Светлана КЕКОВА

* * *
На дереве сидящую ворону
я вижу сквозь немытое стекло.
Жизнь перешла в глухую оборону,
жизнь перешла в глухую оборону,
а небеса дождём заволокло.

И тучами полнеба заложило –
конечно, в этом есть моя вина…
Но в это время водяная жила
из глубины земной изведена.
Раздался гром, ударил в землю посох,
из раны земляной забил родник.
По мостику из полусгнивших досок
меня туда доставит проводник.

Покажет мне струящуюся воду,
похожую на детские стихи,
и скажет мне и моему народу:
«Тебе твои прощаются грехи!»

* * *
Стало время крещальной купелью,
и теперь, через тысячу лет,
вижу я над пустой колыбелью
тихий, влажный, раздробленный свет.

Наше прошлое было ошибкой,
и теперь ты меня не зови –
пусть мерцает над бедною зыбкой
образок материнской любви.

* * *
Когда я растерянно шла по дороге
вдоль маленькой речки, текущей из ада,
какие мне были открыты чертоги,
дворцы и палаты небесного града!

Берёза слыла королевой испанской,
казалась ольха разночинкой типичной,
когда я жила на Тверской, на Мещанской,
на новой Дворянской, на старой Кирпичной.

Когда я блуждала по илистым тропам
вдоль длинных долин плодоносного Нила,
Изида мне лоб украшала укропом,
а я позабыла, ушла, изменила.

В романе готическом кисти Шагала
Раскольников прятал
блестящий топорик,
египетский бог с головою шакала
разглядывал сонно саратовский дворик.

Я видела это под лупою быта,
когда покупала в аптеке лекарство.
Ещё я скажу, что была мне открыта
любая из книг насекомого царства.

А бедный мой друг,
как библейский Уитмен,
менял очертанья одной из Америк.
И вот, по подземным пройдя
лабиринтам,
мы выбрались молча на каменный берег.

Да, волны – свинцовые волосы Леты –
сияли и льнули к неопытным душам.
Теперь мы глядим на иные предметы,
сидим на обрыве и волосы сушим.

* * *
Я являла странную обузу
для лжеца, льстеца и простеца,
и мою растерянную музу
сбросили с морозного крыльца.

Неплохую службу сослужила
муза – этот маленький зверёк.
Я кристаллы снега положила
в крохотный стеклянный пузырёк.

Думала, что снег ниспослан свыше
так же, как объятья и стихи…
По ночам в дому скребутся мыши,
злые мысли, старые грехи.

Так о чём я думаю? О стирке
платья в длинной ледяной реке.
И стоит на полке снег в пробирке,
в маленьком стеклянном пузырьке.

* * *
Мы были странными провидцами,
читать учились между строк,
и шли с сияющими лицами
к восходу солнца, на восток.

Нам облака казались льдинами,
а лес был густ, и зверь умён,
и, как дитя перед крестинами,
не знали мы своих имён.

Мы шли и шли – и звёзды близкие
вдруг стали страшно далеки,
трава плела ковры персидские
на берегу большой реки.

Как конь, мечтающий о всаднике,
всплывали рыбы из глубин,
сияли в бедном палисаднике
цыганские платки рябин.

Соболий мех, шелка китайские
в резных пылились сундуках,
мы шли искать пределы райские
с цветами райскими в руках.

Мы шли и пели песни странные
о сходстве неба и земли,
мы шли – слепые, безымянные –
рыдали, падали, но шли…

* * *
На холмах, на барханах и дюнах
спят слова в карнавальных костюмах,
а над ними свои виражи
совершают стрижи-голодранцы.
Листья кружатся в медленном танце.
Светит солнце сквозь облако лжи.

В этом странном пейзаже эпохи
постмодерна
последние крохи
слов
клюют воробьи-старики.
Мёрзнет длинное тело реки.

И поэт со своею подругой –
верной стопкой с зелёным вином –
почему-то уснул под Калугой
на летящем коне вороном.

Что во сне ты, единственный, видишь
сквозь последнюю лупу слезы?
– Я не знаю. Наверное, Китеж
на стеклянном крыле стрекозы.

* * *
Чем кончается жизнь человека,
злая музыка, тайный улов?
Слов несказанных тонкое млеко.
Муравейника кисленький плов.

В наше время была дефицитом
череда расставаний и встреч.
И стояла в пространстве открытом,
чуть мерцая в ночи антрацитом,
небелёная русская печь.

Не на ней ли катался Емеля?
Для неё ль, выбиваясь из сил,
в банке из-под заморского эля
ворон мёртвую воду носил?

И смеются опята-уродцы,
мухомор в шутовском колпаке.
Щука спит в деревянном колодце
с серебристым пером в плавнике.

Шелестит муравьиная Мекка
в мёртвом царстве осиновых дров:
– Чем кончается жизнь человека?
Злая музыка? Тайный улов?

* * *
Слепой в потёмках бьёт слепого.
В пустых садах цветёт люпин.
И повторяет шаг, как слово,
слепой, бредущий за слепым.

И так же дни идут за днями.
– Ну что, несчастные слепцы,
вам будет тесно в общей яме?
– Да нет, просторно.
– Молодцы.

Что вам, потомки Эпикура,
рассказ о будущем суде?
Пусть пишет мёртвая натура
перстом блестящим по воде.

Пусть в камне высекает знаки,
грустит, надеется, скорбит
и хочет звёзды в Зодиаке
сорвать навеки с их орбит.

И ты, со мною рядом вставший
в живую очередь, в хвосте,
глядишь, как Питер Брейгель Старший
нам ищет место на холсте.

* * *
В предместьях Берлина
звучала шарманка,
в зелёной бутылке дымился боржом,
и память моя, как консервная банка,
была продырявлена ржавым ножом.

Я вспомнила всё – и кораблик бумажный
в ташкентском арыке и грецкий орех,
и, с детства пропитанный звуками –
влажный,
отважный, прямой, упоительный грех.

Был мир, как окно перед смертью,
распахнут,
и смутно я видела: где-то вдали
резные фигуры набоковских шахмат
в смешных сюртуках по обочине шли.

Сквозь поздние слёзы
(куда же их денешь),
сквозь взрослую правду
и детскую ложь
ты видишь: уже ничего не изменишь
и словом своим никого не спасёшь.

Ты знаешь ли,
сколько словесных жемчужин
разбросано в мире под хохот и свист?
Спроси у соседа: кому же он нужен –
набоковский Лужин, слепой шахматист?

* * *
Спят скелеты листьев
в культурном слое.
Пляшет куст лещины,
как древний грек.
Обрывая осень на полуслове,
начинает сыпаться первый снег.

Запотело утром воды зерцало,
и портрет зимы отразился в нём.
А совсем недавно листва мерцала,
отливая золотом и огнём.

Что же? Ливень листьев –
не плод раздумий,
отблистал на воле – и был таков.
И лежит любовь среди юных мумий
фараонов, ибисов и быков.

Египтянин выйдет на волжский берег –
пусть томится время в гробу пустом!
Он поклон отвесит, и рыба жерех
голубой ледок разобьёт хвостом.

* * *
В поисках поздней расплаты
мечется огненный лес –
ясени-аристократы,
мелких кустарников плебс.

Слово, как поезд с откоса,
мчит, обрывая строку.
Кажется знаком вопроса
ворон на крепком суку.

Кончилась наша эпоха –
время династии Мин,
спрятались в зарослях лоха
бабочки русских равнин.

Только и в диких оливах,
вставших на нашем пути,
их – молодых и счастливых –
больше уже не найти.

* * *
Зима надевает собольи меха,
любовный роман уведён из подтекста,
живые и жаркие дрожжи греха,
бродя, поднимают словесное тесто.

Твой раненый друг испечёт каравай
и прыгнет в большой
Гумилёвский трамвай –
я номер не помню –
восьмёрка? девятка?
Какие-то люди гуляют внутри.
Всё ладно и крепко вокруг – посмотри –
а здесь, на подножке, и зыбко, и шатко.

Какие нам сказаны были слова!
Какие там спрятаны были цитаты!
Теперь у детишек болит голова,
они напрягаются, путают даты.

Но видит воочью испуганный скин
на улице грязной Твери иль Ростова,
как плачет святой Иоанн Дамаскин
в бессмертных стихах Алексея Толстого…

* * *
Это – моё прощенье,
это – мой дар тебе:
эхо в пустом ущелье,
отблеск луны в воде,
шелест листвы осенней,
тени летящих птиц,
это – моё спасенье –
помнить одно из лиц,
то, где любовь гостила,
словно в реке вода…
Да, я тебя простила, да, я простила, да.
Славила милость Божью,
тайной судьбы узор,
и осквернённый ложью,
ведомый всем позор.
Помнишь, что мир, как танец,
рос в глубину и вширь?
Баловень, иностранец,
прыгал в снегу снегирь.
И очевидец тайны, брат моего греха
вдруг обрывал случайно
тонкую нить стиха.

Да, не могу понять я –
кто ты и что с тобой,
Ангел меняет платье
в вечности голубой.
Старая ткань слиняла –
лёгкий покров души.
Помнишь, как я меняла
жизнь на твои гроши?
Стало тепло на свете,
ландыши расцвели,
плачут тихонько дети
в разных концах земли…

* * *
В объятьях неба нет желанья власти:
там ласточка висит на волоске,
о смысле жизни, о природе страсти
на варварском щебечет языке.

Её подруги строят дом на склоне
какого-то убогого холма.
Стоит у речки старый клён в короне,
как стих из покаянного псалма.

В воздушной синеве, по бездорожью
отчаянные носятся стрижи…
Как мне сложить псалом во славу Божью,
невидимая ласточка, скажи?

Как мне найти тот тихий рай под ивой,
тот детский неприкаянный пустырь,
где муравей, монах нищелюбивый,
зовёт проворных братьев в монастырь?

Как мне войти вторично в эти воды,
где некогда в безоблачном раю
Священное Писание природы
вошло навеки в плоть и кровь мою? 

САРАТОВ