ПОЭЗИЯ

Именно этой строкой Анатоля Сыса назвал своё эссе о нём критик Иван Штейнер. «Кто сказал, что поэт может самовыражаться только в плетении словес, в слове? Жест, движение, одежда, манера, поступок, сама жизнь, в конце концов, а не только слова, проявляют поэта и его неземную сущность». Говоря об Анатоле Сысе, это важно помнить. Ибо жил он безоглядно. Им восхищались, его любили, жалели, стыдились, сторонились… И поэтом он тоже был – безоглядным.

Родился Анатоль Сыс в 1959 го­­ду в деревне Горошков Речицкого района Гомельской области. Окончил историко-географический факультет Гомельского государственного университета. Работал в редакции Ветковской районной газеты, затем – на Белорусском телевидении. Первая же публикация в журнале «Маладосць» была признана лучшим поэтическим дебютом 1986 года. Автор книг «Очаг», «Пан Лес», «Сыс», «Лён». Не стало Анатоля Сыса в 2005 году. 26 октября ему исполнилось бы 50 лет.

Изяслав КОТЛЯРОВ

Анатоль СЫС

Слова

Время слово за словом
осыпало с небес,
дождь, как новое в новом,
незаметно исчез.

А слова лишь такие,
на которых взросли
дети батюшки-Кия,
дети Крева-земли.

Те слова, будто звёзды,
будто вздохи судьбы, –
в них то голос Господний,
то вдруг мой – из гурьбы.

Те слова, будто очи,
их и скажет поэт, –
тот, кто здесь лишь пророчит,
не сбежит в некий свет

от лесов вересковых,
от недолгих невзгод,
от отцовской основы:
верой крепок народ!

***
– С чего начать?..
Начну с Отчизны.
Лишь так обязан я начать.
– Но у неё ты не единый,
зачем же о любви кричать?

– А мне не страшно повториться,
пусть я признанием не нов,
но в клятве искренность таится –
без фальши, без поддельных слов.
– Что ж, начинай,
сам выбрал долю…
Недолю тоже сам позвал.
Вот поле боя пред тобою –
здесь не один поэт пропал.

Смерть

По новеллам Ярослава Пархуты

…Когда ж едва начнёт светлеть
и небо лунное вдруг сгинет –
там
птица белая, как смерть,
на жизнь мою вдруг тень накинет.
И эта тень, как свет холодный,
и пенье, будто крик голодный,
а плач? Не дьявола ли смех?
Зовёт в неведомые шири,
всё дальше, дальше от земли,
и слышу, слышу я вдали
не дьявола тот смех, а лиру.
Слабеют корни все мои,
сквозь плечи проступают крылья.

Ни боли нет,
 ни страха,
  ни страданий.
Я только попрошу живых:
на смерть не надо одеяний, –
они – силок для крыл моих.

***
Шрифтом Брайля
 на снегу морозном
птицы стих мне пишут,
я читаю – руки мёрзнут,
свои руна мне не вышить.
Я ослеп здесь,
я оглох здесь.
Как догнать мне птиц – не знаю,
а весенний снег пожух весь.
Время в трёх снежинках тает.
А умру –
поэт послушно
разгадает птичьи строки.
Ох ты, рок мой!
Ох, жестокий!
Где солома? Где подушка?
Падал с печи! Падал с неба?
Не стелил мне Бог соломы,
Подманил лишь коркой хлеба
да борщом от слёз солёным.
Падал с печи! Падал с неба!
Бог
пустил меня по свету,
торбу дал,
как горб, за плечи.
Так я канул,
канул в Лету.
А умру – поэт придёт…

Как та собака

Как та собака,
я ищу укрытья,
чтоб сгинуть в нём,
чтоб брызги острых слёз
сползли с глазниц,
как из осиных гнёзд,
мне на уста,
чтоб кровью с речью слиться.

Пускай хоть перед смертью
вдруг пойму я,
что
кровь моя расскажет обо мне.

Пускай ещё от смерти в стороне
я, как в гробу,
в укрытье заночую,
как та собака…

Я погибель чую.

Память о ятвягах

…ни тебе речи,
ни тебе флага…
память о ятвягах –
местью за ятвяг…

Выстудили хату…
Память охладела…
Как ятвяг лохматый,
вид кудели белой.

Стала вдруг больною, –
слышен кашель хаты…
Страшно… За спиною –
призрак тот лохматый.
Оглянулся трижды: очи
вновь пощады просят.
Белый ветох тёмной ночью
звёзды в небе косит.

Причитают звёзды,
падая над хатой…
Ветох – серп кривичский –
Кровь… Ятвяг лохматый.

Оглянулся: очи!
Это ж очи брата!

…Мало звёзд мне ночью
над моею хатой.

Плачут звёзды-искры,
плачут-причитают.
Косит люд кривичский –
чёрный ветох тает.

Дух

…а слово не прогневи,
ведь слово дано для Духа,
кинь стае слова свои –
труха разлетится глухо.
И смолкнет обиженный Дух,
новое слово рождая,
в толпе о народе вслух
снова напоминая.
Стая опять налетит,
выйдет одни плюгавый:
«Дух – это я! Гляди!» –
скажет, а сам – с рогами.
Каждый – разинет рот,
слыша слова такие.
С нами, мол, весь народ,
по языку – родные…
Каждый – закроет рот,
каждый себя же спросит:
«Это ж и я – народ,
может, судьба не бросит?»
Каждый – закроет рот,
каждый – опустит очи…
Вот тебе и народ, –
думать привык он молча.
С думой такой и вы:
выживет Дух-заступник,
вынырнет из молвы,
лучший посад закупит.
Выживет – это так,
ваши откроет шансы,
медный подаст пятак:
«Вот вам на хлеб, поганцы!»

Потир

Нашли потир, слезами полный,
а чьими – вряд ли знает кто…
Страдалец бросил взгляд упорный
потиру этому на дно.

Гнусавым заклинаньем снова
был чей-то голос за стеной…
Нашли на дне потира слово, –
в молитве выпало оно:
«Люблю» –
глазами прочитали,
«Люблю» –
устами прошептали,
«Люблю» –
душою простонали,
«Люблю» –
все люди прокричали.

Кого?

Поэт сказал: Отчизну!
Солдат: дивчину!
А некто: самого себя!
И стали плотно, дружно, чинно,
как будто сев или косьба.

А он смертельно изнеможен,
а он любви к себе не знал…
Вдруг молча выплеснули слёзы
и налили в потир вина.

И стали дружно, плотно, чинно,
как будто сев или косьба.
Поэт сказал: пьём за Отчизну!
И каждый выпил… за себя…

Монолог «здешнего»

Посвящаю Максиму Танку

Люциан*, ты представь, что один,
что остался один на Славянщине,
нет уже никого, – погляди,
всё наследье Купалы растрачено.

Да и женщину взяли твою,
и вина налили ей отравного,
приказали: отпей за семью,
и до дна – за Отчизну бесправную.

И не стало любимой твоей,
и родни… С нею тоже покончено…
И кукушки молчат средь ветвей,
только в небо
 впиваются коршуны.

Кровью вдруг захлебнулся Перун,
осознав в запоздалой обиде
то, что кровью своею Гарун**
эту кровь и его всё ж предвидел.

И слились, будто в реку одну,
и отрава, и кровь, и слёзы,
и на остров здесь, как в тишину,
сели коршуны, пряча угрозы.

И в твоём, Люциан, Днепре,
что живил спокон века нивы,
три русалки-славянки теперь
моют коням покорные гривы.
Знай, что в Соже твоём, Люциан,
грудь прикрыв уже камнем пудовым,
твой последний поэт смертью пьян, –
как в гробу, спит в реке ледовой.

Ты один, ты один, ты один,
вдруг остался один на Славянщине,
и Отчизна твоя, погляди, –
русокосая Янычарщина.

А когда-то ты говорил,
а когда-то ты даже клялся,
что священный огонь горит…
Он погас – ты ему покайся

за страдальческий этот прах,
за Отчизну свою невинную…
Янычары её в полях
только воронам и покинули.

Ты покайся за свой покой,
ведь зубами не грыз верёвку,
что сдавила тебя собой
и весь страх твоего порока.

Кайся, кайся за жизнь свою,
не забудь же и про Купалу,
ведь теперь ты в родном краю,
словно храм на пути вандалов.

Но пока ты ещё живёшь,
запали пред Купалой свечку,
этот стих мой, прочтя, сожжёшь,
а вандалам скажи: я вечен!

*Люциан – герой поэмы Максима Танка.
**Гарун – Алесь Гарун, белорусский поэт.

***

Мой родовод вёл летопись
  лишь плугом
и, как строкою красной, – бороздой.
Каурый конь всё шёл извечным кругом
под Князем-Солнцем,
  под Луной-Княжной.

На мокрой гриве вороны дремали,
горячей крови жаждали испить,
и вурдалаки там подстерегали:
вдруг конь сумеет борозду скривить.

И сушь была, и ливни тоже были,
и крыши хат, как призраки, взошли,
а журавли летели, будто плыли, –
и к островам мой родовод вели.

Потоп спадал,
и ветер, как пергамент,
сушил поля и оживлял луга.
И птичий путь –
ночных небес орнамент –
искал себя в бороздчатых кругах.

Перевод Изяслава КОТЛЯРОВА