ПОЭТОГРАД                                                                                                                                                                          

Виталий МУХИН

***
Жестокие  детские сны,
чугунка, да степь в буераках,
да песни недавней войны
в расстёгнутых настежь бараках.

Гуляет воскресный народ,
швыряет деньгу пищеторгу.
Отчаянно бабка орёт,
что ироды срезали торбу.

Свистит от восторга шпана,
а воры поодаль – в законе,
прищуром стальным пацана
на подвиги новые гонят.

Надсадно шарманка сипит
про сопки, что мглою покрыты.
И наши карьеры в степи
хранят сновиденья убитых.

Год 53-й. Весна!
Рыдает старуха в ракитах.
В садах и в руинах страна…
Ничто до сих пор не забыто.

***
Вот это ночь – продрогшая, что пробы
морозу негде ставить, а из сфер,
как из ведра, по крышам и в сугробы
материально хлещет рыжий свет.
Свирепые свирели полнолунья
свистят метелями над спящею землёй.
Не то чтобы весь мир ополоумел
или приснился сон кому какой.
Но оживают тени неживые,
по мостовым безвременным скользя,
и в подворотнях псы сторожевые
вбирают небо в ноздри и в глаза.
И в очертаниях, очерченных нерезко,
проступят вдруг окно,
                          дорожка,
                                  шлак…
Да как припомнится знакомая окрестность
                        и женский шаг…

***
Обрушится красою – невозможной,
как ливень, листопад или грачи.
И припадёт – целебный подорожник,
таким прохладным сердце бы лечить
от всплеска плеч – до обморочных яблонь…
Щедра, щедра – до зябнущих лугов,
раздетых сенокосом под сентябрь,
до слишком скорых, ранних поездов.
Ах как щедра – до слёз необъяснимых,
вся из того, что мучило да жгло.
Так невозможна – будто бы приснилась.
Проснулся – вправду лето отошло.
Но мне ли сон приснится снова странный,
в котором нет невозвратимых дней.
Прощай, прощай!.. Остался запах пряный –
и он уйдёт, чтоб вспомниться поздней. 

***
           А.Б.
Рассвет. Глазастая луна
скользит над сумрачной аллеей.
Опять запойная весна,
бессонница и лёгкость в теле.
Промозглый ветер горячит,
кровь разгоняет в дряблых жилах.
На пустырях кричат грачи
о вечном обновленье мира.
И так легко быть молодым –
так радостно, так незнакомо
обжечься взглядом голубым,
к губам прижаться ледяным
и вдруг понять, что ты любим.

***
Тяжёлая набухшая луна.
Над майской полночью знобящий запах цвета.
И яблони стоят в воде букетом,
и спит разлив у самого окна.
В голубоватой рыжей полутьме
столбы  огней, вселенское затишье.
И только капли чиркают о крыши –
считают жизнь. Я тоже – но в уме.

***
О, захолустная тоска!
Она задушит здесь любого.
Шнуром, свисающим с крюка,
завьётся в дуло у виска –
вот зрак всевидящего Бога!

Кричи – никто не прибежит.
Зови – кому ты нонче нужен?
На костылях вторая жизнь
за водкой хлюпает по лужам.

Эй, инвалид, и я с тобой!
Ты не останешься внакладе –
всей заковыристой судьбой
прибавку к пенсии оплатим.

Твой Кёнигсберг и мой Афган,
Летит по вычурному кругу
трясущийся в руке стакан –
ввек недопитые сто грамм –
от друга к другу.

И с каждым днём тесней кольцо,
всё бойче лживые преданья,
и всё слышнее пред концом
тех недобитков ликованье.

***
Среди высохших трав над обрывом
занялся мой неяркий огонь,
и летит его сизая грива
журавлиному клину всугонь.

Вот и осень. На глинистом склоне
выгибай на прощанье смелей
этот рвущийся в небо сосонник –
и крылатые гусли полей.

Пусть шумят, пусть гудят, пусть рокочут –
пусть округу от грома трясёт!
Далеко ли далече меж кочек
золотую иглицу несёт?

Это юности быстрые кони
превращаются в розовый дым…
Ты, конечно, их тоже догонишь,
заарканишь у первой воды.

Всё там будет, да всё ли там станется?..
Утро вечера не мудреней,
и не звонче на выцветшей раннице
зов летящих вдали журавлей,

где, фуфайку на плечи набросив,
между пеплом костра и зари
ты когда-то курил папиросы –
просто так лежал и курил.

ЖУРАВЛИ
          А. Карину
Пустое утро пасмурного дня,
а на дворе ледком уже запахло.
И над равниной, низенькой и чахлой,
вожак свою колонию поднял.
И – с мягкой кочки прыгнув в небеса,
и – молодняк на случай примечая,
он полетел, поплыл, крылом качая, –
и дрогнули у стаи голоса:
  курлы-курлы…

А мы бежим… Скорей за ней бежим –
нам, босотве ленд-лиза, непонятно,
зачем вожак поворотил обратно,
идёт на нас вдоль высохшей межи.
Идёт на нас. И плачет. Боже мой!
Мы удивлённо пятимся к забору.
Но караван кольцом взмывает в гору.
«Курлы-курлы» несётся над землёй

сквозь заполошно-рваное «динь-дон» –
                  динь-дон… динь-дон!.. –
в каком-то гибельно-червонном озаренье –
через войну и через мой детдом,
парящий над вселенским разореньем
от ранних звёзд рабфаковской Москвы
до рудников и вышек лагспецстроя…
Давно ль они позаросли травою?
Но всё туманней их рубцы и швы,
всё дальше, выше чёрные следы…
Ах, пахари воздушной борозды,
Ах, журавли, чего без вас я стою?!
Я – человек, покуда в небе вы.
МЕТАМОРФОЗЫ
Ночь так темна, что в десяти шагах
сплошной стеной загадочная бездна.
Тугие травы тянутся к ногам,
затишье давит тяжестью железной.
Ночь так темна, что хочется кричать –
авось хоть чей-то голос отзовётся.
Подмокший ельник цапнет сгоряча –
и сердце кувыркается в колодце.

Колючий лес пронзил тебя насквозь,
он дышит мхом, густым настоем хвои,
он фыркает в прогалине, как лось,
и ёжится опасливым покоем.
Его хребет окутан млечной мглой,
во лбу – звезда, кровь запеклась на лапах.
И он ползёт, змеится над землёй,
как будто вверх, а всё равно на запад.

Плывут стволы, плывёт тяжёлый дым,
скрипят верхи и чавкают коренья.
И ты плывёшь, и ты ползёшь по ним,
по мордам луж, по слякоти осенней.
Лицо залито едкою росой,
в глазах туман, а горло – листьев шорох.
Ты прорастаешь радостью босой –
и буреломом спишь на косогорах.
Ты – как цветы, ты – сгусток белых роз
и зов лощин, и сумрачные чащи…

Глухая полночь – час метаморфоз,
нечистый дух, ощерившийся ящер.

***
                  Анюте
Зеркальный плёс зари вечерней.
Песок от влаги потемнел.
Спит над притихшею деревней
нарядный облак в вышине.

Он между вечностью и нами
завис в незримой пустоте
и золотыми куполами
двоится в выпуклой воде.

К нему в белёсом промежутке
прижалась стайка старых хат
и безалаберные утки
под берег илистый скользят.

И над зелёною рекою
такая Божья благодать…
Но обмелевшему душою
её, пожалуй, не признать.
                       
МОСКВА