космических высот.

Не сразу Вадим разглядел за медленно перемещающимися белыми халатами то, что всех поразило: тело Студента, смотревшего куда-то поверх голов, осыпалось серыми лохмотьями сползающей кожи, обнажавшей то, что под ней таилось – беззащитно-нежную, розовую основу. На неё мучительно было смотреть, казалось, от пристального взгляда она начнёт кровоточить. На вопросы Студент отвечал коротко и медленно, словно бы пробиваясь сквозь сковывавший его сон. И потом совсем провалился в него, после обхода, с уже поставленной капельницей – лежал одетый поверх одеяла, разбросав руки, склонив вниз и набок голову. Вадим, которому тоже вначале показалось, что он где-то видел Студента – его измождённое лицо, обрамлённое длинными волосами, бородку, страдальческий взгляд, вдруг понял: ну да, множество раз на картинах старых мастеров, изображавших распятого Христа.

В палате в тот день разговаривали вполголоса, а в какой-то момент Узбек, насторожившись, бесшумно ринулся к кровати Студента, нагнулся, прислушиваясь: «Он же не дышит!» – сказал громким шёпотом. И выбежал в коридор, крикнув дежурной: «Студент умер!..» Нет, он не умер, так подействовало сильное снотворное, спасавшее его от ощущения, будто с него сдирают кожу. Через день он пришёл в себя, стал разговаривать. Рассказал: первый раз такая история случилась с ним в 14 лет, когда разводились родители (внезапная болезнь сына их скандальный развод и полугодовую судебную делёжку имущества не остановила). Сейчас ему 22 года, и всё повторилось. Почему? Не знает. Ну да, стресс был – не сдал сессию. Но ещё до её начала от него ушла девушка.

Студент видел странные сны, некоторые рассказывал… О том, что вот он посреди океана, медленно плывёт, вокруг же, до самого горизонта, ни корабля, ни островка, только слепящее солнце над головой… А как-то, уснув днём, проснулся с радостно ясными глазами, потрогал стоявшую рядом капельницу, сказал улыбаясь: «Канкан приснился». – «Что-что? – удивился Узбек. – Какой такой капкан?» Оказалось, за окном палаты, возле больничного забора, из автомобиля с распахнутой дверцей, припаркованного под осыпавшимся клёном, звучала бравурная музыка. И под неё задремавший днём Студент увидел: распахивается дверь палаты, влетают, смеясь, медсёстры с капельницами в руках. У его койки они начали подпрыгивать возле капельниц, подбрасывая в такт длинные ноги, поддёргивая халатики, ослепляя Студента белозубыми улыбками… Те самые неприступно-строгие медсёстры, что посменно обихаживали его… «Значит, женишься на какой-то из них, – серьёзно предположил Узбек. – Тебе какая больше нравится?»

Второе впечатление другой жизни возникло у Вадима после того, как сделанный под щёлканье «Никона» диагноз здесь подтвердился. Это сбой, вызванный наследственной предрасположенностью. Или – стрессом. Скорее же всего – тем и другим. Теперь Вадим определённо знал: он до конца дней обречён носить в себе что-то затаившееся, непонятно-враждебное, готовое к разрушительным действиям. То, что нужно держать в узде, смиряя – несколько раз в год – курсами лечения. То, что теперь всегда будет рядом, напоминая: «Ты смертен!»

С этим диагнозом он вышел в больничный двор, под каштаны, потом мимо будочки охранника у ворот – на улицу, к киоску. Покупая газету, подумал: «Вот меня не станет, киоскёрша об этом даже не узнает». А возвращаясь на скамью, к каштанам, сказал себе вслух: «И ничего не изменится в этом мире…» Он выбросил газету в урну, не читая. Вернулся в палату, принял снотворное. Уснул – среди дня.

Сейчас мы сидели с ним на той самой скамье, под каштаном, и он, нервно поглаживая себя по коротко стриженной, начавшей лысеть голове, говорил о мудрости латинян, у которых был девиз: «Memento mori!» – «Помни о смерти!»

– Древние жили коротко, в постоянной опасности, – рассуждал Вадим. – Зато очень эмоционально. Ценили каждую минуту. А мы живём дольше, но скучнее, не думая о неизбежном конце. Мы не готовы к нему. Но наступает момент, когда каждая человеческая козявка ужасается, ощутив близость небытия, и туповатое наше спокойствие разлетается в пыль…

– Да ведь невозможно жить в постоянном страхе смерти. Вспомни: даже после жутких терактов в Москве люди пребывали в шоке совсем недолго.

– Там – другое. В конце концов каждый, спускаясь в метро, надеется, что если теракт и случится, то не на этой станции. Или если на этой, то его не заденет. Когда же ты приговорён, а исполнение приговора отодвинуто и механизм его исполнения ты несёшь в себе, никакой надежды не остаётся. С этим ты должен жить. Тут дело не в страхе. Дело в осознании конечности жизни – постоянном, а не эпизодическом. Необходимом и здоровому человеку.

– Ну, допустим. Но что изменилось бы, если бы такое осознание появилось у тебя лет 20–30 назад?

– Изменился бы взгляд на самого себя. На близких. На свою судьбу. Стал бы более независим от обстоятельств, от чужих мнений. Ведь я бы постоянно осознавал, что жизнь у меня одна, повторения не будет! Да я после своего финансово-экономического, очень модного сейчас, образования получил бы ещё и гуманитарное, к нему меня всегда тянуло. И ушёл бы из своей мутной сферы. Я ведь когда в эту клинику ложился, своим на работе соврал, будто лечу на Канары! Чтоб не звонили. А то начнут грузить новостями…

– Полагаешь, в гуманитарной сфере ты был бы успешнее?

– Не знаю. Да это и неважно. Я бы прожил другую жизнь. Понимаешь? Другую! Свою, а не чужую. А всё то, что у меня сейчас, – чужое, мне в нём тесно, тошно, хотя, конечно, денежно… Возможно, вот этот дискомфорт и послужил, как сказал бы мой сопалатник Профессор, «спусковым механизмом».

– А что врачи? Обнадёживают?

– Разумеется. Особенно – заведующая отделением. Не знаю, религиозна ли она, но её лицо, жесты, спокойная, даже деловая манера вести разговор словно бы говорят тебе: всё преодолимо, главное – душевное равновесие, и помните: что бы ни случилось, душа ваша бессмертна.

– Но ты-то, насколько я знаю, атеист.

– Я в этом и раньше не был уверен…  А теперь время от времени слышу в себе диалог двух своих субстанций – Ума и Души. Он ей трезво и сурово о том, что со мной, их носителем, происходит: «Ничего с ним необычного, это логика конца». Она же упрямо не соглашается: «Но я-то живу по другим законам, моя жизнь лишена логики». Так, может быть, она права в своём неприятии «конца», если, как утверждают, она бессмертна?.. Возможно, она и есть та частица Высшей силы, рассеянной в человеческом сообществе, о которой говорил в палате Профессор.

Мне пора было уходить. Вадим провожал меня к воротам, когда под каштанами зазвучал знакомый лекторский голос. Профессор (всё в той же клетчатой пижаме с оттянутыми карманами) шёл нам навстречу не один – рядом с ним, цокая каблучками, семенила девушка в чёрной юбке и красном жакетике. Судя по всему, это была звонившая ему аспирантка.

– Духовность не исключает гедонизм, – громко объяснял своей спутнице Профессор. – Даже включает в свой арсенал понятие «удовольствия» как «удовлетворения», когда речь идёт, например, об излечении людей от эгоизма, разрывающего тонкую ткань человеческих отношений…

Он не заметил нас, так был увлечён своей речью.

У ворот, возле будки охранника, где мы прощались, Вадим, сказал:

– Почему-то все верные проповеди почти всегда отдают прекраснодушием… Да разве заставили бы они тех же родителей Студента восемь лет назад прекратить полугодовое истязание своего сына судебной тяжбой?.. Но про «тонкую ткань» Профессор сказал точно. Она ведь настолько тонка, что вот уже, казалось бы, в клочья разорвана, а мы этого не видим…

Игорь ГАМАЮНОВ