Рассказ

Олег ПАВЛОВ

Приехал парень – молодой, оттого, наверное, чувствовал себя неловко. Студент, может быть, врач, ещё недоучившийся: молча облачился в медицинский халат. Было понятно – отрепетированное, постановка. Это уважение к смерти, подчёркнутое так, внешне… Хотел, конечно, вызвать доверие, успокоить перед тем, простым и диким, что должно если уж не на их глазах, то с их согласия произойти… Жена пряталась, не выходила. Работа по вызову, сколько же их у него каждый день? Сколько квартир, немых сцен… Вызвали – и вот он пришёл прекратить страдания живого существа. Добрые хозяева – могут быть уверены, что любимец ничего не почувствует. И он – добрый, всё понимающий… В чистом белом халате, доктор. Но стараясь быть внимательным, продлевал что-то бессмысленное перед тем, как начать… Спросил о породе. Уточнил возраст, вес… Растерялся, когда услышал, что хозяева не обращались в ветклинику, а потом зачем-то делал вид, что осматривал. Сказал невнятно, вяло: «Скорее всего, это онкология в запущенной стадии». Но, осмелев, предложил проститься, пока ещё есть время – и медлительно стал готовить к действию то, что принёс.

Он содрогнулся, растерялся – он этого не ожидал… Что предоставят несколько последних минут и надо будет что-то почувствовать, уже внушив себе мысль: решение принято. Потому что так можно и разумнее, чем мучиться присутствием в доме безнадёжно больной собаки. Умирающий старый ньюф лежал без движения на боку… Дышал…. Что-то всё ещё боролось в нём за жизнь: страдало покорно, но так упорно, так долго боролось. Почуяв, что хозяин чего-то хочет от него, положив и не убирая свою руку, – зашевелился, ожив… Но было поздно. Парень попросил помочь – надеть ошейник, опасался больших собак. И когда подошёл со шприцем, ньюф вдруг как бы вскарабкался из последних сил, подняв себя на лапы. Слепой, давно потеряв способность видеть – почудилось, уловив страшное для людей и подчинившись врождённому инстинкту, встал на охрану, дома своего и хозяина. Служил.

Когда впилась игла – оскалился. Угрюмо, нехотя повалился. Обмяк. Слёг опять на бок совершенно сонно. Парень остался в стороне, только свидетель – а он приложил ладонь к тёплой мощной грудине, ощущая, как билось сердце. Ждал, решив, что обязан, когда произойдёт остановка…. Оно билось ещё минуты две-три, ровно, без сбоев, но уставая, глуше и глуше… Но и оно уснуло. Собака лежала перед ним, как будто это кинули на пол шкуру… Всё было кончено. Он отдал деньги, как возвращают долг, и вышел, чтобы уже ничего не видеть. Стало чего-то до обозлённости жалко. Парень утащился с клетчатой, со вшитой молнией, дерматиновой сумкой… Именно такая – с которыми челночат по рынкам, хранят и возят товары. Насилу мог поднять, запихнув то самое – казалось, неимоверно плотное, но ватное. Сказал, что после его ухода в квартире нужно помыть полы – так, на всякий случай… И даже не обернулся, как будто оставлял у себя за спиной ничего не говорящую, запертую всю в прошлом, пустоту.

Очнувшись, сказал жене, что может выходить… Но всё равно к чему-то пугливо прислушивалась. Стало тихо во всей квартире – и пугала тишина. Заплакала… Слёзы, одинокие, приносили облегчение: согревали, утешали. Шептала, как будто зовёт потихоньку: «Миша… Миша…» Это раздражало… Он молчал. Он не мог так, не смог… Когда не поднялся на прогулку – и смотрел преданный, ни в чём не виноватый… Когда ссался под себя… Когда уполз со своей подстилки в ванную, куда они не входили и не включали там свет… И когда купил мясо ему, говяжью вырезку – а он не притронулся… Подступало, но давил это в себе, понимал: это собака, если оплакивать, страдать, то хотя бы по-собачьи, тоже как собака… Мишка даже не скулил, только дышал, дышал. Жадно, как бывало, когда набегался и задыхался. Жрать он вдруг перестал. Потом пить. Но опухал, наливался тяжестью свинцовой какой-то. Наверное, отказывали один за другим органы. Почему собаки, когда умирают, терпят – и какую боль, ведь они живые… И до самого конца не сдаются – побеждают смерть, мужеством, как врага… Но каждый день казалось: всё, конец. Думаешь, не доживёт до утра. Засыпаешь – и просыпаешься, думая, что отмучился он… И сколько можно было видеть это страдающее, живое и как оно разлагалось на глазах? Вот в чём его вина… Не было денег. Потратить ничего не могли, сводили концы с концами. Тянуть пришлось, пока не дождались хоть каких-то рублей. Тогда позвонил по объявлению – запихнули газету, бесплатную, рекламную, в почтовый ящик… Телефончики мобильные, пожалуйста, полно умельцев. Быстро, качественно, недорого! Работают ребята на себя, из рук в руки. Ремесло лёгкое, которое есть- пить не просит – само кормит. Злило, какое же лёгкое…

Всё кончилось. Но только об этом думал почему-то. Злой, мучился – и тяготился своим же одиночеством. Заговорил с женой – чтобы вымыла пол… Смерть побывала в доме – и вот он вспомнил, что ушла и оставить могла заразные грязные следы.

Жизнь переменилась незаметно – через несколько часов.

«Всё, больше никаких кошек, никаких собак…»

Отхлынули переживания – но так быстро стёрлось вдруг прожитое за столько лет. Собака жила в доме: ела, спала. Каждый день выгуливал, варил пшённую кашу каждый день. Больше ничего не вспомнишь. Очень деликатный, но по-собачьи невоспитанный: хватал с земли первый попавшийся гнилой кусок, убегал, выгуливать приходилось скучно: всё время на поводке. Поэтому не было дружбы, общения. Cвязывало такое понимание – простое, как поводок… Даже не вспомнишь откровенно радостных минут. Подобрали на улице, увидев у помойки: лежал на снегу прямо у мусорных контейнеров. Ньюфаундленд – большая благородная собака. Нет, не клянчил – но шёл потом за ними, отставая, потому что хромал… Это был подросший щенок, рахитный, с искривлёнными передними лапами. Шерсть свалявшаяся, грязная пакля, с боков свисала клочьями. Под ней – худоба, кости. Жалко стало невыносимо, но потому, что был доверчив к людям… Дал себе слово: будь что будет – если не отлепится до самого порога, возьмут его, бродягу, к себе. Но оказалось тогда, что сломался лифт… В общем, поднимался за ними по чёрной лестнице на пятнадцатый этаж: карабкался на своих кривых лапах, похожий… ну да, на медвежонка. Мишка косолапый… «Миша… Мишка… Мишаня…» – сразу же отозвался, непонятно почему, имя-то было человеческое.

Ночью проснётся – приснится этот сон… Ньюфаундленд во дворе их дома. У него ошейник – скрученная на шее проволока. Но ходит упитанный, независимый, гордый. Вокруг него кружится ребятня, играют… Спрашивает у детей: чья это собака? Они отвечают: ничья, мы её нашли… Позвал – не откликается… Играет с детьми, кажется, кружится с ними в каком-то вальсе. Кричит, всё громче, волнуясь: «Мишка! Мишка!» Думал – нашёлся, сейчас отведёт домой… Но проснулся – и оказалось, что уже во сне плакал. Осторожно в темноте поднялся, чтобы не разбудить жену, вышел на кухню – там разрыдался… Потом достал фотографии, вспоминал. Десять лет… И всё это время, когда он жил с ними, было само по себе почему-то счастливым. Подумал: cобаку нельзя отпустить на свободу, подарить ей свободу… Как же сделаешь её счастливой… Такое, что ли, счастье собачье, ходить на поводке у хозяина? Вспомнил… Радость, несётся куда-то без передышки по земле, особенно весной. Как будто до рождения где-то был заперт в тёмной глухой комнате, и наружу вырывалось всё скопленное в этой неизвестности; а главное – как много радостей кругом, в мире, и, наверное, радости, что оказался он такой, просторный и светлый… Солнце. Трава. Или снег… Простор. И вот умирал, но будто бы понимал, что это означает, куда уходит и что нужно потерпеть, как обычно терпел, только уже без всякой награды за терпение. Жизнь внушила понимание даже собаке, что была короткой вспышкой. Потом спускался утром по лестнице – и ощутил до слёз, что его больше нет… Шёл через сквер, где выгуливал – совсем один, как будто ослепнув, потому что не мог увидеть больше, увидеть…

Помнить – и думать только об этом.

На вешалке в прихожей висит поводок без ошейника.