МАРИНА ЦВЕТАЕВА – 120

Так уж вышло, что первыми в жизни цветаевскими строками, всколыхнувшими (наверное, благодаря своей тогдашней болезненной непонятности) меня, были, пожалуй, вот эти:

Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный
шлёте,
Неизменившие друзья
В потёртом красном переплёте.

Конечно, в общем, это ещё не «настоящая» Цветаева, но когда-то, учась в школе и «приготавливая» устное чтение «Книг в красном переплёте» для урока, я почувствовал некую тревогу в соединении «несерьёзного слова» «детский» с таким серьёзным раем и с намекающими на трагичность ситуации неизменившими друзьями (значит, есть и изменившие). И так уж вышло, что, сколько бы ни читал и ни узнавал поэта впоследствии, слово «неизменившие» из того, «первого», стихотворения явилось кодом к пониманию самой личности Марины Ивановны (подлинно, случайных слов у великих поэтов не бывает).
Да, в самой фигуре Цветаевой есть нечто, что можно, думаю, назвать очарованием верности, нечто такое, что позволяет нам, её читателям и созерцателям её, безусловно, виртуозной и, безусловно, катастрофической крестной судьбы, говорить о ней, по точному замечанию Марии Степановой, так, как если бы мы говорили о себе. Почему-то нам заранее хочется утверждать, что Цветаева не изменяла – ни книгам, ни Родине, ни поколению «отцов», ни «лебединому стану» белой армии, ни Любви в наивысочайшем смысле, ни Слову. Почему-то мы заранее берёмся противопоставлять тяжёлую неуклюжую импрессионистичность и «изменчивость» Пастернака рыцарской цветаевской стойкости и её же рвущейся стреле-струне. Откуда такая уверенность, что стоит за ней?
Ключевой образ тут – образ рыцаря: «я тебе по росту, рыцарь пражский». Чему служит рыцарь? Клятве, долгу, даме сердца (опять-таки – Любви), своему сеньору – чему-то, уже данному и, желательно, раз и навсегда, навеки. Всем прямодушием и пылкостью. У Цветаевой где-то в дневниках есть любопытное замечание по поводу собственного дня рождения: «Столько-то лет, – пишет она, – непрерывной души». Душа – раз и навсегда дана, значит, надо её блюсти и ей служить. Отсекать всё лишнее. Проблема возникает лишь (воистину коварное «лишь»!) с мирозданием. Оно как раз этим лишним и пытается смутить-соблазнить душу, не пускать её на волю («в теле как в трюме»), оно не терпит статики, размывает берега и ломает стрелы. Оно не имеет принципов и вряд ли служит высоким идеалам. Иначе говоря, оно прямо противоположно рыцарству. И вот уже (ХХ век доказал это в немалой степени!) «увозят милых корабли, уводит их дорога белая».
Мир для Цветаевой – это именно что Великое Бездушное Уводящее, провоцирующее на каждом шагу расставание – эту «сверхъестественнейшую дичь». Уводящее нас от наших целей, от Бога, от предначертанных (не этих!) дорог. Мир – лукавый обманщик, он горько-сладок и безутешен. Такому миру рано или поздно мстит воскресший гаммельнский крысолов, не считающийся с подлыми весами и мерами, ответивший на нечуткость и неблагодарность простой и ужасной гибелью. И вопль поэта, когда стихи слаще «рвутся», чем «льются», посвящён ежесекундно утрачиваемой человеческой цельности, изменившему и изменяющему себе падшему естеству. Поэтому так недальновидно упрекать Цветаеву в том, что она не условный Георгий Иванов с его лаконичной «пронзительностью» и трагизмом: да, она прекрасно знала, что истина в пяти от силы роковых словах («Ты меня не любишь больше»), но её поэтический темперамент предпочёл отчаянное и весёлое стояние в огне невозвратимости, жар расставания, тоскующего по Эдему любви, где нет ни расставаний, ни встреч, а только полнейшее слияние и родство. Родство душ – вне отдельно взятых родин – и рыцарская верность этому родству. Конечно, она знала и то, что рыцарство способствует гибели. Она вдохновляется бунтарями, принявшими каждый свой завет и решившими идти до конца – от Медеи, Стеньки Разина и Андре Шенье до Маяковского. Все они так или иначе обречены (тут уже неважно, кто литературный герой, а кто реальная личность), и она вступает в круг обречённых с решимостью Робин Гуда, мстящего и – как ни странно – благословляющего стихами безапелляционную неправедность тех дней, которые выпали на долю и которые отчего-то принято называть современностью. Страшной современностью:

О, чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.

«Детский голос чистой богооставленности» оказывается мудрее многочисленных увещевателей, советующих «жить по правилам», ибо он демонстрирует нам ту самую нищету духа, вечную духовную ненасытность и жажду, что является, по сути, единственным непреходящим богатством человека. Тяжба человека с Богом, так или иначе знакомая каждому, мучительное и, кажется, неодолимое «люблю-ненавижу», с такой силой чувствуемое у Марины Цветаевой, – это ведь тоже симптом верности, когда требуешь объяснения свершённых деяний у Того, от Кого их никак не ожидал, а ожидал ответной верности и поддержки. И если есть силы искренне проклясть мироздание, значит, есть силы и на то, чтобы его благословить. И лихорадочная кардиограмма цветаевских стихотворений и прозы благословляет то, что остаётся «неизменившим другом», то, что настояще – письменный стол, рябину, Слово, «душу живу» – саму человеческую личность, так невозможно – непредсказуемо – уходящую в вечность.

Алексей ЧИПИГА