Александр ГОЛУБЕВ

КОПАЮТ КАРТОШКУ                                                                                                                  
Заходится мальчик плачем.
Над поймой ленивый дождь.
Он сеется наудачу,
Откуда – не разберёшь.

Дымок от ботвы сгоревшей
устало струится ввысь.
Так вот где из тьмы кромешной
однажды мы родились!

Так было и вечно будет:
один на земле итог,
копают картошку люди
и сыплют её в мешок.

А мальчик исходит плачем.
В вечерней лиловой мгле
ручонкой, от слёз незрячей,
всё ищет тепло в золе.

* * *
Всё, наверно, с той самой поры,
когда верится в чудо и сказки.
Снова Дон. У обрыва костры
и весны половецкие пляски.

Снова месяц, точёный, как серп,
поднырнув из полночного плёса,
норовит стае девушек-верб
отхватить шаловливые косы.

Я ведь тоже когда-то любил
дёргать юных казачек за локон,
но скатились года, и уплыл
чудный месяц далёко-далёко.
Подарив на прощание сны
золотой, несказанной окраски.
Лунный Дон. У обрыва костры
и весны половецкие пляски.

В СТАРОМ ВОРОНЕЖЕ                                                                                                
Пучеглазый мужик на площади
бил жену кулаками всласть.
Пахло дёгтем, храпели лошади,
тычась мордами в коновязь.

От хмельного слегка икая,
он угрюмо кипел лицом:
«Люди добрые, тварь такая...
Нонче утром пристиг с купцом».

А она – в золотинках пота,
озирала толпу в упор
и искала вокруг кого-то,
кто бы этот унял позор.

И когда паренёк в поддевке,
что принёс на продажу птиц,
вдруг наотмашь заехал крепко
мужу грозному меж ресниц –

поднялась она и без слова,
мимо лошади без седла –
непокорную сраму голову
к тихой улочке понесла.

Шла, побитая и босая,
мимо дворников и господ,
шла, как пьяная, спотыкаясь,
и смотрел на неё народ.

А у парня в железной клетке,
грустно крылья поджав свои,
на сухой подневольной ветке
кенарь пел о большой любви.

* * *
В затишье у плетней тепло.
Гудит под вишней старый улей.
И во дворе пока светло
от полыхающих петуний.

Сегодня, от обид остыв,
я, кажется, впервые понял,
что этот медленный разрыв
с тобою сам я узаконил.

По улице, среди осин,
по жёлтой лиственной метели
идёшь, светясь, как с именин,
сияя новеньким портфелем.

Проходишь мимо у окна,
не глядя в стёкла, как когда-то.
И стала тягостней вина
и невозможнее расплата.

ВОРОНЕЖ