ФИКСАЖ

Москва на три летних месяца (с захватом кусочка весны и фрагмента осени) окунулась – или, точнее, предложила окунуться – в воспоминания: с 28 мая в Центре фотографии имени братьев Люмьер показывают «Советское фотоискусство 60–70-х». Чёрно-белые снимки известных репортёров – в числе которых такие мэтры, как Владимир Лагранж или личный фотограф Брежнева Владимир Мусаэльян, – вызывают острую ностальгию по тому времени, когда мы впервые полетели в космос, когда по стране на волне энтузиазма строились Академгородки, Москву на зиму засыпало настоящим снегом и когда с плакатов на нас, казалось бы, непобедимо и вечно смотрел человек труда.

В студёную зимнюю пору 1961 года советский фотограф Владимир Лагранж сделал один из своих самых известных снимков «Бабуся» – фото маленькой девочки, основательно закутанной для прогулки на морозе. По этому простому кадру можно сказать об ушедшей эпохе практически всё: какая была мода, игрушки, как в обществе относились к детям, какой был уровень достатка, в каких климатических условиях жил фотограф. Этой антропологической и этнографической информацией – помимо явных (пусть и не всегда очевидных) художественных достоинств – ценны те более 350 фотографий, что были отобраны для выставки. Немного отступив, скажем, что часть экспозиции с августа можно увидеть на плакатах в вагонах московского метро – ещё одного символа советской эстетики, полноценного персонажа снятого в те же 60-е «Я шагаю по Москве». Однако, несмотря на то что пузатые торговые автоматы («Забавы», Владимир Лагранж, 1961), детские ретроколяски («Молодой отец», Андрей Князев, 1960-е) и начёсы у девушек-статисток на снимках тех лет могут тронуть любого – даже родившегося лет на тридцать позже, – главным всё-таки видится то, что упрямо проступает сквозь эти бытовые мелочи.

Любая эпоха выбирает героя, которого она стремится запечатлеть в текстах либо визуально: фиксируется то, что на тот момент кажется самым важным – сутью времени, его выжимкой. В этом смысле 60-е, расположившиеся между трудным военным временем и беспокойными 80-ми и подробно показанные на этой огромной экспозиции, вызовут у любознательного человека немалый интерес – причём не особенностями дизайна и стиля, а именно своими представлениями о героическом и негероическом.

Большинство фотографий на выставке условно принадлежат к бытописательскому жанру – лица города, дети, школа, рабочие на заводе, аудитории вузов, кухни коммуналок. Точки съёмки – в основном Москва и Ленинград. Надо сказать, что, несмотря на всё очарование и притягательность 60-х годов как в нашем, так и в европейском варианте, именно в то время в нашей фотографии бесстрастно проявилось то, что чуть позже развернётся в своей мощи и силе: речь идёт, увы, о тяге к дегероизации.

Молодая Страна Советов, если описывать её в терминах мифологических конструктов, в 20–30-е годы находилась в состоянии, которое можно соотнести с космогоническим актом, моментом творения космоса из хаоса: мир создавался в настоящем времени, и любой жест – советского вождя или культурного героя – в тот же момент получал сакральный смысл. Это было время начала – эпоха коллективных сущностей, в которой индивидуальности ещё не было места: отсюда стойкое стремление запечатлеть типичное, даже у таких неординарных талантов, как Александр Родченко. Его фотоискусство стало тоже своего рода космогоническим актом: каждый щелчок затвора являл нам новых людей: пионеров, спортсменов, советских рабочих. Эстетика плаката, фотографии, кино того времени – всё участвовало в создании нового мифа, в конструировании того типичного, что потом стало образцом для воспроизводства хорошо известной нам эстетики.

На выставке встречаются отсылки к этому времени творения: они присутствуют в спортивных зарисовках Льва Бородулина («С вышки!», «Водный праздник», 1960), родственных героическим атлетам Лени Рифеншталь; в графичных производственных снимках («Рельсы Азовстали», Александр Абаза, 1972; «Самотлор. Буровики», Сергей Петрухин, 1968), в воодушевляющих кадрах из жизни науки («Двадцатый век», Александр Устинов, 1962). Однако среди общего массива фотографий подобные кадры встречаются редко: 60-е и 70-е стали временем, когда порядок, сменивший стихию и хаос, принёс с собой тягу к индивидуальному, когда место праздника заняла история – и на смену воспроизводства типического пришёл интерес к частностям. Фотографы повернулись к быту, материальным мелочам советской жизни («Куколка», Владимир Богданов, 1970-е), их непарадной, черновой стороне (дети с портфелями на головах, отлынивающие от учёбы («Прогульщики», Нина Свиридова, Дмитрий Воздвиженский, 1960-е); очередь рабочих к пивным автоматам («После смены», Александр Гращенков, 1978). Своё место рядом с героическими моментами покорения Севера заняли фотографии, на которых заснят заснеженный уютный московский двор («Школьный дворик», Юрий Абрамочкин, 1970-е) или огромные блестящие чёрные глаза девушки, целиком закутанной в меха («Зима», Иван Луньков, 1965). Типическое и героическое стало исчезать – одинокими смотрятся фотографии лётчиков и авиатехники в работах Василия Куняева – да и то, его интерес к теме можно объяснить профессией военного корреспондента. У большей же части репортёров чётко прослеживается интерес к новому и неординарному – причём этот поиск иногда может принимать самые гротескные формы: вплоть до портретов городских сумасшедших (снимки Александра Бородулина) или похожих на беспризорников мальчишек около разбросанных бутылок на Ленинских горах («Дети и бутылки», Микола Гнисюк, 1970-е) – отчётливые символы начала распада.

Увы, приходится признавать: «великая эпоха» ко времени 60–70-х стала уходить. Космогонический экстаз завершился и сменился внимательной к деталям космологией, описанием и объяснением сложившегося мира, интересом к частному, отдельному – что неизбежно вело к постепенной дегероизации. Однако для любого, кто жил тогда, кто был строителем времени и ощущал идущие через себя токи истории – не важно, куда в итоге они были направлены, – те годы вряд ли покажутся пустыми: ведь молодость, когда бы она ни случилась, – прекрасное время!

Ксения ВОРОТЫНЦЕВА

Выставка продлится до 12 сентября